ГЛАВА III

Наполеон в общественном мнении России (1801 – 1830).

§ 1. Русское общество и Наполеон в 1801-1815 гг.

Как соотносились между собой образ Наполеона I в официальной пропаганде и представление о нем образованной части русского общества? Ответить на этот вопрос нам поможет мемуарная литература: воспоминания, письма, дневники российских современников Наполеона.

Как свидетельствуют мемуаристы, в конце XVIII – начале XIX века в России было немало почитателей Бонапарта, особенно в среде образованной дворянской молодежи. С.Н.Глинка, впоследствии пламенный патриотический публицист и ярый обличитель Наполеона так вспоминает о годах своей юности, проведенных в Сухопутном Кадетском корпусе: «С отплытием Наполеона к берегам Египта мы следили за подвигами нового Кесаря (Цезаря – И.А.); мы думали его славой; его славой расцветала для нас новая жизнь. Верх желаний наших было тогда, чтобы в числе простых рядовых находиться под его знаменами. Но не одни мы так думали и не одни к этому стремились. Кто от юности знакомился с героями Греции и Рима, тот был тогда бонапартистом»^[424]. О преобладании пронаполеоновских настроений в этот период пишет и Н.И.Греч: «Отрочество и юность мои совпадают с прекраснейшим временем, каким когда-либо наслаждался свет: это были первые годы XIX века, первые годы царствования нашего незабвенного Александра. Европа отдохнула от десятилетней кровопролитной войны. Нации, дотоле расторгнутые враждой, сблизились, познакомились, подружились. Во Франции кормило правления было в руках дивного мужа, которому в то время весь мир беспрекословно приносил дань уважения и хвалы»^[425]. Таким образом, восхищение подвигами Наполеона-полководца сочеталось с верой в его миролюбивые намерения как государственного деятеля. Историк Н.Ф.Дубровин характеризует тогдашние настроения русской образованной публики следующим образом: «В начале настоящего (XIX – И.А.) столетия русское общество, преклонявшееся перед французами, жившее их идеями, питавшееся французскими книгами, относилось сочувственно к генералу Бонапарту, считая его выдающимся полководцем, не знающим неудачи на поле битвы…

…Гениальный актер, Наполеон являлся тогда в чуждой ему роли поборника мира и стал всемирным героем. Его портреты, картины военных его подвигов продавались во всех государствах и украшали стены русских гостиных. Тогда существовал обычай и мода носить на груди силуэты любимых или выдающихся лиц, и изображение первого консула Франции покоилось на персях многих русских женщин. В продаже появились платки с портретом Наполеона, а в книжных лавках – сочинения, наполненные похвалами и представлявшие его спасителем Европы. Сочинения эти имели свободный пропуск в Россию, раскупались нарасхват и в значительном числе. Спустя несколько лет, книги эти были запрещены, но теперь Наполеон вызывал к себе симпатию и России, и императора Александра I…

…Наполеон отправил в Петербург сподвижника своей славы и любимого адъютанта Дюрока. С лучами славы, приобретенной при Маренго, Арколе и у пирамид, он явился в столицу и был принят с восторгом. Его возили повсюду, показывали все, что можно было показать, а русские дамы сочинили особую прическу, которую и называли a la Duroc»^[426].

По свидетельству князя Адама Чарторыйского, сам император Александр I в начале своего царствования «восхищался Наполеоном, но не считал себя способным следовать ему как образцу»^[427].

В романе Л.Н.Толстого «Война и мир» выведено два героя, переживших увлечение «наполеоновской идеей»: князь Андрей Болконский и Пьер Безухов. Если Андрей Болконский видит в Наполеоне свой идеал героя, великого человека, достигшего вершин славы, то для Пьера это еще и прогрессивный политический деятель, продолжатель дела французской революции: «Наполеон велик потому, что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав все хорошее, - и равенство граждан, и свободу слова и печати, - и только потому приобрел власть»^[428], - говорит Пьер в салоне Анны Павловны Шерер, шокируя присутствующих своим «якобинством». Сведущего в истории читателя здесь должна прежде всего поразить наивность Пьера Безухова, искренне верящего, что Наполеон, закрывший после своего прихода к власти 60 из 73 французских газет^[429], «удержал свободу слова и печати». Тем не менее, следует признать, что герой романа Толстого был не одинок в своих взглядах на историческую роль Наполеона. Как пишет уже упомянутый Адам Чарторыйский, «восхищавшиеся французской революцией^[430] в ее первые моменты видели в Бонапарте героя либерализма. Он казался им предназначенным самими Провидением для того, чтобы доставить торжество справедливости и своими великими и успешными делами разрушить бесчисленные препятствия, воздвигаемые жизнью на пути угнетенных народов»^[431].

Представители консервативной части русского общества, напротив, видели заслугу Бонапарта, в том, что он положил конец революционному беззаконию и установил во Франции твердый порядок. Одним из выразителей данной точки зрения был Н.М.Карамзин, издававший в то время журнал «Вестник Европы». Впрочем, в своей оценке личности и деяний французского правителя будущий автор «Истории государства Российского» был довольно сдержан. Так, подводя итог событиям 1802 года, Карамзин писал об уничтожении во Франции «последних знаков так называемой свободы, основании решительного и твердого самовластия». Наполеона Бонапарта писатель называл «главным историческим характером (т.е. героем – И.А.) нашего времени», и вместе с тем отмечал, что этот герой обманул надежды многих «романических голов». Под «романическими головами» имелются в виду люди, полагавшие, что Наполеон, «сильною рукою своего гения остановив бурное стремление революции, воспользуется опытом веков, всеми лучшими идеями философов; что он даст Франции почти совершенное (монархическое или республиканское) правление… Они думали, что он, совершив великое творение, сложит с себя все знаки диктаторского достоинства, оставит на голове своей один венок лавровый и уступит консульский трон закону и успокоится накануне бессмертия, среди народа благодарного в объятиях славы под кровлей хижины в сообществе одних великих мужей Плутарховых». Теперь же, когда действия Бонапарта (в частности, установление пожизненного консульства^[432]) доказали неосновательность подобных мечтаний, «число ревностных обожателей Наполеона весьма уменьшилось в Европе, если верить английским и немецким журналистам». При этом Карамзин дает понять, что сам он отнюдь не разделяет мнения о Бонапарте «иностранных крикунов» и утопических мечтателей, ждавших от первого консула совершения «новых чудес»: «Если же мы…должны объявить собственное мнение о консуле, то скажем, что он, умертвив чудовище революции, заслужил вечную благодарность Франции и даже Европы. В сем отношении будем всегда с удовольствием хвалить его как великого медика, излечившего головы от опасного кружения. Пожалеем, если он не имеет законодательной мудрости Солона и чистой добродетели Ликурга, который, образовав Спарту, сам себя навеки изгнал из отечества… Вот дело героическое, перед которым все Лоди и Маренго исчезают… Видно, что быть искусным генералом и хитрым политиком гораздо легче, нежели великим, то есть героически-добродетельным, человеком» ^[433].

Уменьшение числа восторженных поклонников Наполеона, которое Карамзин отмечал уже в 1803 году, имело место не только в Европе, но и в России. Европейские и русские либералы все более убеждались в том, что правитель Франции стремится вовсе не к насаждению «вольности», а к установлению абсолютной монархии, более деспотической, чем та, которая существовала до революции. «Он перестал быть оплотом справедливости и надеждой угнетенных народов, и отказавшись от этой роли, которая составляла всю силу республики, несмотря на все ее пороки и безрассудства, Бонапарт стал в ряды обыкновенных монархов. Он выказал себя человеком величайших талантов, но без всякого уважения к правам личности, человеком, желавшим все поработить своему капризу»^[434]. В числе разочарованных был и сам император Александр I, тогда еще сохранявший приверженность либеральным идеалам своей юности. В письме к своему воспитателю Лагарпу от июня 1803 года Александр, отчасти повторяя мысли Н.М.Карамзина, заявлял: «Завеса упала; он (Наполеон – И.А.) сам лишил себя лучшей славы, какой может достигнуть смертный и которую ему осталось стяжать, - славы доказать, что он без всяких личных видов работал единственно для блага и славы своего отечества и, пребывая верным Конституции, которой он сам присягал^[435], сложить с себя через 10 лет власть, которая была в его руках… Ныне это знаменитейший из тиранов, каких мы находим в истории»^[436]

Неоднозначным было отношение к политике Наполеона не только в либеральных, но и в консервативных кругах. Многие из консерваторов, в отличие от Н.М.Карамзина, отказывались видеть в действиях Бонапарта удушение революции. В первые годы консульства существовала надежда на то, что новый правитель Франции, покончив с революционным хаосом, передаст власть законному государю из рода Бурбонов, то есть сыграет роль французского генерала Монка. Однако все последующие события показали нереальность подобного сценария. Казнь родственника королевской династии герцога Энгиенского и, затем, провозглашение Наполеона императором в 1804 году подвели окончательную черту под надеждами на восстановление во Франции дореволюционных порядков. По мнению сторонников легитимной монархии, «Наполеон, как император, был не что иное, как воплощение, олицетворение и оцарствование революционного начала»^[437] (выше уже говорилось о том, как данный тезис развивался авторами памфлетов). На формирование такого взгляда, получившего широкое распространение в среде русского дворянства, оказали существенное влияние французские роялисты-эмигранты, которых Россия в свое время приняла больше, чем все прочие европейские страны. Именно их влиянию Ф.Ф.Вигель приписывает ненависть, которую он питал уже в начале 1800-х годов к Бонапарту, «офицеришке, который не дерзал еще тогда воссесть на престоле великого Людовика Четыренадесятого, но уже шел к нему большими шагами». Как ни парадоксально это звучит, неприязнь к Наполеону сочеталась у мемуариста с «пристрастием … ко всему французскому»^[438]. Таким образом, вопреки мнению Н.Ф.Дубровина, приверженность к французской культуре в те годы совсем необязательно предполагала симпатию к главе французского государства. Нередко дело обстояло противоположным образом. Как отмечает М. Уэслинг, «некоторые представители господствующего класса, относясь отрицательно к Наполеону, тем не менее, продолжали следовать модным веяниям его эпохи. Французский театр, философия Руссо, католицизм, особенности архитектуры, стиль «ампир» в одежде и декоративном искусстве, сентиментальные и готические романы - это лишь небольшая часть культурных заимствований»^[439]. В дальнейшем, в период военных событий 1805 – 1807 и, особенно, 1812 – 1815 годов, ненависть к Наполеону будет переноситься на всю французскую нацию в целом, а также на французский язык и культуру. Эта тенденция явственно прослеживается в памфлетной литературе, о чем говорилось в предыдущей главе. Однако в первые годы первого десятилетия XIX века неприятие политики Наполеона могло вполне спокойно уживаться с пристрастием к старофранцузским обычаям и нравам, носителями которых были эмигранты, а нередко и с восприятием культурных достижений собственно наполеоновской Франции.

