От оставления Смоленска до Бородино

Согласно принятому Барклаем решению 1-я армия должна была в ночь на 7 августа перейти фланговым маршем на московскую дорогу.

2-й, 3-й, 4-й пехотные и 1-й кавалерийский корпуса составили правую колонну, которой предстояло выйти на эту дорогу возле Лубино. Маршрут другой колонны (5-й, 6-й пехотные и 2-й, 3-й кавалерийские корпуса) проходил намного севернее и заканчивался уже у Соловьевой переправы, где находилась 2-я армия.

По договоренности главнокомандующих Багратион должен был оставить возле Лубино арьергард. Но Барклай также сформировал небольшой отряд под командованием А. А. Тучкова (6 батальонов, 8 эскадронов, 3 казачьих полка и рота конной артиллерии), которому была поставлена задача, следуя впереди правой колонны, возможно быстрее выйти на московскую дорогу.

Ночной маневр, конечно, способствовал скрытности перемещения войск, но, двигаясь в темноте по незнакомой местности и плохим проселочным дорогам, части 2-го и 4-го пехотных корпусов сбились с пути и ранним утром оказались совсем недалеко от Смоленска – у Гедеоново. Оказавшийся там Барклай приказал Е. Вюртембергскому с ближайшими войсками прикрывать дальнейший отход своей колонны.

Ее авангард около 8 часов вышел на московскую дорогу. Обнаружив там только 3 казачьих полка 2-й армии, Тучков со своим отрядом двинулся в сторону Смоленска и занял позицию у реки Колодня.

Тем же утром противник переправлялся через Днепр. Заметив русские войска у Гедеоново, Ней двинул на них части своего корпуса. Но Е. Вюртембергский успешно выполнил поставленную ему Барклаем задачу, и с помощью подкреплений все атаки французов были отбиты.

Узнав об этом бое, Наполеон приказал 1-му армейскому корпусу следовать за Неем, непосредственно усилив его войска 3-й пехотной дивизией, а корпусу Жюно – перейти Днепр к юго-востоку от Смоленска. Наступление этих сил также должна была поддерживать кавалерия Мюрата.

Около полудня Ней атаковал отряд Тучкова, но тот, получая подкрепления, присылаемые А. П. Ермоловым, удерживал свою позицию и отошел за реку Строгань лишь около 16 часов. Там французам противостояли уже 17 батальонов пехоты при 20 орудиях. Кроме того, Ермолов, заметив движение войск Мюрата и Жюно в обход левого фланга, направил к нему 26 эскадронов и 4 орудия.

Дождавшись прибытия 3-й дивизии Гюдена де ла Саблоньера, Ней начал атаки новой русской позиции около 17 часов. Кавалерия Мюрата затем ударила справа. Но Жюно не решался поддержать ее своей пехотой, хотя 8-й корпус перешел Днепр, когда Тучков еще оборонялся у реки Колодни.

Прибывший на место боя Барклай посчитал необходимым еще более усилить арьергард, что в конечном итоге позволило отразить наступление неприятеля по всей линии, включая запоздалую атаку вестфальской пехоты.

По распространенному мнению, этот бой мог иметь для Наполеона более выгодные последствия, если бы он лично руководил войсками в течение всего дня, без чего действия его военачальников нередко были несогласованными. Негативную для французов роль также сыграло довольно пассивное участие в общем наступлении 8-го армейского корпуса. Многие историки полагают, что поведение Жюно в том бою было странным, и объясняют это расстройством его психики после полученного ранее тяжелого ранения пулей в голову.

Вновь соединившись, армии Барклая и Багратиона затем отступали к Цареву-Займищу, т.е. по направлению к Москве.

Действительно, после вступления неприятельской армии в Смоленск возникла вполне реальная угроза второй столице. Но помимо этого, двигаясь именно в этом направлении, можно было усилить армию значительными подкреплениями.

10 августа Барклай просил московского генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина, являвшегося также начальником 1-го округа ополчения, «спешить приготовлением сколь можно скорее Московской военной силы, и собрать оную в некотором расстоянии от Москвы, дабы в случае нужды подкрепить наши армии»^[84], сообщая также, что и Милорадовичу направил просьбу, «с вверенными ему войсками, поспешить из Калуги, Можайска и Волоколамска выступить и расположиться близ Вязьмы».

