ГЛАВА II

«Черная легенда» о Наполеоне: русская версия.

§ 1. Характерные черты образа Наполеона в русских и зарубежных памфлетах.

Памфлеты, написанные в разные периоды и различными авторами, различались между собой с точки зрения стиля, литературно-публицистических достоинств, способа подачи «разоблачительного» материала, характера самого этого материала. На позицию памфлетистов могли накладывать отпечаток и их национальное происхождение, и уровень эрудиции, и конкретная политическая обстановка и конъюнктура, в условиях которой создавались те или иные памфлеты. Тем не менее, необходимо констатировать, что, начиная от «Die Romer in Griechenland» и заканчивая русскими брошюрами 1812-1815 гг., памфлетный образ Наполеона не претерпел сколько-нибудь существенных изменений. Везде это образ тирана и злодея, не признающего ни Божеских, ни человеческих законов, вся жизнь и деятельность которого представляет собой череду преступлений, совершенных с целью удовлетворения ненасытного властолюбия и других порочных страстей. Рассмотрим поподробнее наиболее выразительные и запоминающиеся черты того образа, который рисовали сочинители памфлетов.

1. Наследник революции.

В большинстве памфлетов Наполеон рассматривается как порождение революции. Многие памфлеты начинаются с описания ужасов революционного террора. Свержение с престола и казнь законного государя открыло возможность для похищения этого престола злодеем и тираном. Только безбожная революция, ниспровергшая веру и нравственность, могла породить такое чудовище, как Наполеон. Бонапарт изображался как соучастник преступлений революционеров. Автор памфлета «Наполеон с причетом своим», например, вспоминает о его роли в подавлении роялистского мятежа в Париже в октябре 1795 года, за которое Бонапарт получил прозвище «генерал Вандемьер» (по названию соответствующего месяца революционного календаря)^[236] «Революция открыла в нем злодейские способности, которые предвидя в нем Баррас, Ферроне и другие изверги революции и ложного просвещения избрали его для исполнения гнусных своих предприятий – и Бонапарте с удивительною легкостью проливал кровь на улицах парижских»^[237]. Занятие Наполеоном «обагренного Царскою кровью престола» преподносилось как беззаконие и святотатство^[238]. «Престолохищник»^[239] Бонапарт противопоставлялся законным государям. Если власть последних благодетельна для народов, то самовластие Наполеона приносит одно зло и разрушение. «Бедные, несчастные французы! – восклицает автор «Духа Наполеона» - вы избавились от тиранства мнимого, для того, чтобы подвергнуться действительному и неслыханному! Вы истребили Государей законных для того, чтобы из доброй воли покорить себя ничего не значащему корсиканцу, который вместо искомой вольности удручает вас тяжестию беззаконной, деспотской своей власти и из гордых защитников равенства сделал вас робкими рабами!»^[240].

С.С.Уваров опровергает мнение о Наполеоне, как о восстановителе порядка, разрушенного революцией. Политиков, разделявших это мнение, Уваров называет «странными мечтателями», которые «не страшились сооружать на зыбком краю огнедышащего жерла то здание, которое хотели увековечить»^[241]. Наполеон – это продолжатель революции, воплотившейся в лице одного человека, его тираническая внутренняя и агрессивная внешняя политика рассматриваются как проявления разрушительного революционного духа. «Ненасытимая страсть увеличения, - читаем в памфлете «Вот каковы Бонапарте и народ французский», - была при всех обстоятельствах дух Франкской системы (речь идет именно о революционной Франции – И.А.), дух Бриссотов, Робеспиеров, Рьебелелев; и, более всех других, Бонапартев, в котором сила и дерзость всех других находилась в соединении» ^[242].

Русские и сочувствующие России памфлетисты обычно противопоставляли Наполеону Александра I как пример справедливого и добродетельного монарха. Для австрийского публициста, автора памфлета «Французы в Вене» антиподом жестокому и тщеславному французскому завоевателю с его фальшивым величием, склонностью к актерству^[243], постоянной демонстрацией собственной «близости к народу», «вымышленной простотой», является император Франц, «счастливейший государь»^[244], живущий с подданными «как отец с детьми»^[245], пользующийся их искренней и сердечной любовью. Весьма характерное для консервативной публицистики противопоставление традиционной патриархальной модели власти («государь – верноподданные») новому типу властных отношений, сложившемуся в постреволюционной Франции – диктатуре, легитимность которой основывалась на вере нации в выдвинувшегося из ее же среды харизматического вождя.

Памфлетисты были недалеки от истины, когда характеризовали власть Наполеона как более деспотичную и авторитарную, чем власть «законных» монархов. Закономерно и то, что критика бонапартистского режима велась как с либерально-просветительских, так и с традиционно-монархических позиций. Автократия цезаристского типа, основанная на харизматическом лидерстве, не соответствовала ни просветительской теории «общественного договора», ни доктрине «просвещенного абсолютизма», ни традиционно-монархической концепции власти, основанной на божественном праве; это был новый тип власти для Европы того времени (если не считать протекторат Кромвеля – пример почти двухвековой давности).