По мере обострения международной обстановки все более очевидной становилась неискренность заявлений главы французского государства о миролюбивом характере его политических намерений. Представители антинаполеоновской партии видели задачу России в том, чтобы в союзе с другими европейскими государствами положить предел властолюбивым притязаниям французского деспота.

Под влиянием внешнеполитических обстоятельств менялось и отношение к Наполеону русской печати. «Вестник Европы» на посту редактора которого Карамзина в 1804 году сменил М.Т.Каченовский, характеризовал теперь, вслед за английскими газетами, правление Наполеона как власть, «основанную на несправедливости и насилии»^[440], а мирные предложения, которые выдвигал французский император в послании королю Великобритании называл «пустыми декламациями»^[441]. Приготовления России к войне с Наполеоном, по словам издателя «Вестника Европы», имели целью «счастие народов… и восстановление государств, клонящихся к падению»: «Германия видит в человеколюбивом Александре ревностного покровителя своей независимости; король Сардинский на него одного возлагает надежду возвратить себе области, присвоенные властолюбивым угнетателем; Фердинанд IV в обладателе полусвета чтит бескорыстного защитителя своей короны; ионийская республика, осеняемая крылом северного орла, не боится угроз от юга и не завидует никакому народу»^[442].

М.Т.Каченовский фактически выражал точку зрения русского правительства, которое в этот период (начало 1805 года) вело активные переговоры с целью создания широкой антинаполеоновской коалиции.

Однако далеко не все современники разделяли беспокойство «человеколюбивого Александра» о судьбах европейских стран и народов. Война с Наполеоном, начавшаяся в 1805 году, была воспринята русским обществом неоднозначно. Распространена была точка зрения, согласно которой война эта была основана не на государственных интересах, а на одной лишь личной вражде между русским и французским императорами, возникшей в 1804 году. Как пишет в своих записках офицер и помещик Тульской губернии П.М.Леонтьев, «ведя сию войну, два честолюбца – Александр и Наполеон, по словам их, старались только о мире как верховном благе людей, а между тем с пламенным желанием соединяли всякий стотысячные свои армии для личного прославления себя, ибо ни польза России, ни польза Франции не требовали сей страшной войны»^[443]. Как утверждает этот мемуарист, войну не одобряла «большая часть России»^[444] (по-видимому, имеется в виду большая часть дворянского общества). Аналогичное мнение высказывает в своих мемуарах Н.И.Греч. По его словам, причиной войн России и Франции была личная «кровная обида» Александра на Наполеона^[445]. Истоком этой обиды, по убеждению Н.И.Греча (которое разделяет и ряд историков), была известная нота Наполеона, появившаяся в ответ на протест России по поводу казни герцога Энгиенского – нота, в которой правитель Франции напомнил русскому государю об убийстве его отца – Павла I.

Хотя почитателей Наполеона в России с течением времени становилось меньше, далеко не все они разочаровались в своем кумире, даже после начала русско-французской войны. В письме графа Ф.В.Ростопчина князю П.Д.Цицианову от января 1806 года (т.е. после Аустерлица) мы находим весьма любопытное свидетельство. «Нехорошо, - пишет Ростопчин, - что в Петербурге такую молодежи дали волю, что она пьет явно здоровье Бонапартово»^[446]. Не следует, конечно, думать, что вся дворянская молодежь была настроена именно таким образом. Официозный историк Н.Ф.Дубровин рисует прямо противоположную картину. Основываясь на ряде мемуарных свидетельств, он пишет о безоговорочной поддержке русским обществом войны против Наполеона 1805 – 1807 годов: «В первой половине августа 1805 года гвардия под начальством великого князя Константина Павловича выступила в поход из Петербурга. Государь сам провожал ее, владельцы дач по Петергофской дороге угощали солдат на привалах. Начальник авангарда действующей армии князь Багратион отправился в Александро-Невскую лавру, приказав отслужить там панихиду об упокоении души Суворова, бывшего своего начальника, и, став на колени у его могилы, как будто призывал на помощь тень великого полководца. Войско кипело желанием померяться с французами, и множество молодых людей поступило в военную службу. Патриотическое настроение и ненависть к Наполеону с каждым днем усиливались»^[447]. Слова историка как будто подтверждает свидетельство мемуариста – участника той военной кампании: «Трудно представить, какой дух одушевлял тогда всех нас, русских воинов, и какая странная и смешная самонадеянность была спутницей такого благородного чувства. Нам казалось, что мы идем прямо на Париж»^[448]. О всеобщем патриотическом одушевлении в то время свидетельствует и запись от 7 сентября 1805 года в дневнике московского студента и театрала С.П.Жихарева: «Весь город толкует о войне: ненависть к Бонапарте возрастает, между тем как любовь к государю доходит до обожания и доверенность к нему беспредельна»^[449].

Даже после неудач коалиционных сил «воинственное настроение»^[450] значительной части русского общества не угасло, а возможно, оно даже усилилось. В поражении под Аустерлицем многие склонны были винить австрийцев: «Кажется, что мы были разбиты и вынуждены были ретироваться по милости наших союзников, но там, где действовали одни, и в самой ретираде войска наши оказали чудеса храбрости»^[451] (запись в дневнике Жихарева от 3 декабря 1805 г. (по юлианскому календарю)). Можно было услышать немало рассказов «о подвигах князя Багратиона, который мужеством своим спас арьергард и всю армию»^[452]. Ф.Ф.Вигель, сравнивая «расположение умов» в Санкт-Петербурге и Москве после Аустерлица, сообщает следующее: «Там (в Москве – И.А.) позволяли себе осуждать царя, даже смеяться над ним и вместе с тем обременять ругательствами победителя его, с презрением называя его Наполеошкой. Здесь, напротив, были воздержнее: все чувствовали, что унижение, понесенное главою народа, неизбежно должно разделять с ним все государство. Самое негодование на сильного противника нашего было глубже и пристойнее; большого уныния не показывали, все храбрились, последнюю победу его усиливались приписывать более счастию, чем искусству, и желание новой с ним войны было общее. Знатная молодежь, воспитанная эмигрантами и участвовавшая в сей войне, не столько ненавидела в нем врага своего отечества, как маленького поручика, дерзнувшего воссесть на престоле великого Людовика…Чувствами, выражаемыми лучшим обществом, двором и гвардией, должен был государь остаться доволен, хотя французский роялизм, а еще более раболепство в сем случае принимали цвет патриотизма; к сожалению, другого почти не бывает в новой столице»^[453].

Как примирить между собой, казалось бы, противоречащие друг другу показания мемуаристов и утверждения историков. По-видимому, Ф.Ф.Вигель, И.С.Жиркевич и С.П.Жихарев вполне адекватно характеризуют настроение «лучшего общества» – столичного высшего света и придворных кругов. Именно из представителей этой среды формировалась гвардия, где служил И.С.Жиркевич. Рядовое поместное дворянство, армейское офицерство и чиновничество, судя по приведенным выше свидетельствам Н.И.Греча и П.М.Леонтьева, было настроено иначе – более критично по отношению к войне с Наполеоном и внешнеполитическому курсу правительства. Но и в высшем обществе полного единодушия не было. Вполне заслуживает доверия свидетельство Ф.Ф.Вигеля о том, что Москва была настроена более оппозиционно, чем Петербург. Не лишено истины и его остроумное замечание о том, что под видом патриотизма в высшем свете нередко скрывался французский роялизм, сочувствие к «старой Франции». Картина всеобщего патриотического подъема и единодушной поддержки престола, нарисованная Н.Ф.Дубровиным, является, по меньшей мере, упрощенной. Даже в кругах, близких к правительству, были люди, критически настроенные по отношению к политике коалиций. Бытовало мнение (между прочим, не лишенное основания), согласно которому противостояние России и Франции было, прежде всего, выгодно Англии, желавшей господствовать в европейской политике, используя противоречия между континентальными державами. Тот же Ф.Ф.Вигель, охарактеризовав состояние умов в высшем свете Петербурга, затем пишет: «Приверженцы Англии указывали на нее как на якорь нашего спасения, и влияние ее на дела наши сделалось еще сильнее прежнего. Несмотря на мое неведение, с этого времени начал я ее ненавидеть: мне казалась обидна мысль, что мы в числе народов, коих гордые островитяне, вне континентальных опасностей, нанимают, чтобы сражаться за их выгоды»^[454]. Известно, что такого же мнения о причинах европейской войны держался Ф.В.Ростопчин^[455].

Правящие круги не могли не быть осведомлены о столь противоречивых умонастроениях в среде высшего сословия Российской империи. Поэтому неудивительно, что власть предпринимала в этот период такие большие усилия по распространению антинаполеоновской литературы и публицистики, разъяснявшей в проправительственном духе задачи и цели войны. Доказательство необходимости союза России и Англии, и, вместе с тем, опровержение мнения о том, что война с Наполеоном ведется на «англинское золото» - одна из целей авторов пропагандистской брошюры «Рассмотрение политических происшествий нынешнего времени русским патриотом к его соотечественникам»^[456]. В памфлете «Некоторые замечания на последнее послание Бонапарте к охранительному его Сенату» также защищался от нападок союз между Россией и Англией: «Похвально быть союзником храброго и великодушного народа, который один по сие время удерживает неограниченное честолюбие Бонапарте»^[457].

