Всякий город, очутившийся во власти неприятеля, подчиняется тому управлению, которое назначит победитель. В силу этого правила Наполеон, вступив в Москву, сейчас же избрал нескольких лиц, обязанных блюсти порядок в пределах нового французского владения. Он назначил маршала Мортье генерал-губернатором, генерала Дюронеля — комендантом столицы, а бывшего французского консула в Петербурге, Лессепса — интендантом московской провинции.

И вот началось поддержание в Москве порядка. Какого сорта был этот порядок, мы достаточно хорошо знаем по бесчисленным историческим свидетельствам, сохранившимся от того времени. Его можно резюмировать кратко; все для себя — ничего для других. Бедствия от пожара еще усугублялись неслыханными грабежами, всяческими притеснениями и насилиями, творимыми французами на полной свободе, совершенно безнаказанно. Нам ничего неизвестно, как поступали с французскими солдатами, уличенными в поджоге, грабеже или другом деянии, плохо совмещающемся с понятием о воинской чести; вероятно, смотрели сквозь пальцы и самое большее, если капрал давал хорошего «раза» по затылку. Если обратиться к французским источникам, хотя бы к запискам уже упоминавшегося Тирюна из Меца, то выйдет, что вообще особенных бесчинств не было, за исключением первого дня после вступления в Москву. Он говорит: «весь этот день у нас царила полная распущенность, но, вот, пришла Императорская гвардия, разошлась по всему городу, заняла все дома и не дозволила нашим людям заниматься мародерством». Дальше он прибавляет: «гвардия решительно всем овладела, отодвинула чинов армии и жила в полном довольстве, так как после пожара, вернувшись на развалины домов, гвардейцы рылись в подвалах, в которых жители припрятали всякого рода предметы; и вот гвардейцы устроили себе лавочки и открыли для армии торговлю чем только можно». Тирюн только и возмущается тем, что лучшие куски пришлись на долю гвардии, которая была идолом своего шефа, императора. Но нам русским, чтившим Москву, как святыню русского царства, совершенно безразлично было, кто ее разграбил: императорская гвардия, или кирасиры французского № 2-го полка. Мы можем сожалеть лишь, что расстрел, подобный изображенному на картине Верещагина, доставался не на их долю, а становился уделом разного голодного оборванного люда, в первые дни пожарища попрятавшегося, кто куда мог, а когда пожар стал утихать, постепенно начавшего выходить из своего убежища. Пожар Москвы необыкновенно раздражил французов и надо было на ком нибудь сорвать злобу. Наполеон приказал нарядить военные суды и расправляться с поджигателями без всякой пощады. У французов сложилось тогда твердое убеждение, будто жители Москвы, и только они, нарочно устраивали пожары. Никакие другие причины решительно не допускались. И вот началась по всей Москве неутомимая ловля поджигателей, причем достаточно было просто оказаться по близости от горящего дома, чтобы быть заподозренным, схваченным, приведенным на военный суд и... разстрелянным. Нечего и говорить о том, что этот суд являлся сущей проформой и необходим был французам только для того, чтобы соблюсти декорум внешней законности. Человеческие поступки совершенно однородные по своему внутреннему содержаюю изменяются в глазах тех, кто их произво- дит, и преобретают другой характер в зависимости от окружающей их декорации. Наполеон не мог просто подослать наемных брави к герцогу Энгиенскому, потому что это было бы убийство. Но он обвинил его в государственном преступлении, схватил, судил, разстрелял, и это не было убийством. Точно также он не мог приказать своим солдатам расправляться с поджигателями тут же на месте, потому что это оскорбляло бы достоинство воинов, уподобляя их разбойникам на большой дороге; поэтому были назначены военные суды с соответствующей обстановкой, и там допрашивали подсудимых, этих несчастных мужиков, растерянных, ошеломленных всем ужасом, точно гром с неба ниспавшим на Москву, и в таком состоянии решительно не отдававших себе отчета в своих поступках, приговаривали и отправляли под расстрел. А там, на месте казни, где-нибудь у монастырских ворот, с высоты которых на них смотрели строгие лики святых, неся осужденным последнее утешение, несчастных привязывали к кольям или просто ставили к стенее в непосредственном соседстве с другими жертвами, которые уже нашли свое последнее успокоение и валялись на мостовой, неубранные, ужасной кучей... Взвод, назначенный для исполнения приговора, строился в два ряда, раздавалась короткая команда, слышался гулкий треск, и... кровавый туман застилал сознание злополучных жертв «победителя».