Памфлетисты, не находя достаточно «выразительных» аналогий в современности, за исключением турецкого султана^[246], любили сравнивать Наполеона с «мрачнейшими тиранами» античной Греции и Рима, утверждая, что французский деспот своими злодеяниями превзошел их всех^[247].

2. «Корсиканское чудовище» и народ Франции.

В общем те характеристики, которые даются Наполеону как человеку и политику в различных памфлетах сводятся к «свойствам», перечисленным автором «Духа Наполеона» в первой главе этого сочинения. Поэтому в дальнейшем при анализе образа «величайшего из тиранов древней и новой истории» мы будем следовать предложенному им плану.

Как мы помним, первое из этих свойств состоит в том, что «Бонапарте иноземец», то есть иноземец по отношению к Франции – корсиканец. Данная тема активно муссировалась в зарубежной памфлетной литературе, не в последнюю очередь, с целью пробудить антинаполеоновские настроения в самой Франции, и оттуда перекочевала в литературу русскую. «Всякий, конечно, знает, что отечество Наполеона Бонапарте есть Корсика, остров известный в Истории своими разбойниками, Корсиканскими называемыми»^[248]. Самую пространную характеристику корсиканцев мы находим в памфлете «Вот каковы Бонапарте и народ французский». «Корсиканцы росту среднего, проворны и сильны, плотны, упрямы и задумчивы; несчастье отечества занимает их совершенно и придает им нрав мрачный и дикий: никаких почти увеселений у них не видно. В роде жизни своей они умеренны; презирают женщин, обходятся с ними сурово и содержат их как своих рабынь…Они большею частью погружены в глубокое невежество; художества и науки состоят у них в совершенном пренебрежении… Корсиканцы весьма подозрительны и скрытны; они славолюбивы, без настоящего любочестия… грабят и крадут охотно… Заражены они несносным высокомерием, и никого, кроме себя, не уважают. Они горды, наглы, много о себе думают и чрезвычайно мстительны. Варварская их ненависть к неприятелям беспредельна. Они весьма склонны к возмущению и не должно полагаться на их клятвы в договорах»^[249] (выделено мной – И.А.). Здесь выделены те «свойства корсиканцев», которые памфлетисты, и не только они, но даже и многие историки, усматривали в характере самого Бонапарта. Это и суровость нрава, и презрение к женщинам, и равнодушие к «изящным искусствам», и подозрительность, и гордыня, и «несносное высокомерие», и вероломство, и мстительность. О некоторых из этих «свойств» еще пойдет речь ниже. Как хочет доказать памфлетист, все они напрямую обусловлены этническим происхождением правителя Франции. Корсиканцы обладают «характеристическими чертами, кои приличнее диким Американцам, нежели просвещенным Европейцам осмьнадесять века»^[250]. Отсюда и «нецивилизованный», тиранический характер наполеоновского правления.

В качестве исторической параллели здесь можно вспомнить «Кремлевского горца» О.Э.Мандельштама. Уже само название знаменитого стихотворения, говорит о том, что поэт связывал жестокость Сталина с его кавказским происхождением. Представители кавказских народов в России, так же, как корсиканцы в тогдашней Европе, считались, и многими до сих пор считаются, людьми дикими, нецивилизованными, склонными к жестоким поступкам, асоциальному поведению.

В наше время считается неприличным писать об отрицательных качествах, присущих какой-либо нации или этнической группе. В XIX веке, когда не существовало современных норм политкорректности, выпады против национальностей в литературе и публицистике были обычным явлением. Касаясь национального вопроса, авторы памфлетов не ограничиваются одной корсиканской темой. Во многих из них мы можем встретить немало «лестных» слов и о французском народе, вождем которого стал корсиканец Бонапарте. В том же памфлете «Вот каковы Бонапарте и народ французский» французы названы народом «глупым, рабским»^[251], «слепым, бешеным»^[252], «хищническим»^[253], «несмысленным»^[254]. Только такой народ способен добровольно переносить тиранию кровожадного корсиканца и при этом боготворить его. В сочинении «Наполеон Бонапарте, мнимый завоеватель света» есть глава под названием «Французы во все времена, или: вот с кем Европа имеет дело». «Историки всех времен, - заявляет автор, - единогласно утверждают, что французы своим характером вероломны и клятвопреступны»^[255]. Политика Наполеона рассматривается здесь как логическое продолжение захватнической и вероломной политики, которую вела Франция, начиная со средних веков. Особенно достается королю-Солнцу Людовику XIV, известному своими завоевательными войнами. В памфлете «Французы в Вене» склонность к «всегдашнему грабительству» объявляется природным качеством французской нации^[256].

3. «Раб, ставший господином».