Была ли антинаполеоновская пропаганда в этот период (1806 – 1807 гг.) действенной. На этот счет мы также находим противоречивые свидетельства. С одной стороны, памфлетные брошюры, заполнившие почти до отказа библиотеки провинциальных грамотеев^[458], для значительной части полуобразованного дворянства и купечества могли служить едва ли не единственным (наряду с воззванием Синода и царскими манифестами) источником знаний о том, кто такой Наполеон, как он пришел к власти во Франции и чем занимался, кроме войн с Россией. С другой стороны, люди по-настоящему образованные нередко отзывались весьма нелестно о «вздорных сочинениях», распространявшихся в рамках антифранцузской пропагандистской кампании^[459]. Ф.В.Булгарин, сам всю жизнь остававшийся горячим поклонником Наполеона^[460], считает главным источником распространения антинаполеоновских настроений в России и Европе все ту же Англию, главную противницу Франции: «Англия чрезвычайно страдала от войны…Ожесточение обоих народов дошло до высшей степени, и со стороны Англии вся ненависть сосредоточилась на Наполеоне. Англичане распложали различные оскорбительные выдумки насчет Наполеона, и притом почти на всех языках, чтобы посеять во всех народах ненависть и презрение к главе французского правительства. Множество этих пасквилей переведено на русский язык, и, в свое время, все это с жадностью было прочитано. С этих-то пор утвердилась у тогдашних молодых людей ненависть к Наполеону, которая, укоренившись с летами, останется в них до гроба! Многие из моих искренних приятелей в России до сих пор воображают себе Наполеона таким, как описывали его английские пасквилисты, страшным чудовищем, вроде минотавра!»^[461]. Таким образом, Ф.В.Булгарин считает антинаполеоновскую пропаганду весьма эффективной, и именно это обстоятельство его огорчает.

Тильзитский мир не уменьшил неприязнь элиты русского дворянства к Наполеону, а наоборот усилил ее. Этот мир, заключенный вскоре после поражения русских войск в битве при Фридланде, был воспринят большинством образованных современников как «постыдный»^[462], причем эту оценку разделяли многие из тех, кто, подобно П.М.Леонтьеву, изначально считал войну с Наполеоном бессмысленной и вредной для России.

Ходили слухи о том, что Тильзитский трактат, помимо опубликованных, якобы имел еще и «секретную статью», обязывавшую Россию «выплачивать огромную контрибуцию Бонапарту»^[463]. Как справедливо отмечает Н.И.Казаков, «на формирование антифранцузских настроений русского дворянства оказывали мощное воздействие не только политические, но и чисто экономические причины и в первую очередь присоединение России к континентальной блокаде, наносившей огромный материальный ущерб крупным земельным собственникам, тесно связанным с традиционным английским рынком» ^[464].

Все же главной причиной неприятия Тильзитского мира и усиления враждебности к французам и Наполеону были не экономические убытки правящего класса России, а именно чувство национального унижения. «На Петербург, даже на Москву и на все те места в России, коих просвещение более коснулось, – писал Ф.Ф.Вигель, – Тильзитский мир произвел самое грустное впечатление: там знали, что союз с Наполеоном не что иное может быть, как порабощение ему»^[465]. По словам Н.И.Греча «общее мнение России порицало Александра»^[466] за его новую внешнюю политику. Резко против мира и союза с Наполеоном выступала вдовствующая императрица Мария Федоровна, обвинявшая сына в предательстве русских интересов^[467]. Бывшие «молодые друзья» Александра I (А.А.Чарторыйский, П.А.Строганов, Н.Н.Новосильцев) «в своем противодействии Тильзиту… зашли так далеко, что стали распространять в Петербурге английские антитильзитские памфлеты» ^[468]. В обществе утвердилось крайне неприязненное отношение к вельможам, представлявшим профранцузскую партию в российской правящей элите: Н.П.Румянцеву, А.Б.Куракину, М.М.Сперанскому. Последний пользовался особой неприязнью; его прямо называли «изменником»^[469].

Некоторые патриотически настроенные писатели и публицисты, не имея возможности открыто нападать на Наполеона и на франко-русский союз, сделали мишенью своих нападок галломанию, подражание русских дворян французским обычаям (благо, в русской литературе имелась давняя традиция сатирического изображения поклонников французских нравов и мод, начиная с пьесы А.П.Сумарокова «Чудовища» и фонвизинского «Бригадира»). Одним из таких авторов был С.Н.Глинка, который, по словам современника, «после первой войны с французами и Тильзитского мира возненавидел Наполеона и французов»^[470]. Выйдя в отставку с военной службы в чине майора, С.Н.Глинка в 1808 году начинает издавать журнал «Русский вестник». «Сначала цель его при издании этого журнала была напомнить русским родную Русь, ее старину и подвиги; потом, мало-помалу, он перешел к совершенной ненависти враждебного нам тогда народа, очаровавшего нас языком, модами и вредными обычаями. Журнал Глинки, несмотря на оппозицию приверженцев моды и галломании, пришелся совершенно ко времени и имел успех необыкновенный. Приверженцы европейства невзлюбили Глинку, идущего поперек; но многие обрадовались его патриотизму»^[471]

По словам Д.Н.Свербеева, в послетильзитский период в России стала распространяться «всеобщая ненависть» к французам^[472]. Под влиянием этого настроения некоторые дворяне (в частности, отец мемуариста) даже отказались от обычной в то время практики найма гувернеров-французов и обучения детей французскому языку.

Многие дальновидные современники не верили в прочность русско-французского мира и союза. Как писал Александру I митрополит Московский Платон, иерарх, весьма уважаемый не только в собственно церковных кругах, но и в тогдашнем светском обществе, «мир сей опаснее для нас, нежели война, ибо в устах Наполеона – достижение всеобщего мира на земле есть основание всеобщей Монархии… Когда он покорит народы, теперь еще ему противящиеся, тогда нападет со всеми народами Европы на нас… Нет другого средства спасти себя и всех от порабощения, как только войну иметь с французами и победить их и потом общим согласием всех народов, населяющих Европу, наказать злоумышленников»^[473].

Приведенные цитаты и свидетельства в полной мере отражают воззрения столичного света и высшей знати. В то же время в российской глубинке можно было столкнуться с совсем иными настроениями. Ф.Ф,Вигель приводит весьма характерное рассуждение помещиков Пензенской губернии (где был губернатором его отец). «Ну что ж, – рассуждают они, – была война, мы побили неприятелей, потом они нас побили, а там обыкновенно, как водится, мир, и, слава Богу, не будет нового рекрутского набора». У «просвещенного» Вигеля такая позиция вызывала возмущение: «Что таким людям до народной чести, до государственной независимости? Были бы у них только карты, гончие, зайцы, водка, пироги… вот все их блаженство»^[474].

Можно думать, что вплоть до 1812 года в российском обществе не было единодушия по отношению к Наполеону и Франции. Ни панегирики Бонапарту, издававшиеся в 1801 –1804 и затем с 1807 по начало 1812 года, ни памфлеты периода коалиционных войн (1806-1807) не отражали в полной мере общественного мнения. После вторжения «армии двунадесяти язык» и начала Отечественной войны мы видим уже совсем другую картину. Теперь всем, даже былым поклонникам французского императора, стало ясно, что предстоит борьба не на жизнь, с врагом, покусившимся на независимость и целостность самой России (а не просто на «европейский мир и безопасность»). Борьба с наполеоновским нашествием вызвала в стране небывалый подъем национального чувства и негодования против захватчика.

Памфлеты, изданные в 1812 – 1815 годах, несмотря на их подражательный характер по отношению к аналогичной иностранной литературе, достаточно адекватно отражали не только официальную линию власти, но и настроение огромного большинства русского общества. Как отмечают исследователи М.А.Бойцова и В.В.Ильин в статье «Отечественная война 1812 года в эпистолярном наследии», для современников войны 1812 года были характерны «попытки осмыслить происходящее в стилистике, напоминающей едва ли не Апокалипсис: «О Господи! Благослови оружие наше! Возблагоденствует Россия, вся Европа, когда низложено будет стоглавое чудовище». Как только еще не называли Наполеона в русских письмах. Он и враг рода человеческого, и бич его, и враг вселенной, «Главный Злодей», и просто разбойник»^[475]. Та же «апокалиптическая» стилистика присутствует в стихотворении неизвестного офицера - участника войны 1812 года - «Оде на парение орла над российскими войсками при селе Бородине»

Подобные же выражения и эпитеты мы находим в памфлетах («наивеличайший убийца» ^[477], «всемирный бич»^[478], «злобная душа»^[479], «надменный и дерзкий властолюбец» ^[480] и т.п.)

Можно найти еще немало интересных параллелей между памфлетами и личными источниками тех лет. Например, русский офицер А.В.Чичерин писал в своем походном дневнике по поводу занятия французами Москвы: «Наполеон стремился к славе. Убийства, несправедливые войны, угнетения – вот средства, коими он надеялся ее достичь. Наконец, он вошел в Москву гордым победителем, казалось, он поднялся выше всех, завоевал весь мир. Но я не завидую ему: что должен был он чувствовать в те минуты, когда оставался наедине со своей совестью, или когда проезжал по полям, покрытым трупами тех, кто пали жертвой его честолюбия»^[481] (запись от 11 января 1813 года). Автор дневника, как видно из этого отрывка, мыслил в том же направлении, что и памфлетист, пожелавший изобразить разговор Наполеона с совестью в лицах.

Граф Д.Н.Толстой-Знаменский, бывший в 1812 году шестилетним мальчиком, вспоминает о том, как сильно действовали на его «младенческое воображение» беспрестанные разговоры взрослых о военных событиях. «Я не раз видел во сне, что своеручно убил Наполеона, имя которого было предметом всеобщей ненависти»^[482]

Война 1812 года по своему характеру была народной, объединившей все сословия. Заграничный поход против Наполеона также пользовался широкой поддержкой в русском обществе. Мысль о том, что Россия становится освободительницей Европы, была весьма приятна для национальной гордости. Разгром и низложение Наполеона воспринимались как справедливое «возмездие… за все его военные и политические преступления»^[483]. Этим же настроением проникнуты памфлеты, большинство из которых написаны в период заграничного похода.