А начинается это отношение Ростопчину следующими словами: «Нынешнее положение дел непременно требует, чтобы судьба наша решена была генеральным сражением».

14-го Барклай докладывал императору: «Кажется, теперь настала минута, где война может принять благоприятнейший вид, потому, что неприятель <…> слабеет на каждом шагу, по мере того, как подается вперед, и в каждом сражении с нами. Напротив того, наши войска подкрепляются резервом, который Милорадович ведет к Вязьме. Теперь мое намерение поставить у этого города в позиции 20 или 25,000 человек, и так ее укрепить, чтобы этот корпус был в состоянии удерживать превосходного неприятеля, чтобы с большею уверенностью можно было действовать наступательно. Этому до сих пор препятствовали важные причины: главнейшая та, что доколе обе армии не были подкреплены резервами, они составляли почти единственную силу России против превосходного и хитрого неприятеля. <…> И так, вот минута, где наше наступление должно начаться»^[85].

Но была ли к тому моменту достигнута главная цель затяжной войны? Разве внутри страны уже были созданы и «приведены в устройство и порядок» крупные резервы? И сложились ли тогда для 1-й и 2-й армий вполне благоприятные условия, чтобы дать неприятелю решительную битву или перейти в контрнаступление?

В письме от 10-го Ростопчину Барклай указывал: «Я прежде сего полагал продолжать войну до окончательного составления внутренних ополчений <…>».

Действительно, процесс формирования новых номерных полков еще продолжался. И помимо них еще требовалось обучить и снабдить всем необходимым ополченцев (в течение войны 1-й и 2-й округ выставили от 145 до 160 тысяч ратников, 3-й округ, начиная с 1 сентября, – более 40 тысяч) и призванных на службу рекрут – в конце августа император ожидал поступления в армию 180 тысяч новобранцев.

Наконец, как ни призывал Барклай Чичагова «как можно скорее хотя часть войск ваших подвести по направлению к Кобрину», Дунайская армия еще только двигалась на соединение с войсками Тормасова. И лишь в середине сентября начнется наступление под Ригой, и еще позднее – в районе Полоцка.

При таких обстоятельствах наиболее выгодное решение, по-видимому, заключалось в том, чтобы продолжать заботиться в первую очередь о сохранении армии и наносить урон противнику только в небольших делах.

Вероятно, поэтому Барклай, например, 10 августа писал императору: «…чтобы предупредить случайности какого либо слишком поспешного предприятия, и имея пред собою превосходного неприятеля, я буду вместе с князем Багратионом стараться избегать генерального сражения». И, конечно, легко заметить, что это намерение прямо противоположно тому, которое он сообщил Ростопчину.

А в донесении царю от 14-го военный министр замечает: «Следовательно, надобно по возможности сохранять армии и не подвергать их поражению, чтобы действовать вопреки намерению неприятеля, который соединил все свои силы для решительного сражения»^[86].

Помимо этого, не было найдено удовлетворительной позиции сначала при движении к Дорогобужу, а затем возле Вязьмы (куда также не успели прибыть резервы, на которые рассчитывал Барклай).

Но при дальнейшем отступлении враг оказался уже «слишком близок к сердцу России», и когда войска подошли к Цареву-Займищу, Барклай, считая эту позицию приемлемой и имея сведения о скором подходе корпуса Милорадовича, имел твердое намерение противостоять там французской армии всеми силами.

Однако задача обороны древней русской столицы легла на плечи нового главнокомандующего – М. И. Кутузова.

До его прибытия к армиям наиболее значительные арьергардные бои после 7 августа произошли у Соловьевой переправы (8-го), Дорогобужа (13-го) и Вязьмы (15-го и 16-го).

Помимо упомянутых выше проблем, которые имелись у «Великой армии» в России, Наполеону пришлось оставить в помощь Рейнье крупный корпус Шварценберга, а также выделить для защиты флангов в конце июля и начале августа еще 4 пехотных (19-я, 20-я, 17-я и 15-я) и 3 кавалерийских (Латур-Мобура и Пажоля, сменившего Себастиани) дивизии.