В «Духе Наполеона» и других памфлетах заострялось внимание не только на национальном, но и на социальном происхождении Бонапарта. Он назывался «сыном нищеты, питомцем сострадания и благотворительности». «Отец его… был стряпчим и с трудом мог содержать многочисленное семейство»^[257]. Низость происхождения Бонапарта была явно преувеличена. Отец будущего императора, Карл Бонапарт, был хоть и не очень знатным и небогатым, но все же потомственным дворянином (точнее, он был наследственным членом Совета старейшин города Аяччо – почетная должность, которая после присоединения Корсики к Франции была приравнена к дворянскому титулу)^[258]. Тем не менее, мысль, которая стоит за данной характеристикой, вполне ясна. Автор памфлета исходит из аристократических воззрений на природу элиты, и потому для него восхождение незнатного корсиканца к вершинам власти, вступление его на престол французских монархов представляется аномалией, нарушением должного порядка вещей. Именно на аристократических позициях стоит Совесть, обличающая Бонапарта в другом памфлете того же автора: «Кто осмеливается помыслить о престоле всего света? Человек, не имеющий никаких доблестей ниже прав даже на одну горсть земли! Кто принимает сумасбродное намерение идти по следам величайшего Монарха света (Александра Македонского – И.А.)? Ничтожный корсиканец, рожденный снискивать насущный хлеб в пыли и поте»^[259]. Негодование аристократов против людей, выбравшихся благодаря революции «из грязи в князи» в полной мере отразилось в памфлетах «Наполеон с причетом своим» и «Наполеон, его родственники и исполнители воли его». Здесь постоянно акцентируется внимание на низком социальном происхождении сподвижников Наполеона: «кровожаднейший злодей, сын трактирщика» (Мюрат)^[260], «аптекарский сын, человек посредственных дарований и знаний» (Маре)^[261], маршал Мортье – бывший приказчик^[262], маршал Ней – «первоначально был в публичной конюшне в Париже и теперь не что иное, как совершенный разбойник»^[263] и т.п. Все соратники и приближенные Наполеона охарактеризованы как негодяи и бездарности, исключение сделано лишь для служивших императору представителей старой аристократии. Им даны характеристики вполне сносные (сравнительно с другими), по крайней мере, не отрицается у них наличие военных и государственных талантов. Например, Талейран - «человек с довольным умом, но без души»^[264]. Другой родовой аристократ – маршал Бертье – охарактеризован как «человек с порядочными воинскими дарования», он «всегда был главною опорою Бонапарта, кому все победы и грабительства Корсиканца приписаны быть могут»^[265]. То есть делается намек на то, что слава корсиканца Бонапарта по справедливости должна принадлежать французскому дворянину маршалу Бертье. «Маршал Бесьер… происходит от французской старинной фамилии и до Гишпанской войны был человеком хороших свойств, а теперь соображается с характером Бонапарте»^[266]. В выходцах же из простонародья никаких хороших свойств не усматривается. Единственное, чем они выдаются – жестокость, неистовство, «готовность для злодея корсиканца на всякие злодеяния»^[267]. Короче говоря, все окружение Наполеона представлено как шайка бандитов с большой дороги, куда неизвестно по каким причинам попало несколько благородных людей.

4. Версия о «незаконном рождении» Бонапарта.

Начало карьеры «безродного корсиканца» в памфлетах (так же, как, впрочем, и в произведениях благожелательных к Наполеону писателей) объяснялось покровительством губернатора Корсики французского графа Марбёфа^[268] В книге о «родственниках и исполнителях», как мы помним, Марбёф назван истинным отцом Бонапарта. Легенда о происхождении Наполеона от графа (или маркиза) Марбёфа была общим местом в массовой литературе о нем. Памфлетисты, пересказывая ее, хотели поставить на имени Бонапарта пятно незаконнорожденности. Иное значение придавалось этой легенде панегирическими авторами. По мнению составителя «Анекдотов из жизни Бонапарте», она была сочинена с той целью, чтобы приписать Бонапарту по-настоящему благородное, аристократическое происхождение. Ее авторы – дворяне-роялисты, «сидеваны», надеявшиеся на первых порах, что Бонапарт будет восстановителем монархии Бурбонов. «Сидеваны находят, что человек, который междуцарствием своим (так они думают) снова восстановит королевский Бурбонский трон, по крайней мере некоторым образом произошел из древней благородной крови. Жаль только, что вышеупомянутый маркиз был целый год в отлучке из Корсики, как Бонапарте родился, и что Бонапартева мать не оставляла острова»^[269]. Видимо, впоследствии, разочаровавшиеся роялисты стали вкладывать в версию о незаконном рождении Бонапарта иной, негативный, подтекст. Как пишет другой почитатель Наполеона, автор «Некоторых замечаний о первых летах Бонапарте», Марбёфу «по одной злости многие делают честь рождением нашего Героя. Может быть, они обманулись – как и часто случается – пустыми наружностями, но если бы это было и неоспоримо, то он еще более подтвердит общенародное мнение, приписывающее мужественный и решительный характер отраслям, происходящим от незаконных удовольствий»^[270]. Трудно, опять же, удержаться от исторической аналогии и не вспомнить многочисленные версии об «истинном отце» Иосифа Сталина.