Созданная русскими и зарубежными памфлетистами «черная легенда» о Наполеоне воспринималась тогда сочувственно даже теми из современников, которые придерживались либеральных взглядов и не разделяли установок официозной публицистики. Достаточно вспомнить обращенные к Наполеону строки Пушкина из оды «Вольность»(1817): «Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу… Ты ужас миру, стыд природы, упрек ты Богу на земле»^[484]. Выпады против французской нации как таковой, которые мы в изобилии встречаем в памфлетах тех лет, также соответствовали общественному настроению. Декабрист А.Н.Муравьев отмечает, что в тот период «ненависть к французам и к иностранцам вообще развилась во всей ее силе между русскими и оставила глубокие корни в современниках»^[485] Отечественной войны. Даже у вполне «просвещенных» участников событий 1812 года мы можем встретить такие выражения, как «подлый французский народ» (из письма А.П.Ермолова М.С.Воронцову от 27 февраля 1817 года) ^[486]. И все же по прошествии нескольких лет после окончания заграничного похода отношение русского общества в целом к французам и Наполеону начинает меняться. Но об этом речь пойдет в следующем параграфе данной главы.

Отношение российского общества к Наполеону и наполеоновской Франции в период с 1801 по 1815 год претерпело ряд существенных трансформаций. В самом начале первого десятилетия XIX века русская образованная публика испытывало к личности Наполеона Бонапарта неподдельный интерес, который у многих соединялся с восхищением. Первый консул Французской республики воспринимался как «дивный муж»: непобедимый военачальник и выдающийся, мудрый правитель. С течением времени, однако, симпатии к Наполеону ослабевали. Либералы разочаровывались в нем, поскольку все более очевидным становился деспотический характер его правления, консерваторы – поскольку Наполеон не проявлял желания восстанавливать во Франции дореволюционные порядки, власть Бурбонов и свергнутой аристократии. Для всех явным становился агрессивный характер внешнеполитических устремлений наполеоновской Франции, что в перспективе могло угрожать государственным интересам и безопасности России. Вместе с тем, следует учитывать то обстоятельство, что враждебность к Наполеону определенной части российского общества и правящей элиты была обусловлена не столько собственно русским патриотизмом, сколько англофильскими настроениями и сочувствием французским роялистам.

Война с Наполеоном, начавшаяся в 1805 году, была воспринята русским дворянством неоднозначно. Придворная знать, гвардия и столичная молодежь в большинстве своем встретили войну с энтузиазмом. В то же время значительная часть армейского офицерства, чиновничества и провинциального дворянства не видела смысла в политике коалиций и в военном противостоянии французам за пределами русской территории, при том, что непосредственные интересы России Наполеоном никак затронуты не были. Многие были убеждены в том, что данная война была обусловлена личной взаимной неприязнью Наполеона и Александра I, их болезненным честолюбием. Распространявшаяся в 1806-1807 годах усилиями русского правительства антинаполеоновская памфлетная литература оказала известное влияние на умы современников, но все же это влияние не было абсолютным и единственно определяющим. Даже в период военного противостояния с Францией в России продолжали существовать тайные почитатели Наполеона. Были они и среди знатной столичной молодежи (хотя, конечно не составляли в ней большинства).

Тильзитский мир был воспринят большей частью российского высшего общества крайне негативно. Он трактовался как национальное унижение, признание поражения России и подчинение ее политики воле Наполеона. Новый внешнеполитический курс императора Александра встречал явное и скрытое противодействие российской элиты. В дворянских кругах (особенно столичных) усилилась неприязнь не только к Наполеону, но и вообще к французам и ко всему французскому. Тем не менее, говорить о том, что подобные мысли и настроения были всеобщими – значит впадать в преувеличение. Среди высших сановников империи существовала хотя и немногочисленная, но влиятельная группа сторонников профранцузской ориентации, и на нее государь некоторое время мог опираться. Также не стоит игнорировать свидетельство Ф.Ф.Вигеля о том, что в русской провинции замирение с Наполеоном было воспринято гораздо более лояльно и благожелательно, чем в столицах.

Единодушная ненависть к Наполеону, восприятие его как «злодея», «изверга», «врага рода человеческого» стало доминантой общественного и народного сознания лишь в период Отечественной войны 1812 года. Данный настрой сохранялся в период заграничного похода и некоторое время спустя после его окончания. Одновременно усилились ксенофобские настроения, в первую очередь неприязненное отношение к французской нации. Все это нашло отражение в памфлетной литературе и патриотической публицистике 1812–1815 годов. Вместе с тем трудно с точностью установить, насколько антинаполеоновские памфлеты того времени «усиливали политическое озлобление народа (точнее, образованной его части – И.А.) против «всемирного завоевателя»»^[487], а насколько сами были порождением этого «озлобления». На взгляд автора этих строк, второе имело место гораздо чаще, чем первое.

§ 2. Трансформация образа Наполеона в русском общественном сознании в 20-е годы XIX века.

Первые признаки изменения отношения к Наполеону в образованном обществе России начинают проявляться уже в конце 1810-х годов. Окончательно низложенный и отправленный в ссылку император у многих вместо былой ненависти стал вызывать жалость и сострадание. П.А.Вяземский касался в письме к И.И.Дмитриеву от 10 января 1820 года записок секретаря Наполеона Лас-Каза, «вопиющих против жестоких притеснений, коим подвергается изгнанник Св.Елены»: «Если все, что он (Лас-Каз – И.А.) говорит, правда (и должно признаться, рассказы его носят печать истины), то в самом деле англичане не великодушные враги, и Наполеон истинный мученик»^[488]. Вяземский высказывает далее обоснованные опасения по поводу того, что чинимые Наполеону притеснения «раздражат пылкие головы его приверженцев»^[489]. Действительно, трагический конец жизни великого завоевателя, его преждевременная смерть в ссылке на затерянном в океане острове способствовали окончательному оформлению наполеоновской легенды. К образу вождя и героя добавился ореол мученика.

Весть о кончине Наполеона (5 мая 1821 г.) дошла до Европы в июле, а до России лишь в августе. Как это ни странно, некоторые российские печатные органы («Соревнователь просвещения» Вольного общества любителей российской словесности, «Отечественные записки» П.Свиньина) даже не откликнулись на это событие (возможно, сыграли роль цензурные соображения). Реакция же тех журналов, которые поместили на сей счет комментарии, представляет большой интерес. По ней видно, как начинает явственно обозначаться поляризация в общественном сознании по отношению к ушедшему из жизни великому деятелю европейской истории. Так, журнал «Вестник Европы» на весть о смерти Наполеона откликнулся заметкой под названием «Выписки о Буонапарте», представлявшей собой перевод (или пересказ) статьи из французского проправительственного издания «Journal des Debats». Судя по употребленным в самом начале статьи эпитетам, отношение автора к личности Наполеона не вызывает сомнений: «Буонапарта^[490] нет на свете. Многие писатели принимались уже судить о сем человеке; имя Буонапартово повторяется с почтенным злопамятством пострадавших от него людей невинных и постыдными хвалами рабов его и соучастников»^[491]. Автор статьи, конечно же, не мог не предвидеть, что ему будет предъявлено обвинение в нарушении известного принципа: «об умерших или хорошо, или ничего». Но, предваряя эти упреки, он говорит следующее: «Не страшимся укоризны в мнимом оскорблении гроба, еще недавно лишь закрытого: в минуту смерти человека, имевшего обширный круг деятельности в свете, историки вступают в права свои. Ужас налагал на всех молчание во время могущества тирана – этого и довольно!»^[492]. «Мы удержимся, не станем произносить собственного приговора, и послушаем, что говорит голос, выходящий из мрака могилы»^[493]. Большую часть статьи составляют выдержки из записок покойной г-жи де Сталь (незадолго до этого опубликованных ее сыном), проникнутые неприязнью и враждебностью к Бонапарту в духе лучших традиций памфлетной литературы. Мадам де Сталь, в частности, усматривает в Наполеоне «смесь странных ухваток мещанина во дворянстве со всею наглостию тирана»^[494], подчеркивает его лицемерие: улыбка Наполеона, по ее мнению, больше походила «на действие пружины, нежели на естественное движение, и глаза его всегда были в противуречии с губами»^[495] (ср. в памфлете «Вот каковы Бонапарте и народ французский» - «гнусная натянутая улыбка, столь мало приличествующая к бронзовому лицу»^[496]). Разумеется, приводятся отрывки, где мадам де Сталь возмущается тиранией Наполеона, с чисто женской чувствительностью оплакивает жертвы его произвола^[497]. Издатель «Вестника Европы», М.Т.Каченовский, был, по-видимому, полностью солидарен с известной писательницей и мемуаристкой и с автором статьи в «Журналь де Деба».

Иначе отреагировал на известие о кончине низложенного императора журнал «Сын Отечества», издававшийся тогда А.Ф.Воейковым и Н.И.Гречем. Там, в рубрике «Новости политические», появилось сообщение об обстоятельствах смерти узника Св.Елены (подробности были заимствованы из заграничной печати). Затем приводилась краткая биография покойного. Так же, как и отчет об обстоятельствах кончины, она выдержана в объективно-нейтральном тоне, без особых эмоциональных эпитетов. Тем не менее, в перечислении военных заслуг Наполеона сквозит определенное уважение: «Походы 1796 и 1797 годов прославили его, в октябре 1797 года подписал он знаменитое перемирие в Кампоформио». Присутствуют, правда, характеристики, сходные с теми, которые мы встречали в памфлетах и военно-патриотической публицистике 1812 – 1815 годов. «Растерзанная Германия, порабощенная Италия, Испания, обманутая самым вероломным образом, требовали мщения. Поход 1812 года сокрушил гигантскую силу, и зарево Москвы осветило путь к Парижу»^[498]. Здесь автор передает не столько собственное эмоциональное отношение, сколько общепринятую в тогдашней литературе и общественном мнении трактовку. Гораздо интереснее следующее замечание: «Все жители острова кинулись смотреть тленные останки человека, которому земной шар казался тесным»^[499]. Автор прибегает к приему антитезы: с одной стороны, Наполеон настолько велик, что для него тесен был целый мир, но с другой стороны, даже этот великий человек не избег общей участи – смерти и тления.