При этом, согласно воспоминаниям А. Коленкура, французский император хорошо понимал, что вследствие союза с Бернадотом и ратификации турецким султаном Бухарестского мирного договора Россия может использовать против вторжения завоевателей войска на Дунае и в Финляндии^[87].

Кроме того, продолжалась война на Пиренейском полуострове, в которой ситуация для французов и их союзников складывалась все более негативно – 31 июля (12.8) армия Веллингтона овладела Мадридом. Далеко не все в Европе были довольны режимом Наполеона. Он также продолжал сомневаться в надежности союза с Австрией и особенно с Пруссией.

В кампании 1812 года события развивались во многом не так, как рассчитывал победитель Аустерлицкой битвы.

Он тщательно готовился к походу, а его солдаты испытывали многие лишения. Он предполагал, что русские будут наступать или, по крайней мере, будут защищать свою территорию, а они уже два месяца постоянно уклонялись от большого сражения.

Наполеон надеялся, что Александр I не оставит попыток вступить в переговоры, но тот занял непримиримую позицию и предпринял шаги для того, чтобы война для его страны стала национальной.

Наконец, Турция и Швеция не использовали, казалось бы, очень выгодную для них ситуацию и не выступили против России.

Все это усиливало у французского императора желание поскорее завершить «русский поход». Но к тому времени Наполеон не добился от Александра I ничего кроме захваченной территории, и если военные действия были бы отложены до весны следующего года, то противник, сохранив немало войск, получил бы еще и весьма значительную передышку.

В Витебске Наполеон считал, что до возможного окончания кампании 1812 года необходимо выиграть первое крупное сражение. И тогда же он высказывался о наступлении на Москву или Петербург, вынуждая тем самым русских либо уступить одну из своих столиц, либо решиться на сражение для ее защиты.

При этом первопрестольной Наполеон придавал большее значение. До нее также было значительно ближе от Смоленска, чем до Петербурга, и, наконец, к Москве отступали и армии Барклая и Багратиона.

Были и обстоятельства, которые могли укрепить французского полководца во мнении, что у него еще вполне достаточно сил и времени для осуществления указанного замысла, и серьезной угрозы флангам и коммуникациям пока нет.

Так, он полагал, что для овладения Москвой потребуется меньше месяца.

После боя у Городечны 31 июля Шварценберг и Рейнье вынудили Тормасова отступать в район Луцка, а Удино и Гувьону Сен-Сиру удалось отбить наступление Витгенштейна на Полоцк 5-6 августа. А для подхода к театру военных действий русских войск с Дуная и из Финляндии требовалось немало времени.

По приказу Наполеона Виктор сосредоточил 8 (20) августа 9-й армейский корпус в Тильзите. А 22-го (3.9) он перейдет Неман и двинется к Смоленску. В ходе кампании к границам России также были направлены соединения 11-го армейского корпуса, и помимо этих сил имелись еще многие другие резервы, как пополнившие «Великую армию» до конца войны (по подсчетам Шамбрэ, около 80 тысяч человек), так и не принимавших в ней участия.

Отправленный в район Рогачева корпус Латур-Мобура не обнаружил там крупных сил неприятеля, и ему было приказано идти на соединение с главной армией. Не могли их встретить в районе Яновичей также 15-я пехотная и 2-я кавалерийская дивизии, и, видимо, еще в Смоленске Наполеон отдал им аналогичный приказ.

В конечном итоге французский император решил предпринять поход на Москву, и позднее при Бородино состоялось генеральное сражение. Однако он глубоко заблуждался, полагая, что для успешного завершения кампании будет вполне достаточно овладеть древней русской столицей.

Выступая из района Смоленска, фланги войск Наполеона развернулись сначала от Духовщины до пути вдоль левого берега Днепра, но далее при движении главных сил из Дорогобужа к Бородину расстояние между левой колонной Богарне и правой Понятовского было уже существенно меньшим.