5. Бонапарт – безбожник.

Четвертая глава «Духа Наполеона» посвящена его отношению к религии – «Бонапарте не имеет никакой веры»^[271]. Со страниц памфлетов Наполеон представал лицемером и безбожником, который в зависимости от обстоятельств, в угоду политической конъюнктуре готов изображать себя адептом любой веры. Так, в годы революции Бонапарт «принадлежал к числу жесточайших врагов угнетаемой церкви» (что вряд ли соответствовало истине – об участии Бонапарта в каких-либо антицерковных акциях нам неизвестно), в Египте, «стараясь уловить сердца легковерных его обитателей, выдавал себя за ревностнейшего Магометанина»^[272], из тех же политических соображений «объявил себя защитником жидов, и позволил им в самом Париже выстроить свои синагоги»^[273], затем, когда это стало необходимо для достижения верховной власти над Европой объявил себя благочестивым христианином и защитником католического вероисповедания^[274]. Прагматический взгляд Наполеона на религию как на средство достижения политических целей хорошо известен, и в данном вопросе с памфлетистами единодушны большинство историков.^[275] В качестве доказательства безбожия Бонапарта авторы русских памфлетов приводят факты осквернения его войсками церквей, надругательства над православными святынями^[276].

6. Лицемер и «обольститель народов».

Следующая характеристика, которую дает Наполеону русский памфлетист-компилятор – «Бонапарте гнуснейший лицемер и обманщик, каковые когда-либо существовали на свете»^[277]. В качестве подтверждения приводится целый ряд примеров вероломства Бонапарта в отношении иностранных государств и самих граждан Франции, которым он обещал свободу, а затем превратил в рабов своей деспотической власти. О лживости, как «господствующей черте характера Бонапарте»^[278] Бонапарта, пишут многие памфлетисты. «Скрытный коварный корсиканец не делает ни одного шага без лжи и обмана»^[279]. Г. Шлабрендорф считал хитрость «главным свойством»^[280] Наполеона. В «Краткой повести» большое внимание уделено дезинформации, которую Наполеон употреблял для того, чтобы скрыть или преуменьшить собственные военные неудачи, в частности, во время во время и после русского похода^[281]. В «Мнимом завоевателе» говорится о «лживых бюллетенях Наполеона», имевших целью «унизить славу и успех русских»^[282] в битвах при Пултуске, Прейсиш-Эйлау и других сражениях кампании 1806 – 1807 годов. Прием, который используют авторы многих памфлетов – цитирование речей и прокламаций Наполеона, сопровождаемых комментариями, изобличающими его лживость и лицемерие. В памфлете «Французы в Вене» цитируется прокламация Наполеона к венским жителям и затем переводится «на язык истины». В прокламации читаем: «Готовясь отъехать в мою столицу, я хочу, чтобы вы знали мое к вам уважение и благосклонность за хорошее поведение, то время, как вы были под моей властью»^[283]. «Перевод» этой фразы звучит так: «Готовясь возвратиться к моему рабскому народу, дабы возобновить подлые их лести и хвалы, которыми уж и без того сыт, хочу вам еще сделать приветствие за то , что во время моего пребывания между вами я не видел против меня ни острых кинжалов, ни адских машин»^[284](намек на покушения, которым неоднократно подвергался Наполеон во Франции, автор хочет сказать, что «подлая лесть» французов своему повелителю не всегда означает искреннюю любовь). В книге «Поход Наполеона в Россию и бегство его из оной» помещена речь Наполеона в Дрездене перед походом на Россию, снабженная язвительными примечаниями типа: «Наполеон под общею пользою разумеет свою»; заявление Наполеона о желании восстановить Польшу памфлетист истолковывает как намерение «ограбить ее и присоединить к Рейнскому союзу». «Я держал свое слово», - говорит Наполеон. «Когда?» - риторически вопрошает памфлетист^[285], и т.п.

Разоблачению лживости Наполеона, развенчанию той легенды, которую он целенаправленно создавал о себе, посвящен памфлет под названием «Письменное наставление своему историографу, как он должен писать его историю» (с подзаголовком «Найдено на дороге во время путешествия Наполеона из Лейпцига в Париж»)^[286]. Надо признать, что тема выбрана анонимным сочинителем удачно. Наполеон действительно «всегда был озабочен тем, чтобы направить работу историографов». Он «хотел придать блеск и величие истории своих кампаний, она должна была стать памятником во славу его, эта история должна была составляться в ритме следовавших одна за другой кампаний… В 1809 году Граншан де Лаверн, главный историограф, используя работы своих предшественников, составил пять томов, из коих последний содержал описание операций 1809 года: это официальная редакция истории, написанная на основе официальных документов» ^[287].

