Протоген сразу же признал неназванного гостя по совершенству исполнения одной лишь линии.

Владимир Комельфо предлагает нам свой живописный проект «Линия». Казалось бы, что может быть проще и естественнее для художника — провести линию. Миф этот не изжит в обыденном сознании по сей день, но и в тоже время — сложнее: твердой рукой вывести границы предмета, обрести свою линию в творчестве, выдержать ее характер. Ее ироничное прочтение нахожу в поэтической книге Владимира Комельфо, названной им романом, — «Здравствуй, Зоинька, как дела?» (СПб., 2014). «Взял карандаш. Веду линию. / Прямо веду. Слева направо. / Замечательно получилось». Самоирония — яркая черта творчества, проявляющаяся и в новом проекте. Но линия еще и сюжет многих мифов. Трудно не вспомнить линию Апеллеса, линию судьбы, горизонта, линию жизни и творчества, извилистую линию природы и прямую — геометрии. Гиппас из Метапонта разгласил секрет рациональности, показав, что только с применением иррациональных чисел можно построить правильный додекаэдр как истинный образ Вселенной. Пифагорейцы изгнали его за это, а по некоторым версиям, убили. Комельфо поступает противоположным образом — он рационализирует иррациональное, отказываясь от геометрической концепции линии как материальной границы, предлагает нам код прочтения всей представленной экспозиции, одновременно ставя вопросы, что такое линия, как она связана с линией судьбы и личного творчества. Это же (сознает или нет сам автор) ставит нам метафизические вопросы, вопрос вопросов без скидок на внерациональную трактовку творчества. Художник должен решительно думать линиями, красками, равновесными или дисгармоничными пятнами; как один он у холста, так мы зрители в данный момент стоим на его месте. Тезис «Размышлять вместе с кино» (Делез) легко экстраполируется на «Размышлять вместе с картиной». Так, его выставка, к примеру, провоцирует меня на размышления о конструкции образа. Издревле образ являлся как проявление высших сил, он не содержал различия между тем, что изображено, и тем, как это изображено. Мало-помалу образ все более осознается рукотворным. Но вплоть до Нового времени в классической картине не предполагались швы или линии склейки. Линия объединяла. Как об этом свидетельствовал Леонардо да Винчи: «Границы тел не являются частью этих тел». В ХХ веке открыли разделяющую, исключающую, противопоставляющую целостности линию. Ныне же все больше осознается дефицит подлинности, неспешности созерцания естественной — непрямой — линии ландшафта, дикой природы, как того требуют условия визуальной экологии, личного общения, атмосферы встреч друзей-соперников, друзей ценителей и котировщиков признанности.

Творческое кредо художника – быть верным себе: в поэзии, футболе, общении, прозе, живописи — здесь обретает особое значение, отказывающее ригоризму жанровой самореализации: в его стихах и прозе узнаю его «живописную» графику, а в графике нервный ритм стиха, обнажение до призрачности и неуловимости авторского начала.

Линейный характер работ В. Комельфо формально заявлен в экспозиции, поддержан как линией развески, так и размерами: все работы высотой 70 см и длиной от 40 до 270 см. Кредо его творчества можно определить как ироничный романтизм. Его экспозиция содержит и приглушенные абстрактные композиции, и нарочито обыденные натюрморты, и характерные портреты, и ироничный автопортрет, и многофигурные разработки чисто авторских сюжетов, элементы жанровых бытовых сцен. В обращении к традиционному жанру натюрморта всегда можно увидеть самоиронию, включение бытовых сцен: жареной яичницы, бутылки пива и стакана на столе (подозреваем все же, искушенные стратегиями аналитики решат, что все это не приметы повседневности, но метаповседневность), а в ироничности названий портретов — поиск романтического образа девушки, проступающий поверх оппозиций: холодная — горячая, странная – ладная, автор предлагает увидеть тонкие дистинкции именования и изображения девушек «горячей» и «теплой». Иные работы многофигурны, каждая из них пребывает в своем пространстве. Волей художника собранные воедино в одном листе, в одной работе, в одной серии, они дают возможность удовольствия путешествия по разным мирам в одной картине.

Экспозиция — несомненная заслуга автора — являет собой воплощение зрелого концепта. В центре композиции, очерченной линией картин, стоит объект «Соглядатаи», среди коих как художники, пребывающие в ранге гениев (Рублев, Эль Греко, Рембрандт), так и почти современник Пикассо, и современный художник, явивший стиль концептуального экспрессионизма, — Валерий Лукка. Как демиург Комельфо дает имя портретам, вещам, картинам, предлагая отказаться от трансгрессии определенности, захватившей художественное пространство конца ХХ — начала ХХI века, в котором игра иронического и серьезного, личного и общечеловеческого, низкого и высокого достигает апогея. Здесь же нам предъявлено зеркало, в котором художник видит своих предшественников, современников, видит себя. Подсказывает, в свете какой истории живописи следует воспринимать его работы. Но мы подозрительны (даром ли прошли уроки постструктурализма), аналитическим «боковым» зрением подмечаем игру взаимоотражений, напряженный диалог фигур и персон. Спросим себя, на что смотрят великие художники, как не на своих странных, желанных, теплых или холодных муз? Но возможна и такая версия, что нам предъявлен снисходительно-патерналистский протест против господствовавшего еще совсем недавно диагноза: живопись умерла, ничего нового художник уже не может сделать, используя классический язык искусства, а мы соответственно увидеть это. Вспоминаются слова апостола Павла, применимые к нынешней ситуации в живописи: «Нас почитали умершими, но вот — мы живы».

И то верно, что в ситуации покоя, благополучия и уверенности в прогрессе потребления актуальны стратегии художников, культивирующие хаос, деструкцию и самодеструктивные акты; террор, подобно тому, как его призывал в духе манифестов авангарда французский писатель и эссеист Жан Полан: «Вместо того чтобы возмущаться приемами Террора, нам, возможно, стоит восхититься его мудростью». Во времена же роста хаоса и вторжения в мирную жизнь насилия, террора и войны террористическая стратегия художника обесценивается, а шок как стратегия творчества уступает место соразмышлению, порядку и искренности. Дает ли художник основание заподозрить его в высокомерии воскрешенного концепта эзотеричности искусства, так как здесь художник говорит с художниками, а именитые художники созерцают муз, творчество Комельфо, линию картин? Не оммаж ли это современному превращению изобразительного искусства в зону весьма дорогого и элитарного потребления?

Оппонируя радикальным художникам, жаждущим эксцесса, скандала, эпатажа, медиа, Комельфо увлечен экзистенциально наполненным содержанием диалога и взыскует традиции, непрерывности ее линии, сохранения ее форм, животворности катарсиса. Линия — это призрак движущейся точки. Саму точку как предел определенности нельзя ни схватить, ни уловить, она «нематериальна», материален фантомный след ее движения. Не поэтому ли мы здесь, пришли на его выставку, пытаемся увидеть невидимое, проникнуть в замысел, в истоки творчества, отследить проступающих на картинах предшественников, отметить оригинальность или отступить в недоумении от отдельных работ, улыбнуться визуальной шутке, получить дизайнерский каталог?

Валерий Савчук