В следующем, тридцатом, номере журнал помещал новые подробности смерти и погребения Наполеона Бонапарта, основанные на отчете губернатора острова Св.Елены Гудсона Лоу, опубликованном «в Лондонской Придворной газете»: «Тело его положили на походную постелю, покрытую синим, серебром шитым, плащом, в котором он был в сражении при Маренго. Комната обита была черным сукном, и у изголовья поставлен был алтарь. Духовник его, Генерал Бертран, Граф Монтоллон не отходили от тела, которое в первые часы после смерти вовсе не было обезображено: руки белизною были подобны слоновой кости, черты лица выразительны, но через 14 часов изменились оне от чрезвычайного жару, и должно было положить тело во гроб. Оно не бальзамировано, только вынуто сердце и положено в серебряный сосуд со спиртом. Наполеон погребен 27 апреля в прекрасной долине, под тенью двух ив»^[500]. В каждом слове автор здесь дает почувствовать, что речь идет о смерти и погребении именно великого, необычайного человека. Поэтому важна каждая подробность, и эти подробности перечисляются не без оттенка благоговения.

Большинству просвещенных современников, особенно молодых, в начале двадцатых годов была ближе позиция «Сына Отечества», чем позиция М.Т.Каченовского. «Вскоре после 1821 года, когда политические страсти, бушевавшие вокруг имени Наполеона, несколько приутихли, и его деяния стали предметом исторических изучений и переосмысливания, личность «великого корсиканца» становится для русской молодежи предметом восхищения»^[501].

Можно выделить три основные причины, повлиявшие на реабилитацию имени Наполеона в глазах общественного мнения, как в России, так и в Европе в целом. Во-первых, это естественное человеческое свойство – с одной стороны, преклоняться перед великой личностью, а с другой стороны, сочувствовать гонимому и страдающему. По отношению к «поверженному гиганту», окончившему свои дни на «дикой скале» острова Св. Елены, могли проявляться оба эти чувства.

Во-вторых, сыграло роль распространение такого литературного и идейного течения, как романтизм. Парадокс: в годы своего царствования Наполеон поощрял классический имперский стиль, а основоположник французского романтизма Ф.-Р.Шатобриан был с 1804 г. его ярым противником. Однако после своей смерти Наполеон становится излюбленным героем именно романтической поэзии и литературы. В принципе, объяснить это нетрудно. Фигура Наполеона явно не вписывалась в канонические рамки, отведенные для классического героя. Скорее уж он годился на роль классического злодея, что очень хорошо видно на примере памфлетов. Обличавшие Наполеона публицисты исходили из христианских моральных установок и, одновременно, из классических представлений о добродетели и пороке, страсти и долге. Поэтому Наполеон изображался как человек, одержимый страстями. Страсть понималась в данном случае как синоним порока, в соответствии с религиозно-нравственным учением. Между тем, в новоевропейской литературе страсть – сильное влечение или движение человеческой души – все чаще становилась объектом поэтизации. Если философия Просвещения и литература классицизма все же говорили о необходимости подчинения страстей велениям разума и совести, подчинения человека принятым нормам общежития, то зародившийся в начале XIX века романтизм сделал своим идеалом сильную самоутверждающуюся личность, находящуюся в конфликте с окружающим косным обществом, отвергающую власть социальных норм и условностей (в том числе «условностей» традиционной морали). Наполеон был в полном смысле этого слова человеком нового века, ломавшим не только старые государственные системы стран Европы, но и устоявшиеся стереотипы мышления и поведения. Неудивительно, почему он стал любимым героем романтически настроенной молодежи.

По словам искусствоведа и культуролога М.С.Кагана, романтизм, с его индивидуализмом и презрением к социуму, породил, в конечном итоге, «ницшеанскую идею «сверхчеловека»»^[502]. Не будет преувеличением утверждать, что данная идея не могла бы получить своего законченного оформления без наличия такого важного фактора, определявшего европейское сознание всего XIX века, как мифологизированный образ Наполеона. В создании этого образа романтики принимают активное участие, начиная с 20-х годов. Характеристики Наполеона памфлетистами как «исчадия дьявола», «чудовища» могли способствовать приданию ему в глазах романтиков некоего «демонического обаяния»; ведь творчеству многих из них были присущи богоборческие мотивы. Байрон не побоялся воспеть одного из самых отрицательных персонажей Библии – первого убийцу Каина, а Лермонтов – самого «печального демона, духа изгнанья» (разве нельзя здесь увидеть параллель, возможно, неосознанную, с «печальным изгнанником Святой Елены»)..

Третьим фактором, сделавшим популярным имя Наполеона, был рост в обществе либеральных настроений, недовольство теми порядками, которые установили в Европе победители наполеоновской Франции. Самовластный деспот Наполеон как символ свободы и сопротивления реакционной тирании? Вроде бы это звучит странно. Но разве не изображали памфлетисты Наполеона как воплощение духа французской революции, на знамени которой были, как известно, начертаны слова: «Свобода, Равенство, Братство»?

Немалые усилия для реабилитации собственного имени в глазах современников и потомков приложил сам Наполеон. Работая на острове Св.Елены над собственными воспоминаниями, Наполеон внимательно изучал выходившую о нем в Европе литературу, в том числе «брошюры, памфлеты и периодические издания»^[503]. «Газеты и брошюры…информировали его о состоянии общественного мнения того времени и позволяли ему давать нужную ориентацию диктуемым им сочинениям»^[504] - отмечает французский историк А. Собуль.

Низложенный император верно уловил наметившуюся к тому времени тенденцию в сторону усиления либеральных и революционных настроений в европейском обществе. «Роялистские памфлеты превратили Наполеона в наследника революционного террора и последователя Робеспьера. И Наполеон не отказывался от этого наследства»^[505]. В своих автобиографических произведениях Наполеон стремился изобразить себя защитником завоеваний революции, поборником либеральных принципов, для которого установление диктатуры было только вынужденной мерой. Несмотря на то, что вся его политика и завоевательные войны были направлены на создание европейской империи, Наполеон постарался представить себя «поборником национального принципа, защитником естественных границ» ^[506]. «Наполеон использовал в своих интересах две нарождавшиеся в XIX силы: национализм и либерализм, с которыми прежде боролся»^[507] - отмечал Ж.Тюлар. Вот, каким образом в последний раз проявились коварство и «адская хитрость» Наполеона, о которой говорили памфлетисты. По мнению Е.В.Тарле, предпринимая эту грандиозную PR-акцию, Наполеон, предвидевший низложение Бурбонов, готовил престол для своего сына. «Он не мог, конечно, предвидеть, того, что случилось через тридцать лет после его смерти, т.е. воцарения Луи-Наполеона; он думал не о племяннике, а о своем сыне, которому суждено было пережить отца всего одиннадцатью годами»^[508].

Созданная Наполеоном о самом себе легенда была встречена с большим сочувствием передовой общественностью европейских стран. «Мемориал Святой Елены», опубликованный секретарем Наполеона Лас-Казом, «стал, вероятно, самой читаемой книгой XIX века»^[509]. «Как антитезу Бурбонам, Меттерниху, Кестльри, неаполитанским Бурбонам, Наполеона прославляли Байрон и Мицкевич, Стендаль и Беранже, Генрих Гейне и Михаил Лермонтов»^[510], - пишет А.З.Манфред.

Все три мотива, обусловивших изменение отношения к фигуре Наполеона, мы можем проследить в творчестве юного Пушкина, ранее обличавшего «самовластительного злодея». Широко известна ода Пушкина на смерть Наполеона, начинающаяся словами:

(Для сравнения - рассуждение уже цитированного автора из журнала «Сын Отечества»: «Наполеон, как кажется, не имеет надобности в особом надгробном памятнике: утесистый остров, на коем сей ненасытный завоеватель кончил жизнь свою, будет служить для потомства самым красноречивым монументом»^[512]. Поэтические строки Пушкина вполне могли родиться под впечатлением этой журнальной статьи).

Завершается пушкинская ода такими строками:

К числу «малодушных, омраченных позором», вполне можно отнести издателя «Вестника Европы» М.Т.Каченовского, к которому Пушкин, как известно, относился неприязненно. (Еще в 1818 году поэт адресовал ему не очень приличную эпиграмму^[514]). Утверждение о том, что Наполеон завещал миру «вечную свободу из мрака ссылки», наверняка относится к книге «Мемориал Святой Елены».

Позднее, в письме к А.И.Тургеневу от 1 декабря 1823 года Пушкин характеризовал оду «Наполеон» как свой «последний либеральный бред»^[515]. С еще большим основанием данная самокритичная характеристика может быть отнесена к более позднему, неоконченному стихотворению Пушкина «Недвижный страж дремал…»(1824), на которое обратил внимание еще академик Е.В.Тарле.

В «Недвижном страже» поэт представляет себе упоенного собственным торжеством «владыку севера» - Александра I, основателя Священного Союза, силами которого были недавно подавлены революционные движения в Италии и Испании. Власть Александра несет миру в дар «тихую неволю»^[516] (а совсем не свободу и процветание, как уверял некогда граф Уваров и другие придворные публицисты). Россия выступает теперь уже не как освободительница, а как поработительница народов:

По словам Е.В.Тарле, «редко где Пушкин так близко выразил характерную идеологию «Молодой Европы», «либерального», как тогда говорили, поколения 20-х годов, как именно в этой пьесе»^[519]. Действительно, в данном стихотворении перед нами не Пушкин-государственник, певец имперского величия России, каким он является в своих позднейших произведениях (таких, как «Клеветникам России», «Бородинская годовщина»). Здесь Пушкин – вольнодумец и мятежник, солидарный с «передовыми силами» своего времени в защите тех идей и ценностей, которые теперь принято именовать «общечеловеческими». Царская Россия для него, как и для всех прочих «защитников вольностей и прав» – главная сила, враждебная свободе и прогрессу, оплот ненавистного «самовластья». Перед нами очень выразительный образный ряд и выразительное противопоставление. Наполеон – «посланник провиденья»^[520], выполнивший возложенную на него страшную миссию. Его образ окрашен в ярко выраженные романтические тона. Ему присущи одновременно нечеловеческая жестокость («хладный кровопийца») и сверхчеловеческое величие («чудный муж…, свершитель роковой безвестного веленья»^[521]). Само падение Наполеона таинственно и непостижимо – «царь, исчезнувший, как сон, как тень зари». Можно провести определенные библейские ассоциации. Денница, то есть «утренняя заря» - таково было имя падшего ангела, ставшего демоном и князем тьмы. Наименование Наполеона «всадником» может вызвать ассоциацию со всадниками Апокалипсиса. То есть все та же знакомая нам «апокалиптическая стилистика», переосмысленная, однако, в романтическом ключе. Наследник «мятежной вольности», сделавшийся ее убийцей, но после смерти вновь выступающий как ее олицетворение, грозит с того света северному тирану, желающему окончательно задушить эту столь любезную поэту «вольность». Вновь, как и в самом начале века, «владыка запада» бросает вызов «владыке полунощи». Пока что только в призрачном видении, но это видение напоминает о том, что борьба не окончена и временное затишье обманчиво.