В памфлете Наполеон поучает придворного историографа, каким образом тот должен стараться придать всей его жизни и деяниям черты благородства и героизма, преувеличивать подвиги и победы, замалчивать поражения , неудачи и темные страницы биографии: «Вы можете только мимоходом сказать о Нельсоне, как о посредственном морском Капитане, которому в отсутствие мое посчастливилось сжечь несколько французских лодок, на которых Адмирал Бреюй, пользуясь прекрасною погодою прогуливался около замка, названного почему-то Абукиром»^[288]. Победу англичан при Трафальгаре Наполеон называет «маловажной»^[289], поход в Россию, по его словам, «не так-то любопытен в моей истории»^[290], но при этом историограф должен приписать французам победы в «небольших сшибках, как-то : при Бородине, Тарутине, Малом Ярославце, Вязьме, Красном и проч. и проч.»^[291] (Данные сражения до сих пор считаются во французской историографии выигранными Наполеоном).

Образ Наполеона, обольщающего народы при помощи своих «адских хитростей»^[292], рождал у русских православных читателей вполне определенные библейские ассоциации. Свойство «обольщать живущих на земле» в Откровении Иоанна Богослова (Апокалипсисе) приписывается антихристу и его помощнику, «лжепророку», действующим при помощи силы дьявола (Откр. 13,14; 20,7). Взгляд на Наполеона как на антихриста существовал не только в среде простого народа, но и разделялся некоторыми представителями образованных классов^[293]. У таких религиозно-консервативных публицистов, как Шишков, мы нередко можем встретить намеки на адскую, инфернальную сущность французских завоевателей^[294].

7. Узурпатор власти и душитель вольности.

Еще одно порочное свойство Наполеона, страсть, которая им движет – это властолюбие, проявившееся в стремлению к неограниченной власти над Францией и, затем к мировому господству. Сочинителю «Духа Наполеона» (так же, как и другим памфлетистам) нетрудно было доказать, что «Бонапарте - предприимчивый, надменный и дерзкий властолюбец»^[295]. Вся политическая биография Бонапарта подтверждала справедливость данного «глубокомысленного суждения». Бонапарт обвинялся, кроме того, в неблагодарности^[296], которую он проявил по отношению к людям, способствовавшим его возвышению (Баррасу, Сиейесу). Критикуя самовластие Бонапарта, памфлетисты нередко впадали в противоречие сами с собой. С одной стороны, они выступали противниками революции, живописуя в ярких красках ее злодеяния, с другой – обличали Наполеона за то, что тот уничтожил завоеванные этой революцией вольности. «Итак, на самом том месте, где гордо возвышалось древо вольности, воздвигнут ныне трон неслыханнейшего деспотизма. Там, где все дышало свободою и независимостию, слышен токмо звук тягчайших оков… Куда же девались те высокие мысли о вольности и народном праве, которые незадолго перед сим воодушевляли благородных воинов Франции? Властолюбивый корсиканец потушил священный огонь в серцах их, и - любовь к ближнему, пощаду бедного, и сострадание к несчастному преобратил мечтою»^[297] Конечно, в таком компилятивном сочинении, как «Дух Наполеона», трудно искать последовательной идеологической концепции. Однако, как уже говорилось, сочетание вольнолюбивых и охранительных мотивов было свойственно всей вообще антинаполеоновской памфлетной литературе. Французский писатель Шатобриан тоже, с одной стороны, выступал апологетом роялизма и монархии Бурбонов, с другой стороны, упрекал Наполеона в том, что тот отнял у французов свободу, и, тем самым, истребил в их сердцах «великодушные порывы» ^[298].

8. Честолюбец, «желающий быть бессмертным».

Черта Наполеона, которая доброжелательными к нему авторами определялась как «любовь к славе и бессмертию»^[299], у памфлетистов получала негативную интерпретацию – «тщеславие» и «честолюбие» (понимаемое как порочная страсть). Честолюбию Бонапарта посвящена особая глава в «Духе Наполеона»^[300]. Рассказывается о культе личности императора, царившем во Франции и покоренной им Европе, который проявлялся в создании многочисленных статуй и изображений, в составлении фальшивых родословных Наполеона, авторы которых были щедро вознаграждены^[301]. Автор передает курьезную историю о том, как некий немец по имени Шумахер, желая угодить Наполеону, сделал для него «прекраснейшую модель надгробного монумента» и был за это подвергнут аресту. «Нерасчетливому художнику не пришло даже и в мысль, что для желающего быть бессмертным героя не может показаться приятным, если напомянут ему, что он смертный человек»^[302]. Непомерное тщеславие обнаруживает Наполеон в «Наставлении историографу». Он повелевает историку отметить его день рождения «каким-нибудь воздушным явлением»^[303], произвести его род от «которого-нибудь из Цесарей»^[304] или, по крайней мере, «от древних спартанцев»^[305], равняет себя с Александром Македонским и Карлом Великим, которых называет своими «кузенами»^[306].

