В то время как французская армия расположилась в Москве и ее окрестностях, русская сосредоточилась в лагере при Тарутине в Калужской губернии, отстоящем от Москвы на 166 верст. Кутузов решил спокойно оставаться здесь в ожидании дальнейших событий, вполне уверенный, что «французская армия развалится сама собой». Это были его собственные слова. И действительно для французов уже наступали черные дни. В Москве не хватало провианта, для продовольствия Наполеоновых войск надо было привозить его со стороны, главным образом от Смоленска. Но в это время уже разразилась партизанская и народная война, Сеславин, Фигнер, Давыдов непрерывно со своими славными, неустрашимыми воинами нападали врасплох на французские отряды, конвоировавшие провиантские обозы, разбивали их на голову, причем конечно забирали все запасы, а где не поспевали храбрые партизаны, там довершали дело крестьяне. Вооруженные с головы до ног чем попало, поднявшиеся как один человек, предоставив все домашнее хозяйство женщинам, в конец озлобленные против французов, крестьяне не давали им пощады. Тысячи французов избивались или забирались в плен.

Невозможность обеспечить правильную доставку провианта привела к тому, что войскам Наполеона, особенно расположенным в окрестностях столицы, пришлось терпеть острую нужду. Дело дошло до того, что стали питаться лошадьми, кошками, воронами... Жестокая судьба, предназначенная Великой армии, начинала сбываться.

Оставаться долее в Москве лишенной, жителей, среди ее обгорелых развалин, в обстановке, угнетающе действовавшей на душу, было немыслимо. Наполеон это чувствовал, Наполеон сознавал необходимость что то предпринять. Но что? Император видел, что он попал в железные объятия неумолимого рока, которые сжимаются все теснее и теснее. Выхода вполне достойного для него не предвиделось. Перейти в наступление... но где гарантия успеха? Наполеон, хотя и посылал безпрестанно в Париж сообщешя о своих победах, в глубине души все-таки должен был сознавать, что он с самого начала войны не одержал ни одной настоящей победы. Действительно, смешно было и говорить о победе, пока была цела русская армия. А она в полном порядке стояла в Тарутинском лагере, отдыхала и набиралась сил, так как в противоположность французской ни в чем не терпела недостатка. Можно было еще уйти назад. Но это значило бы открыто признать неудачу русского похода, что было бы невыносимо для самолюбия Наполеона. Что оставалось делать? Рассчет на то, что после захвата Москвы Император Александр запросить мира, не оправдался. Целых двадцать дней ждал Наполеон вестника мирных переговоров и... не дождался. А время шло, положение становилось все более неопределенным, полным таинственных предчувствий? Наконец гордость Наполеона поддалась, и он решил сам первый сделать мирные предложения, причем сначала обратился к Коленкуру, бывшему в свое время посланником в Петербурге, с наказом взять на себя эту миссию, но тот, очень хорошо понимая, что его там не примут, отказался. Тогда Наполеон призвал маршала Лористона, вручил ему письмо, уполномочивавшее его открыть мирные переговоры, и отправил к Кутузову в лагерь при Тарутине, причем все безысходное положение французского императора выразилось в последних словах, сказанных Лористону: «Я хочу мира, слышите, дайте мне его во что бы то ни стало! — только честь как-нибудь спасите!»

Принятый Кутузовым 23-го сентября Лористон прежде всего стал жаловаться на необыкновенно жестокое обращение русских крестьян с пленными французами и предлагал принять меры к прекращению такого явления. На это Кутузов отвечал, что «ежели бы он и желал изменить образ мыслей в народе, то не мог бы успеть в том, потому что русские считают эту войну вторым нашествием татар, и он не в состоянии переменить понятия целого народа». Тогда Лористон стал говорить о мире. «Эта война необыкновенная, неслыханная, сказал маршал, должна ли продолжаться вечно? Государь мой искренно желает положить предел вражде между двумя великими народами, и положить его навсегда». На это последовал исторический ответ Кутузова, обрисовывающий его героическую душу: «не имею на то никакого наставления при отправлении меня в армию и названия мира ни разу не упомянуто. Впрочем все те слова, от вас мною слышанные, происходят ли они из собственного вашего суждения, либо имеют источник свыше, я ни в каком случае передать своему Государю не желаю. Я подверг бы себя проклятию потомства, если б сочли, что я подал повод к какому бы то ни было примирению; таков в настоящее время образ мыслей нашего народа». А с последним совпадал и образ мыслей Государя, который даже сделал Кутузову выговор за то, что тот допустил к себе Лористона. Французский маршал вынужден был возвратиться к Наполеону, не успев исполнить возложенное на него поручение.

В ожидании Лористона, во время бессонных ночей, по словам Сегюра, в беседах с Дарю Наполеон открыл вполне свою душу. Он говорил, «что хочет ударить на Кутузова, уничтожить его или отбросить, потом быстро поворотить к Смоленску». Дарю отвечал, что сделать этого нельзя, так как русская армия теперь устроилась, а его ослабла, и что всякий французский солдат, нагруженный добычею, побежит вперед во Францию торговать.

— «Так что-же делать?» - «Остаться здесь, отвечал Дарю, сделать из Москвы укрепленный лагерь и провести в нем зиму». Наполеон, подумав, сказал: «Львиный совет! но что скажет Париж? Что там будут делать? Нет. Франции не привыкнуть к моему отсутствию, а Пруссия и Австрия воспользуются им!»