11 августа Кутузов выехал из Петербурга, и в тот же день он направил официальный запрос в Военное министерство о «всех рекрутских депо» и «регулярных войсках, которые внутри империи формируются».

Ему, несомненно, были предоставлены сведения о достаточно крупном по замыслу особом корпусе М. А. Милорадовича, который первоначально дислоцировался на большом пространстве от Калуги до Волоколамска. При этом его основные силы, включая всю пехоту и артиллерию (кроме конной), располагались в пределах Калужской губернии.

Помимо этого соединения в Москве и на некотором пространстве вокруг нее формировалась основная часть полков Лобанова-Ростовского и Клейнмихеля, а также многочисленное ополчение 1-го округа. Предполагалось, что семь губерний выставят по 15 тысяч ратников, а Московская – 30 тысяч.

Все эти резервы вызывали в начале августа у столичного генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина немало оптимизма (см. примечание 82).

Во всяком случае, Кутузов считал «калужский» корпус значительной силой, о чем свидетельствует его письмо Милорадовичу 11 августа: «…вы, расположа войска, вам вверенные <…> противопоставите силам неприятельским их мужество и вашу твердость с тем, что найдет враг наш другие преграды на дороге к Москве, когда бы, паче чаяния, силы 1-й и 2-й Западных армий недостаточны были ему противостоять. Расположение ваше должно быть и в таком смысле, чтобы могли сии армии при надобности удобно опираться на вас и вами пользоваться»^[88].

Большие надежды в кампании главнокомандующий, конечно, возлагал на армии Тормасова и Чичагова. По мысли полководца эти армии должны были «действовать на правый фланг неприятеля, дабы тем единственно остановить его стремление». К сожалению, по указанным выше причинам это оказалось возможным только в сентябре, после подхода к театру военных действий главных сил Дунайской армии.

16-го вечером Кутузов получил письмо Барклая, сообщавшего о своем намерении дать сражение при Царево-Займище, и, отвечая ему, указывал: «Сие, однако же, мое замедление ни в чем не препятствует вашему высокопревосходительству производить в действие предпринятый вами план до прибытия моего»^[89].

Конечно, еще не ознакомившись лично с положением дел, очень трудно о чем-либо судить и принимать решения. Но, с другой стороны, план Барклая – это генеральное сражение, исход которого, естественно, мог оказать очень большое влияние на судьбу всей кампании.

Кутузов же, по мнению некоторых историков, слишком легко дает свое согласие на осуществление этого плана. Можно также заметить, что он как бы разграничивает ответственность между собой и Барклаем: «…до прибытия моего».

17-го главнокомандующий пишет Ростопчину: «Не решен еще вопрос, что важнее – потерять ли армию или потерять Москву. По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России»^[90].

По-видимому, вопрос отражает действительные размышления полководца, а следующий за ним текст должен был только успокоить Ростопчина, поскольку впоследствии данное мнение было прямо противоположным: «…вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России».

Прибыв 17 августа к армиям (численность которых тогда составляла строго в соответствии с рапортами 100453 человека), Кутузов оставляет позиции и при Царево-Займище, и у Гжатска. Главная причина этого отхода, на наш взгляд, вполне понятна – это стремление присоединить все возможные подкрепления: «…я немного отступил без боя, это для того, чтобы укрепиться как можно больше»^[91].

В эти дни Кутузова, вероятно, постигает серьезное разочарование – с Милорадовичем прибыло немногим более 15 тысяч человек.

Тем не менее, 20-го он писал Тормасову: «Прибыв к армиям, нашел я их отступление у Гжатска. Настоящий предмет движения оных состоит в том, чтобы силами, еще в ресурсе сзади находящимися, усилить их в такой степени, что желательно бы было, чтобы неприятельские немногим чем нас превосходили»^[92].

Далее в этом и в других письмах 19-21 августа Кутузов указывал, что даст генеральное сражение около Можайска. Туда же он просил Ростопчина направить 80 тысяч «сверх ополчения вооружающихся» еще 17-го. И само Московское ополчение, как известно, тоже двигалось к Можайску. Наконец, к этому городу в соответствии с приказом главнокомандующего должны были выступить расположенные в Москве, Подольске и Твери полки Клейнмихеля.