Во имя удовлетворения своего честолюбия, как утверждает автор «Духа Наполеона», Бонапарт подвергал унижениям иноземные государства и их правителей^[307]. В другом, более раннем памфлете, мы обнаруживаем сходную мысль: «Корсиканец сей из ничтожного сделался весьма великим: как он вознесся на высоту непомерную, все люди, большие и малые, кажутся ему карлами. По тому находит он удовольствие ими воротить, их смирять, унижать и давить»^[308]

В славолюбии Наполеона С.С. Уваров видит главную причину его завоевательных войн ^[309].

9. Кровожадный и мстительный тиран.

Автору «Духа Наполеона» и другим памфлетистам не составляло также особого труда убедить читателей в том, что «Бонапарте мстителен и кровожаден». Многочисленные войны Наполеона, деспотический характер его правления давали богатый материал для доказательства наличия у него означенного свойства. На страницах памфлетов Наполеон изображался как жестокий и мстительный повелитель, установивший во Франции и покоренных землях полицейский режим, отправляющий всех противников своей власти или на плаху, или в Кайенну – французскую Сибирь. Разумеется, не обходились вниманием такие жертвы «кровожадности Бонапарте», как герцог Энгиенский^[310], нюрнбергский книгопродавец Пальм, дерзнувший напечатать памфлет против Наполеона^[311], участники заговора Пишегрю и Моро^[312]. Заговор Арены автор памфлета «Вот каковы Бонапарте и народ французский» и, вслед за ним, сочинитель «Духа Наполеона» называют сфабрикованным, а самого Арену жертвой «фамильной вражды, продолжавшейся с давних времен в Корсике между Аренами и Бонапарте»^[313]. Кровожадный корсиканец, даже став властителем Франции и половины Европы, не забывает обычая кровной мести.

Наполеон проявляет черты жестокого, деспотичного человека и в личной жизни, по отношению к собственной жене и родственникам^[314]. В силу своего злого характера и кровожадной натуры, Наполеон – «худой приятель веселой компании и ненавистник танцев»^[315]

Некоторые памфлетисты приписывают Бонапарту прямо-таки садистские наклонности. «Мне весело в Европе; весело, потому что французы проливают кровь свою за мои выгоды. Я посылаю их драться, выигрываю сражения и называю оные травлею людей»^[316]. С.С.Уваров, говоря о Тильзитском мире, давшему Наполеону свободу рук в Европе, делает такое замечание: «Наполеон, подписав его, открыл пред собою целый ряд битв, - и он, конечно, улыбнулся при помышлении, что несчастья рода человеческого еще продолжатся»^[317]. А.Я.Булгаков изображает Наполеона радующимся гибели собственных солдат: «Вместо того, чтобы разделять нужды воинов… он летит в Париж. Злобная душа его не хочет быть предупреждена в удовольствии возвестить столице истребление всей Французской армии. Он является туда с 29 бюллетенем в руках, изложа в оном все бедствия, постигшие армию, злодей оканчивает бюллетень словами: я никогда не был так здоров; то есть я живу, питаюсь и процветаю несчастиями порабощенного мною народа»^[318]. Итак, Наполеон - подлинный враг рода человеческого, радующийся любым его несчастьям.

10. Безнравственный властитель, развращающий подданных.

Одна из глав «Духа Наполеона» (вторая по объему после главы о кровожадности) посвящена развратности Бонапарта^[319].Автор «Духа Наполеона» и ему подобные сочинители не без основания полагали, что у их высоконравственных и благонамеренных читателей данная тема должна вызвать живейший интерес. Автор «Вот каковы Бонапарте и народ французский», напротив, заявляет, что не намерен унижаться до пересказа грязных слухов о Наполеоне, а будет говорить лишь о том, что «касается Генерала и правителя»^[320]. Но все же и этот памфлетист не удерживается от того, чтобы перечислить вкратце наиболее скандальные сплетни, касающиеся интимной жизни Бонапарта и его родственников, намекая, что речь идет о фактах достоверных и всем известных (перечисление их занимает почти целую страницу): «Столько же мало, как и предшественник мой (Г.Шлабрендорф – И.А.), не желаю унизить себя рассказами нечистых анекдотов из приватной жизни Бонапарте: о его незаконном рождении, о браке с его женою, от которой Баррас охотно желал избавиться, о ее участии или, по крайней мере равнодушии, в позорной смерти ея первого храброго супруга, о любви Бонапарте с его падчерицею, отеческом праве на ея сына, и милостивом снисхождении к Матушке и дочке, к жене и брату; о его греческой любви, установлении и поощрении оной в войне Египетской, чрез примеры и наставления; о его домашних проказах, которыми он свою жену и все окружающее его совершенно мастерски мучит… все сие составляет такие вещи, которые только до одного его касаются и в которых он столько же мало, как и каждый другий обязан давать явный отчет свету»^[321]. Также и нам нет необходимости подробно останавливаться на многочисленных любовных историях, содержащихся в «Тайной истории нового французского двора» и тому подобных произведениях.. Не меньше подобных «анекдотов», вероятно, можно было бы рассказать о любом европейском дворе того времени. Отметим только, что развратность (не только в смысле нарушения седьмой заповеди, но в более широком смысле – вообще безнравственность, отсутствие моральных принципов) трактовалась как свойство, присущее не только лично Наполеону, но и всему пришедшему к власти в результате революционных событий правящему слою, всей политической системе наполеоновской Франции и, можно сказать, всему ее населению.