Мысли, созвучные настроениям юного Пушкина, выражал в своих дневниковых записях от 1824 года другой представитель тогдашней прогрессивной романтической молодежи М.П. Погодин (впоследствии консерватор и один из идеологов николаевского царствования). Биограф Погодина Н.Барсуков отмечает, что у его героя, как и у Пушкина (в известной элегии «К морю») образ Наполеона ассоциировался с образом Байрона, погибшего в Греции в 1824 году. «Погодин, подобно Пушкину, совершая поминки по Байрону, не забыл и Наполеона. И он, читая творения Байрона и восхищаясь ими, вместе с тем углублялся в изучение жизни Наполеона, и это изучение привело его к следующим афоризмам: «Читал Наполеонову Историю. Гений обширный. Не последует ли за настоящим временем второе исправленное издание Средних веков – варварство? Европа с тех пор доселе шла беспрестанно вперед во всех отношениях. Не будет ли она должна остановиться теперь – пауза?...Теперь в Европе следует угнетение свободы и даже внутренняя наклонность к рабству, разумеется, благороднейшему перед средними. Особенно видно это на примере Франции, которая показала столь много энергии в революции, и которая теперь так слаба, что склонила голову под облагороженный аристократизм. Государи делают, что хотят. В Англии свободной запретили, например, общества масонские… Между тем, растет Америка, не кончится ли она по-древнегречески? И тогда весь свет своротит с дороги. И скоро ли явятся новые восстановители, новый XV век? И где? Это будет лет через четыреста. До чего же после дойдет человек? Нынче государи не воюют с государями, но государи с народами. Между собою же согласны, Священный союз»^[522].

Весьма показательно сочетание у Погодина восхищения перед личностью Наполеона с критическим отношением к «аристократизму» и монархии, симпатией к гонимым масонским обществам. У памфлетистов (и консервативных авторов позднейшего времени) то же самое противопоставление, но с противоположным знаком оценки («Наполеон – революция – масонство» - плохо; «монархия – аристократизм – порядок» - хорошо).

Мысли, аналогичные мыслям М.П.Погодина, позднее выскажет А.И. Герцен в «Былом и думах». Для Герцена падение Наполеона также означало замедление исторического прогресса, поворот истории Европы вспять: «Я не могу равнодушно пройти мимо гравюры, представляющей встречу Веллингтона с Блюхером в минуту битвы под Ватерлоо; я долго смотрю на нее и всякий раз внутри груди делается холодно и страшно… Эта спокойная, британская, не обещающая ничего светлого фигура – и этот седой, свирепо-добродушный немецкий кондотьер. Ирландец на английской службе, человек без отчества – и пруссак, у которого отечество в казармах, приветствуют радостно друг друга; и как им не радоваться? Они только что своротили историю с большой дороги по ступицу в грязь, - в такую грязь, из которой ее в полвека не вытащат… Дело на рассвете… Европа еще спала в это время и не знала, что судьба ее переменилась»^[523].

Во второй половине 20-х годов наполеоновская тема неоднократно затрагивалась на страницах журнала «Московский телеграф», который редактировал Н.А.Полевой, видный представитель романтического направления в русской историографии (впоследствии автор первого отечественного историко-биографического труда о французском императоре). В одном из номеров журнала за 1827 год, в разделе «Критика» была опубликована пространная рецензия на записки генерала Фуа, сподвижника Наполеона, участника войны в Испании ^[524] (рецензентом, по-видимому, был сам Полевой). Рецензия по существу представляет собой краткий пересказ мемуаров генерала с добавлением некоторых собственных размышлений автора. При этом часто нельзя понять, где кончаются мысли французского генерала и начинаются мысли русского историка. Как уже отмечалось, подобная манера вольного пересказа иностранных сочинений была характерной для того времени.

В мемуарах генерала большое внимание было уделено личности и характеру Наполеона. Генерал Фуа, по словам рецензента, «удивлялся великому человеку, но видел в нем героя, а не гражданина»^[525]. Это означает, что политика Наполеона, его деспотический образ правления французскому генералу несимпатичны. Однако при этом генерал Фуа отдает должное разностороннему уму Наполеона и, разумеется, его военным талантам. «Его любовь к наукам, глубина помыслов и Оссиановская возвышенность речей казались друзьям Отечества свидетельством того, что он разделяет их мысли, несмотря на прежнее свое поведение»^[526]. «Друзья Отечества» - эвфемизм, заменяющий слова «революционеры», «республиканцы». Автора мемуаров (как и автора статьи в «Московском телеграфе») явно не радует тот факт, что Бонапарт обманул ожидания этой публики.

Несмотря на все критические замечания о деятельности Наполеона, его образ предстает в явно идеализированном виде. По поводу казни герцога Энгиенского автор пишет: «Этот поступок, столь несогласный с просвещением нашего века, есть, однако ж, единственное пятно в жизни Наполеона. Если честолюбие его заставило пролить много слез и крови, это было следствием общего направления его ума, а не жестокости сердца. Не будем смешивать деспотизма, ограничивающегося собственною пользою, с тиранством слепым, страстным и кровавым. Наполеон не был зол сердцем; он не умел даже ни долго, ни жестоко ненавидеть своих врагов»^[527]. Непомерное честолюбие Наполеона, его ненасытная жажда завоеваний рассматриваются не как порок, а как проявление величия души и помыслов. «Наполеону не довольно было повелевать великою нациею: он открыто думал о всемирной монархии. При этой гигантской мысли, может быть, воображение его пленялось не столько самою целью, сколько путем, по которому должно было следовать для достижения к ней, потому что волнение было его стихией: он радовался бурям; весь земной шар едва ли бы мог удовлетворить его стремление еще более прославить свое, так рано славное имя. Он роскошествовал на войне, любил ее, как юноша свою любовницу, он оправдывал себя, говоря, что «призван не только правительствовать во Франции, но покорить ей весь мир, без чего мир поглотит ее». С этою целью он устраивал Империю для войны и войны вечной. Не за право быть самовластным государем дрался он под всеми широтами, и что мешало ему сделаться государем без таких трудов? Напротив, империя была для него средством творить, оживлять и вечно возобновлять стихию войны. Люди, непричастные военному ремеслу, не могут понимать этого бурного беспокойства, сопровождавшего Александра на берега Гангеса, Карла XII, под Полтаву. Война есть сильнейшая, обольстительнейшая из всех страстей, та страсть, которую разжигают голод, жажда, раны и даже всякое присутствие смерти производит при ней какое-то упоение»^[528].

Человек, привычный к языку рационалистической и позитивистской науки, наверное, скажет, что в авторе «Московского телеграфа» поэт взял верх над беспристрастным историком. Но разве не может художественное, поэтическое восприятие служить важным дополнением к сухому рациональному знанию? Взгляды историков романтического направления в наше время возродились в виде известной теории Л.Н.Гумилева о пассионарности (буквально «страстности») как главной движущей силе исторического процесса. Объяснение Л.Н.Гумилевым поведения героев-пассионариев, в частности, того же Наполеона – как проявления желающей себя реализовать, во что бы то ни стало энергии или «неуемной жажды деятельности» ^[529] – весьма сходно c рассуждениями Н.А.Полевого.

В том же номере «Московского телеграфа», в рубрике «Изящная словесность» помещен фантастический рассказ под названием «Пале-Рояль или похождения г-на Перрона»^[530]. Тут мы встречаем упоминание об острове Святой Елены, «печальной скале, на которой Провидение осудило сына побед на казнь Прометееву»^[531]. Так образ Наполеона становится в один ряд с образами титанов, павших в неравном противоборстве с роком.

Из великих русских поэтов к созданию романтического образа Наполеона приложили руку В.А.Жуковский («Ночной смотр», «Два гренадера»)^[532] и М.Ю.Лермонтов («Святая Елена», «Наполеон», «Воздушный корабль», «Последнее новоселье»)^[533]. И Лермонтов, и Жуковский переложили на русский язык баллады австрийского поэта Й.К.Цедлица: «Geisterschiff»(«Корабль призраков»)(1832) и «Nachtliche Heershau» («Ночной смотр»)(1827), где, как и в «Недвижном страже» Пушкина присутствует тема посмертной жизни Наполеона. В отличие от Пушкина, в стихах Лермонтова и Жуковского не прослеживается какой-либо непосредственной связи между именем Наполеона и революционно-освободительными идеями; собственно романтические мотивы явно преобладают над гражданско-политическими. Наполеон для Лермонтова – великий человек, гений, обреченный на одиночество, не понятый «жалким и пустым» французским народом. Эта тема является главенствующей в оригинальных лермонтовских стихотворениях «Святая Елена» и «Последнее новоселье» (Последнее стихотворение написано по поводу перенесения праха Наполеона с острова Св.Елены в Парижский дом инвалидов в 1840 году). Все эти произведения будут созданы позднее, в 30-е – начале 40-х годов, но их можно рассматривать как поэтическое выражение того романтического варианта наполеоновской легенды, который начал складываться уже в 20-е годы.