В донесении Александру I от 19 августа Кутузов писал о том, что предполагает усилить армию еще и некоторыми полками Лобанова-Ростовского, причем еще до генерального сражения^[93]. И в тот же день он приказывает направить все формирования Урусова и Русанова к Москве.

Весьма важно и отношение полководца к предстоящей битве: «Усилясь таким образом <…>, в состоянии буду для спасения Москвы отдаться на произвол сражения…».

И далее следует замечание: «…которое, однако же, предпринято будет со всеми осторожностями, которых важность обстоятельств требовать может».

После упорных боев с русскими арьергардами 19 и 20 августа (31.8 и 1.9) французские войска заняли Гжатск. Там Наполеон «…получил определенные и подробные сведения о русской армии. <…> Он с удовольствием рассказывал эти сведения, прибавляя к ним следующие соображения:

– Новый главнокомандующий не может продолжать эту систему отступления, которую осуждает общественное мнение России. Он поставлен во главе армии с условием сражаться. Та система войны, которой они придерживались до сих пор, должна, следовательно, измениться.

Все эти соображения побудили императора привести и свои войска в боевую готовность. Для этого он оставался в Гжатске 2 и 3-го, чтобы сконцентрировать все силы и дать немного отдыха кавалерии и артиллерии. Здесь стало достоверно известно, что генерал Латур-Мобур, о котором император очень беспокоился, прибыл со своей дивизией в Ермаково 1 сентября»^[94].

20 августа Кутузов был очень встревожен затруднениями с продовольствием и дважды просил у Ростопчина помощи в решении этого вопроса, указывая даже, что «теперь настоит крайняя нужда в хлебе».

Проблемы со снабжением действительно возникали, причем не только в тот момент. Так, позднее генерал-губернатор в своих письмах указывал на необходимость «очищения дороги московской от обозов и разбоев», сетовал на грабежи и беспорядки, а также на сложность найма в это неспокойное время большого количества подвод и лошадей.

21 августа (2.9) Кутузов решил дать сражение у Колоцкого монастыря, но вскоре оставил эту позицию, поскольку были выявлены ее существенные недостатки.

Накануне он получил письмо от очень обеспокоенного дальнейшим развитием событий Ростопчина, который обращался к нему со следующим вопросом: «Извольте мне сказать: твердое ли вы имеете намерение удерживать ход неприятеля на Москву и защищать город сей?»^[95].

Отвечая ему в одном из писем от 21-го, Кутузов заявляет уже со всей определенностью: «Теперь, намереваясь по избрании места близко Можайска дать генеральное сражение и решительное для спасения Москвы <…>. Если всевышний благословит успехи оружия нашего, то нужно будет преследовать неприятеля: а в таком случае должно будет обеспечить себя также и со стороны продовольствия, дабы преследования наши не могли остановлены быть недостатками».

Далее он сообщал генералу: «Уведомясь, что жители Москвы весьма встревожены разными слухами о военных наших происшествиях, прилагаю здесь для успокоения их письмо на имя вашего сиятельства, которое можете вы приказать напечатать, если почтете за нужное.

Коль скоро я приступлю к делу, то немедленно извещу вас, милостивый государь мой, о всех моих предположениях, дабы вы в движениях своих могли содействовать миру и спасению отечества».

В этом письме Кутузов также вновь напоминает своему адресату о ситуации с провиантом и повторяет свои «убедительнейшие» «о сем важнейшем предмете настояния».

Существует мнение, что, например, словами о необходимости обеспечить армию продовольствием в случае преследования противника главнокомандующий стремился каким-то образом приободрить Ростопчина, и тем самым побудить его «употребить всевозможнейшее старание» в улучшении снабжения.

И теми же соображениями Кутузов мог руководствоваться в письме графу от 24 августа, в котором сначала выражается надежда «более с помощью всемогущего бога прогнать неприятеля», а далее говорится о создании из вольнонаемных ямщиков подвижных магазинов, «дабы употребить к подвозам, а наиболее в преследованиях неприятеля, если всевышний благословит успехами наше оружие»^[96].