Наполеон умело использует безнравственность подданных для укрепления своей власти. «Воспрещение войску жениться есть одна из наисильнейших мер, которую предложили мы для отвлечения героев наших, проводящих всю жизнь свою среди побед и завоеваний, от законного вступления в брак, и сколь успешно наше предприятие, то известно всему свету. Кто не говорит теперь, что в нынешней Франции труднее найти одну добродетельную жену, нежели тысячи, предавшиеся позорнейшему распутству»^[322]. Разврат и безнравственность являются основаниями «системы шпионства», которая «введена во Франции в необходимую потребность»^[323]. Разумеется, памфлетисты уделяют немало внимания таким колоритным фигурам, как Талейран и Фуше^[324], дядя Наполеона кардинал Феш^[325].

Еще одну страсть, приписываемую Наполеону – корыстолюбие – автор «Духа Наполеона», истый приверженец аристократической концепции, объясняет его «низким происхождением». «Корыстолюбие есть одно из отличительных свойств Бонапартьевой фамилии, как равно и всех государственных чинов, а также занимающих главнейшие места и пользующихся особым расположением Наполеона, как то Талейрана, Фуше, Кардинала Феша, Капрары и прочих, которые до революции едва имели насущный хлеб, и потом соделались владетелями многих миллионов и обширных недвижимых имений в Европе и Америке»^[326].

11. Циничный и беспринципный политик.

Безнравственность Бонапарта, его непомерная гордыня, лицемерие, коварство, властолюбие, корыстолюбие, кровожадность и прочие личные качества порождают такие черты его политики, как агрессивность и воинственность^[327], ограбление чужеземных держав^[328], нарушение международных трактатов^[329], раздача родственникам и приближенным «похищенных разнодержавных престолов»^[330]. В «Наставлении историографу» Наполеон в «припадке откровенности» заявляет: «Я великий волшебник и имею при себе надежнейшие талисманы; они состоят в принятых мною правилах: раздели – и повелевай; дай, и потом отбери все; сила – дело, а деньги два»^[331].

Современному образованному человеку может показаться наивным или неискренним возмущение памфлетистов и публицистов той эпохи политическим цинизмом Бонапарта. Люди нашего времени давно уже привычны к мысли о том, что в истории и современности нельзя найти государственных деятелей, которые достигали бы своих целей исключительно нравственными средствами. Однако в те времена, когда жили памфлетисты и их читатели, тезис о том, что «политика и мораль несовместимы», не пользовался еще столь широким признанием в обществе и интеллектуальной элите. Конечно, политическая практика и тогда была далека от высокоморальных требований, но в теории считалось, что политика христианских государей должна соответствовать христианским нравственным принципам. Автор «Духа Наполеона» обличает Бонапарта за то, что он «не имеет ни малейшего понятия о приличностях в политике, которые во всякое другое время были сферою всех европейских дворов»^[332]. С.С.Уваров противопоставляет беззакониям Наполеона христианские добродетели российского государя и его подданных: «Одерживать победы, сжигать города, рассевать раздоры, возбуждать междоусобия, принуждать к миру – вот дела обыкновенных завоевателей! Освобождать народы, свергать гнусных тиранов, восстановлять повсюду законную власть, действовать в звании Царя, исполнив долг рыцаря на бранном поле, быть человеком на самом неограниченном троне вселенныя, на вершине величия преклоняться пред Провидением, в скромности и простоте отвергать раболепство, убегать собственной своей славы – вот подвиги Александра»^[333]. Если Наполеон и его армия принесли в Россию разорение и опустошение, то Александр «платит французам за зло благодеяниями», великодушно обращаясь с побежденной державой. «Сии полчища варваров, которые Бонапарте грозился отразить в степи Азии, сии полчища, послушные гласу ведущего их Государя, на улицах Парижа смешиваются с народом, против которого воевали, и почитают освобожденных от тирана французов жертвами, а не врагами»^[334].