В рассматриваемый период личность Наполеона подвергают переосмыслению многие участники военных событий 1812-1814 гг. Одна из самых примечательных характеристик французского императора принадлежит генерал-майору М.Ф.Орлову, подписавшему в марте 1814 г. от имени России акт о капитуляции Парижа. В годы войны Орлов был одним из организаторов партизанского движения, выполняя разведывательные поручения, проникал в штаб-квартиру Наполеона, а также, как сообщает А.Г.Тартаковский, «выступал с острыми антинаполеоновскими памфлетами, оставившими след в военно-общественной мысли эпохи»^[534]. Однако в своих мемуарах (создававшихся, по мнению историка, во второй половине 20-х годов^[535]) Орлов подвергает решительному пересмотру тот образ Наполеона, в создании которого он сам в свое время принимал не последнее участие. Хотя, казалось бы, излагаемые в его записках факты должны как раз играть на руку создателям мифа о «корсиканском людоеде». Так, М.Ф.Орлов пишет, что когда войска союзников подошли к Парижу и готовились к его штурму, Наполеон отдал устный приказ своему адъютанту, генерал-лейтенанту Жирардену, взорвать в случае падения города Гренельский пороховой завод, чтобы «в одних развалинах погребсти и врагов, и друзей, столицу со всеми ее сокровищами, памятниками и бесчисленным умным народонаселением»^[536]. Мемуарист настаивает на справедливости данного свидетельства, ссылаясь на лично знакомого ему полковника Лескура, благодаря которому этот варварский приказ не был приведен в действие. Об этом же приказе Наполеона упоминает в своих записках А.С.Шишков^[537]. Казалось бы, вот лучшее доказательство бесчеловечной жестокости и кровожадности «всемирного узурпатора», но в жизни все не так просто, как в памфлетных брошюрах. Орлов, так же, как и Н.А.Полевой, отказывается соглашаться с мнением о том, что кровожадность была свойством натуры Бонапарта: «И, однако ж, Наполеон не был кровожаден! Сердце его в дружеских беседах часто открывалось для самых нежных ощущений; он тысячу раз доказал в продолжение государственной жизни своей, что официальная жестокость была не столько природная, как притворная»^[538]. Чем же тогда объясняются бесчеловечные поступки Бонапарта и, в частности, его последний приказ, о котором только что упоминал Орлов. Причина – в безграничном честолюбии, которое пересиливало в душе Наполеона все прочие желания и стремления. «Он приносил все в жертву пламенному честолюбию своему; оно составляло для него источник коварной политики, сообщало ему характер непоколебимого и дикого свирепства. Жизнь его естественно разделялась на два совершенно различные периоды. В первом – гений его служил Франции, во втором – он употребил уже Францию в услугу прихотливого гения своего. Приучаясь на сражениях видеть равнодушно уничтожение рода человеческого, он пользовался неограниченно Францией, как завоеванной землей. Он выковал из нее оружие на своих противников, цепи для порабощения мира своей владычествующей идее. Это была несбыточная идея всеобщей монархии, и ей-то постепенно принес он в жертву все, что только мог как человек и как гражданин: чистоту намерений и безукоризненность средств; покой собственной совести и покой Франции и мира; частные добродетели свои и политическую честность; благоразумие видов и действий; выгоды свободы и цивилизации; благословение брачное и благословение на царство; кровь герцога Энгиенского и страдания испанского королевского семейства, наконец, по выражению русского поэта:

В свою очередь, и Париж необходимо долженствовал быть принесен в жертву, - и был бы. В минуту морального и нервного раздражения Наполеон дал роковой приказ и, давая его, думал, может быть, дать последнее, ужасное сражение, уже не людям, а самому Провидению»^[539]. Вроде бы, перед нами уже знакомый по памфлетам образ самовластного тирана, приносящего все и вся в жертву собственным страстям – властолюбию и честолюбию, в безумной гордости бросающего вызов самому небу. Однако интонация мемуариста совершенно отлична от интонации памфлетистов, иное его отношение к описанным «свойствам» французского императора. С точки зрения М.Ф.Орлова, жестокие и аморальные поступки Наполеона не являются порождением его злой воли или порочной натуры. Наполеон сам не в силах преодолеть снедающее его «пламенное честолюбие». Подобно Н.А.Полевому, М.Ф.Орлов видит в этой всепоглощающей страсти оборотную сторону величия души, великого призвания гения. Наполеон поистине трагический герой, предназначенный судьбой для великих дел, и ею же обреченный на гибель и падение. «Таков верховный закон, управляющий слабыми силами нашими: великому жребию – великие заблуждения!»^[540] - утверждает автор мемуаров.

М.Ф.Орлов был одним из участников декабристского движения. Еще в 1815 – 16 гг., находясь во Франции, он был «всецело поглощен планами создания революционно-конспиративного общества»^[541]. Впоследствии Орлов был в числе основателей преддекабристской организации «Орден русских рыцарей», также он был членом Союза благоденствия и руководителем Кишиневской управы тайного общества.^[542] Было ли отношение этого деятеля к личности Наполеона типичным для декабристской среды? Н.И.Казаков констатирует: «Подавляющее большинство декабристов, которые, как известно, были доблестными участниками войны 1812 года, считали Наполеона ненасытным завоевателем, стремившимся поработить русскую землю. Поэтому их отношение к нему было, в целом, резко отрицательным… Были, впрочем, и некоторые исключения»^[543]. К числу этих «исключений» относится лидер Южного общества, один из самых радикальных представителей декабризма П.И.Пестель. На допросе Рылеев пересказал содержание одной беседы, состоявшейся между ним и Пестелем, где речь зашла, в частности, о Наполеоне. «Пестель воскликнул: «Вот истинно великий человек! По моему мнению: если уже иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования!» и проч. Поняв, куда все это клонится, я сказал: «Сохрани нас Бог от Наполеона! Да впрочем, этого и опасаться нечего. В наше время даже и честолюбец, если только он благоразумен, пожелает лучше быть Вашингтоном, нежели Наполеоном». – «Разумеется! – отвечал Пестель: я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов, что если бы кто и воспользовался нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном; и в таком случае мы все окажемся не в проигрыше»^[544].

Диалог между Пестелем и Рылеевым показателен во всех отношениях. О Пестеле известно, что он был ярым ненавистником русского абсолютизма и выступал даже за поголовное истребление рода Романовых. При этом он восхищается «просвещенным деспотизмом» Наполеона, способствовавшим, по его мнению, благу Франции. (Вспомним, что подобное различение между «хорошим» и «плохим» деспотизмом проводил и автор статьи в «Московском телеграфе»). Пестель и его единомышленники как бы подтверждают, от лица противоположной стороны, тезис консервативных публицистов о принципиально различной природе традиционной «законной» монархии и революционной, по своему происхождению, наполеоновской тирании. (Это же различие будет впоследствии подчеркивать племянник Наполеона I Луи-Наполеон Бонапарт, будущий Наполеон III, который напишет о своем дяде: «Он был народным монархом, в то время как другие были королями аристократии и избранных»^[545].) Симпатия к французскому императору главы Южного общества может объясняться также и тем, что ему самому были не чужды «наполеоновские амбиции» и «наполеоновские» черты характера; а родственные души, как известно, чувствуют друг друга. «Н.М.Муравьев и его единомышленники нередко упрекали Пестеля «в лицемерии и властолюбии, а его революционные устремления порочили сопоставлением с честолюбивыми замыслами Наполеона»^[546].

Горячо возражавший Пестелю Рылеев выражал более свойственную декабристскому кругу точку зрения. Декабристы разделяли классические и просветительские представления о гражданском долге и добродетели. Их гражданский идеал воплощали Брут, Катон и другие античные герои-республиканцы, боровшиеся за свободу против тирании. Идеализация Наполеона казалась им опасной как с нравственной, так и политической точки зрения. В этом смысле люди декабристского круга несколько «отстали» от романтических веяний новой эпохи. Не случайно то обстоятельство, что в своем творчестве поэты-декабристы, такие как Кюхельбекер, Рылеев, тяготели к высоким жанрам и торжественно-эпическому стилю, сходясь отчасти в художественных вкусах с реакционером Шишковым.

Утверждая, что пример Наполеона «в наше время» утратил всякую привлекательность, Рылеев выражает утопическое просветительское убеждение в неизбежность торжества свободы и равенства над всякого рода деспотизмом и насилием, торжества разума над «темными инстинктами толпы», боготворящей своих поработителей.

Против тенденции к реабилитации и возвеличиванию Наполеона, наряду с декабристами, в 20-е годы выступали некоторые писатели и публицисты консервативного толка. Ни на йоту не изменили своего отношения к Наполеону такие видные деятели антифранцузской пропаганды как Ф.В.Ростопчин и А.С.Шишков. В записке императору Александру от 1823 года, Ф.В.Ростопчин называет Бонапарта «гением зла, чье появление, по воле Промысла, послужило небесною карою для всего рода человеческого»^[547]. А.С.Шишков в своих записках, создававшихся в 20-е годы, писал: «Я и поныне в толь скором падении возросшей до высочайшей степени силы Наполеоновой не иное что вижу, как особенное произволение Творца вселенной. Властолюбие, соединяясь с безверием, дошло до такой степени кровопийственного буйства, что возмущало спокойствие всех народов и навлекло на себя гнев Божий. Его, а не человеческая рука остановила сие чудовище (выделено мной – И.А.) Она, без всякого насилия и принуждения, соединила всех разнодержавных и разномыслящих людей в одну душу, воздвигла справедливую сторону против несправедливой и все ея, даже иногда несогласные и необдуманные, или противные успехам начинания и предприятия неисповедимыми путями Своими обратила ей в пользу и торжество»^[548].

Как мы видим, и Ф.В.Ростопчин, и А.С.Шишков исповедуют христианский взгляд на историю как на действие Божественного Промысла. Для романтиков Наполеон – тоже жертва Провидения или судьбы. Писателям этого направления, как уже говорилось, не чужд был богоборческий пафос; образ героя, бросившего вызов небесам и павшего в неравной борьбе, вызывал у них сочувствие не без оттенка восхищения. Шишков же, будучи ортодоксальным христианином, говорит о заслуженной каре Создателя, постигшей злодея и беззаконника; никакого повода для сочувствия он не усматривает.