22 августа армия прибыла к Бородино. Там Кутузов еще больше раскрывает Ростопчину свои планы: «Надеюсь дать баталию в теперешней позиции, разве неприятель пойдет меня обходить, тогда должен буду я отступить, чтобы ему ход к Москве воспрепятствовать… и ежели буду побежден, то пойду к Москве и там буду оборонять столицу»^[97].

Донесение Александру I от 23 августа, естественно, было составлено несколько иначе: «Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, тогда я имею большую надежду к победе. Но ежели он, найдя мою позицию крепкою, маневрировать станет по другим дорогам, ведущим к Москве, тогда не ручаюсь, что может быть должен идти и стать позади Можайска, где все сии дороги сходятся, и как бы то ни было, Москву защищать должно»^[98].

Заметим, что предположение о неприятельском обходе возникает у Кутузова еще 22-го, до намного более основательной рекогносцировки 23-го.

Существует довольно спорная гипотеза В. М. Хлесткина о том, что будущий фельдмаршал, желая уклониться от сражения, «подставлял» Наполеону свой левый фланг и тем самым провоцировал его осуществить обходный маневр.

Во всяком случае, Кутузов должен был серьезно готовиться и к тому, что подобных маневров противника накануне сражения не будет, и, следовательно, оно состоится.

Отступая к Москве, можно было, по-видимому, рассчитывать на резервы Лобанова-Ростовского и Клейнмихеля. Но, с другой стороны, главнокомандующий еще 19-21 августа наметил место сражения возле Можайска. Кроме того, отступление, несомненно, очень негативно влияло на морально-психологическое состояние войск. И не было также никакой гарантии, что на пути к Москве найдется не только столь же приличная позиция, как при Бородино, но и вообще приемлемая.

Оставление же второй столицы без боя противоречило требованию царя и не нашло бы понимания в армии и народе. Кутузов, очевидно, и сам это хорошо понимал: «…и как бы то ни было, Москву защищать должно».

23 августа главнокомандующий приказал на следующий день «…отправить все казенные и партикулярные обозы за 6 верст за Можайск по большой дороге к Москве, где учредятся от каждой армии по вагенбургу»^[99].

На основании этого распоряжения, конечно, можно сделать вывод о том, что Кутузов планировал дальнейшее отступление еще за три дня до генерального сражения.

Мы не будем опровергать это мнение, но заметим следующее.

При сближении армии с главными силами неприятеля обходное движение с его стороны, естественно, становится намного более опасным. В этом случае помимо численного превосходства противник получил бы еще и серьезное тактическое преимущество. Немедленный отход в такой ситуации – решение вполне понятное, но отступать пришлось бы достаточно быстро. Обозы же очень замедляли всякое движение.

Кутузов мог предпочесть быть лучше готовым к наиболее опасному развитию событий – неприятельскому обходному маневру (который, кстати, Наполеон использовал весьма часто) или к возможной неудаче.

А о таком исходе сражения заставляло задуматься слишком невыгодное соотношение сил, поскольку русский штаб оценивал численность неприятельской армии в 165-195 тысяч человек.

Это неверное представление о «весьма превосходных силах» противника, на наш взгляд, не могло не оказывать влияние на планы, решения и оценки Кутузова.

К тому же никаких регулярных войск он в ближайшее время не ожидал (включая полки Клейнмихеля, которым ранее было приказано выступить к Можайску), и следовало учитывать возможность подхода подкреплений к Наполеону.

Таким образом, именно при таких обстоятельствах предстоящее сражение было для русских довольно рискованным. Главнокомандующий и стремился накануне усилить свои войска «…в такой степени, что желательно бы было, чтобы неприятельские немногим чем нас превосходили».

Тем временем противник, не проявляя значительной активности два дня, 23 августа (4.9) вынудил главный и южный арьергарды П. П. Коновницына и К. К. Сиверса отступить к Колоцкому монастырю. При этом первый вступил в бой еще около 9 часов утра, а завершился он у Гриднево только к полуночи. Небольшое дело в этот день было и у северного арьергарда К. А. Крейца возле Мышкино.