Если в чем-то и можно обвинить почтенного адмирала, то никак не в отсутствии принципов и раболепстве духу времени. Высказывая воззрения, уже в те времена многим казавшиеся наивными и старомодными, Шишков был абсолютно искренен, также как искренен он был, сочиняя в 1812-1814 годах, патриотические манифесты и памфлеты, борясь против «вредоносных» заграничных влияний на русское общество. М.Г.Муравьева утверждает: «Публицисты той поры, Ф.Ростопчин, С.Уваров, А.Шишков и др.… развивали антинаполеоновскую тему, подчеркивая уникальность, избранность и ответственность русского народа и создавая пропагандистскими методами национальную идентичность не для себя лично (они об этом мало задумывались), но для «народа»»^[549]. Не знаю, как насчет лукавого царедворца Уварова и блестящего демагога Ростопчина, но по отношению к пламенному русофилу Шишкову данное суждение уж точно несправедливо. Адмирал, на суше ставший предводителем литературных и политических староверов, истово верил во все, что писал и говорил. За простой народ, свято чтивший веру и государя, Шишков и его единомышленники были как раз вполне спокойны. Свою главную миссию они видели в перевоспитании в духе «истинно-русских начал» «развращенный Западом» дворянской элиты. Шишков, несомненно, был гораздо большим патриотом, консерватором и монархистом, чем сам император Александор I, имевший репутацию либерала и англомана, выступавший поборником «общеевропейских ценностей». Записки Шишкова были опубликованы полностью, без цензурных сокращений и изменений, лишь в 1870 году в Берлине. Причиной тому были, конечно, не политические взгляды адмирала, а то, что он «с присущей ему прямотой и нелицеприятностью суждений… повествовал о многих закулисных сторонах общественной и военной жизни, о глубоко засекреченных событиях и далеко не безобидных нравах своего времени»^[550]. В духе того же бескомпромиссного морального ригоризма Шишков относится к поклонникам Наполеона, «людям нынешнего века», готовым любое злодеяние «поставить ему в достоинство и великость духа»^[551]. «Многие и ныне, благоговея к нему, полагают в нем необычайные способности, и называют его великим человеком. Не спорю; но тот, кто по любви к одному себе употребляет ум свой и способности не к благоденствию, но ко вреду человечества, тот чем больше сим умением своим и способностями сделал зла, меньше и презреннее. Гораздо лучше было для него и для других, когда бы он, не имея сих буйных способностей, имел простой ум и доброе сердце»^[552]. Какая резкая противоположность идеалам романтиков, у которых именно эти «буйные способности» Наполеона и его гордый индивидуализм вызывали чувство восхищения и преклонения!

Не отказался от своей позиции морального осуждения Наполеона другой видный представитель патриотической публицистики начала века С.Н.Глинка: «Мы не опровергаем ни побед, ни военной славы Наполеоновых войск, но что значит сия слава, сопровождаемая бедствиями народов и злоключениями Франции? Что значит сия слава, едва появляющаяся и еще быстрее исчезающая?»^[553]. Как и Шишков, Глинка видит «десницу Провидения» в необычайно быстром падении завоевателя Европы. «Неисповедимость судеб Господних» проиллюстрирована на примере Наполеона и короля в изгнании Людовика XVIII, неожиданно для всех в 1814 году поменявшихся местами: «Буря страстей, восшумевшая во Франции 1789 года, удалила Людовика из отечества…Между тем Бонапарт быстрыми шагами стремился к престолу Франции. Убиением герцога Энгиенского засвидетельствовал он перед Европой и вселенной, что все готов принести в жертву властолюбия своего… Император Наполеон летит от успеха к успехам, потрясает Европу, созидает и разрушает царства: вселенная перед ним трепещет и безмолвствует. Кто бы подумал тогда, что Людовик-изгнанник переживет величие завоевателя и увидит падение его, взойдет на престол Франции и будет королем-законодателем! Но мы все видели: мы видели падение грозного властелина, мы видели мечту расчетов человеческих и силу доверенности к судьбам непостижимого Провидения»^[554]. Итак, смиренный Людовик торжествует над гордым Наполеоном – все в полном соответствии с христианской моралью: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (Иак. 4, 6). С.Н.Глинка оставался верен духу и стилистике антинаполеоновских памфлетов. В издававшемся им журнале «Русский вестник» мы находим выпады против французских писателей, «которые и теперь еще не перестают превозносить пагубных, а часто и мнимых наполеоновых побед»^[555].

Военные мемуаристы 1820-х годов, такие как Денис Давыдов, Илья Радожицкий дают Наполеону достаточно взвешенную характеристику, отдавая должное его военному и политическому гению и, вместе с тем, не отказываясь от нравственной оценки его тиранической и завоевательной политики. Ознакомившись с созданными на острове Св. Елены мемуарами Наполеона, Д.В.Давыдов дал о них следующий отзыв: «Смело можно сказать, что Наполеон явился на этом новом для него поприще (на поприще писательства – И.А.), каковым он бывал на поле брани, в государственном совете и частных беседах: везде исполин мысли, везде со своим собственным цельным характером, но увы! Всегда и всюду играя легковерием людей, он представляет им обстоятельства и события в том свете, в каком желает, чтобы их видели, а не в том, в каком они действительно были» ^[556]. По поводу изображения Наполеоном событий в желательном для себя свете Давыдов пишет также: «Может быть в начале (Наполеон – И.А.) почитал это средство самым действительным для увлечения умов за колесницею победителя; но поэт в душе, увлеченный сим полетом своего воображения, он мало-помалу сам убедился в истине всех ложных сказаний, им же самим вымышленных и обнародованных для введения в заблуждения других»^[557]. Характеристика Давыдовым Наполеона как «поэта в душе» - это, кстати, еще одно объяснение того, почему его образ был всегда притягателен для людей романтического склада.

Артиллерийский подполковник Илья Радожицкий, участник войн 1812-15 гг., в своих «Походных записках» пишет весьма уважительно о Наполеоне и пренебрежительно отзывается об авторах антинаполеоновских памфлетов. «Каков был Наполеон, о том все знают, и много писали. Большая часть черни-писателей бранили его без милосердия и лаяли, как Крылова моська на слона; между тем полководцы, министры и законодатели перенимали у него систему войн, политики и даже форму государственного правления. Он был врагом всех наций Европы, стремясь поработить их своему самодержавию, но он был гений войны и политики; гению подражали, а врага ненавидели»^[558]. В мемуарах Радожицкого мы также находим характеристику Наполеона как жертвы, увлеченной на гибельный путь - войну против России - «неизбежным роком»^[559]. Данная фаталистическая концепция стала, по-видимому, общим местом в литературе и публицистике 20-х годов (в соответствии с данными А.Г.Тартаковского, «Походные записки артиллериста» начали создаваться в 20-е годы и были окончены в начале 30-х^[560]).

Итак, в 20-е годы отношение русского общества к Наполеону существенно меняется. Упрощенный памфлетный образ «корсиканского разбойника» и «наивеличайшего убийцы» уже не кажется современникам убедительным, адекватно отражающим суть личности императора французов. В сознании образованного общества Наполеон все более приобретает черты романтического и трагического героя. Поверженный «завоеватель мира», окончивший свой дни на печальном острове, затерянном среди волн океана, вызывает сочувствие, смешанное с преклонением. Одновременно для определенной части современников Наполеон, наследник революции, сотрясавший «престолы царей», становится символом либерально-оппозиционных устремлений, в противоположность реакции Священного Союза. Однако в эти же годы звучат и голоса противников культа Наполеона, как из среды консерваторов (Шишков, Глинка), так и из либерально-оппозиционного лагеря (Рылеев, Муравьев и другие декабристы). Поклонники Наполеона справедливо восхищались его военным и политическим гением, неординарностью всей его личностью; его противники столь же справедливо указывали на опасность игнорирования моральной стороны «деяний великого человека» (что вообще было присуще романтикам). Ряд авторов (М.Ф.Орлов, Д.В.Давыдов, И. Радожицкий) пытаются дать Наполеону взвешенную и объективную оценку.

Наверное, никто из авторов, писавших о Наполеоне в 20-е годы, не избежал влияния стилистики памфлетов 1812-1815 годов – даже Пушкин с его «хладным кровопийцей». В стихах, мемуарах, журнальных статьях о французском императоре то и дело встречаются обороты речи и эпитеты, сходные с теми, которые использовались в памфлетах. Единственное, чего нельзя найти в литературе 20-х годов – это грубых выпадов и грязных сплетен, которые присутствовали в отдельных памфлетных брошюрах военного периода. О Наполеоне – обличая или превознося его – неизменно пишут в высокоторжественном стиле, признавая тем самым значимость, масштабность его личности. Вместе с тем, стереотипы и клише, созданные памфлетной литературой сохранили свою силу и значение, только знак оценки во многих случаях поменялся с «минуса» на «плюс». Характеристики, которые дают Наполеону его апологеты и противники, часто сходны не только в стилистическом, но и в содержательном плане. Главная же разница заключается в отношении тех или иных современников к таким (никем не отрицаемым) чертам личности и деятельности Наполеона, как гордость, индивидуализм, безграничное честолюбие, непризнание моральных принципов в политике, стремление к самовластию и мировому господству. Одни воспринимают эти качества как безусловно негативные – исходя из консервативного мировоззрения и христианских моральных установок, либо же из либеральных гражданских ценностей. Другие – руководствуясь романтическим мироощущением – предпочитают рассматривать эти же самые качества как проявление величия души и великого призвания гения, который не может быть стеснен никакими рамками и ограничениями, так как для него тесным является целый мир. При этом поклонники и апологеты французского императора решительно отрицают наличие у него таких черт характера, как жестокость и кровожадность; ему, напротив, приписываются душевная доброта и внимание к людям. Здесь мы видим уже решительное расхождение с памфлетной традицией. Революционный характер наполеоновской монархии, на котором настаивали памфлетисты, не отрицается апологетами Наполеона; только у последних эта черта его режима, вызывает не осуждение, а сочувствие. И поклонники Наполеона, и его обличители довольно часто оперируют религиозно-мистическими категориями, объясняя стремительное возвышение и не менее стремительное падение императора волей рока или Провидения. В литературе 20-х годов также распространено приписывание самому Наполеону сверхъестественных, нередко демонических, черт.

Исходя из всего этого, есть основания говорить о параллельном и синхронном развитии двух «наполеоновских легенд»: «черной» и «светлой», их взаимном влиянии друг на друга. Нельзя сказать, что обе легенды в 20-е годы получили свое окончательное оформление, но основные тенденции и направления уже были тогда обозначены.