В памфлете «Мысли Наполеона при вступлении в Москву» Совесть, отвергаемая Наполеоном, названа «Божеством русских»: «Прочь с глаз наших, слабая советница, все усилия твои бессильны поколебать решимость нашу. Удались к русским, полагающим в тебе свое Божество»^[335], - говорит Безбожие, одна из «страстей» Наполеона. То есть, в отличие от Наполеона, отвергающего веру и нравственные принципы, православная Россия руководствуется велениями совести и христианской религии. Потому и побеждает. Точно так же не удается Наполеону сломить Испанию, известную своим благочестием и преданностью католической церкви. Уваров перечисляет добродетели, благодаря которым испанцы смогли выстоять в борьбе: «вера, любовь к Отечеству и народная честь… Сии сильные побуждения, не ослабленные излишним умствованием в сей пламенной земле, были тройственным союзом, соединившим всех испанцев»^[336]. Разумеется, все это можно применить и к России и ее народу. В данном пассаже видится предвосхищение будущей уваровской же формулы: «православие, самодержавие, народность», ставшей при Николае I официальной доктриной русской монархии.

12. Мнимый сверхчеловек.

Одна из главных тем памфлетов - несостоятельность претензий Наполеона на сверхчеловеческое достоинство и величие. У некоторых памфлетистов мы встречали полное или частичное отрицание полководческого гения Наполеона, умаление значения его побед. Одни памфлетисты полностью отрицают за Наполеоном право называться великим человеком^[337], другие признают его человеком выдающимся, «удивительным»^[338], «отважным», но при этом «более злодеем, нежели героем»^[339]. «Величие» Наполеона, если и признается авторами памфлетов, то лишь с определенными оговорками. «Пусть будет он велик, как Александр Македонский, как Аттила, или как другой победитель мира, все не будет в нем той истинной великости людей, коим потомство удивляется и коих чтит с уважением. Они, подобно блестящим светилам, носятся над своими веками; цель их была: делать счастливым человечество, - и отдаленнейшие потомки, проливая слезы над их гробами, пожелают их возвращения на землю»^[340]. Под этими словами подписался бы и Лев Толстой, выразивший примерно ту же мысль в более лаконичной форме: «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды»^[341]. После того, как Россия, победив Наполеона, ниспровергла «тяготеющий над царствами кумир»^[342], у русских людей появилось своего рода моральное право, во всяком случае, большее, чем прежде, основание для того, чтобы подвергнуть наполеоновское величие сомнению. Даже Кутузов, ранее называвший Наполеона «одним из величайших генералов»^[343], писал в дни отступления Великой армии, переходившего в бегство: «Бонапарте неузнаваем. Порою начинаешь думать, что он уже больше не гений. Сколь беден род человеческий» (из письма к Е.И.Кутузовой от 3 ноября 1812 года) ^[344]. А.С.Шишков в брошюре «Глас истины», написанной примерно в то же время, обращается почти что с угрозой к тем, кто продолжает считать Наполеона «великим мужем»: «Он возвысился не врожденным величием, не силою и не славою, а леностию, трусостию и подлостию тех, которым надлежало бы восстать против него. Кто еще дерзнет называть его непобедимым Ироем, божественным гением, великим мужем, тот ругается человечеством и бытописаниями, и желает громкими словами прикрыть подлую свою глупость или хитрое злодейство»^[345]. С этими словами перекликается позднейшее высказывание генерала А.П.Ермолова из письма М.С.Воронцову от 1817года: «В 1812 году вся Европа участвовала, и надобно быть дерзку и подлу, как французу, чтобы Наполеона представлять человеком чрезвычайным»^[346]. Злая ирония звучит в словах, вложенных в уста Наполеона автором «Наставления историографу»: «Все усилия смертных ничего против меня произвести не могут; никакое препятствие не может остановить исполнение моей воли. Я это доказал в конце 1812 года. Казаки хотели меня поймать, но я благополучно ускакал в Париж»^[347].

13. Наполеон и Россия.

Войне с Наполеоном многие русские публицисты и памфлетисты придавали религиозный, «священный» смысл^[348]. В памфлете «Русские и Наполеон Бонапарте» победа России над Наполеоном трактуется как победа над европейским безбожием и лжеучениями, вызвавшими в свое время французскую революцию. Французская армия в России потерпела поражение, в частности потому, что «была окружена народом, во всех отношениях единственным: Религиею, языком, обычаями и нравственностию, коему ни Наполеон, ни его невидимая армия Иллюминатов не могли внушить коварных и пагубных учений»^[349]. Этот мотив национальной исключительности в сочетании с религиозным мессианизмом получил широкое распространение и развитие в русской публицистике и философии XIX века.

Подводя итог анализу памфлетного образа Наполеона можно сказать следующее. Наполеон в памфлетах, русских и зарубежных, показан как продолжатель дела французской революции, разрушитель устоев добропорядочной старой Европы, таких, как законная монархия, аристократия, христианская религия и моральные принципы, общепринятые нормы международных отношений. Олицетворяя власть революционного беззакония, принявшую форму невиданной в истории тирании, Бонапарт сам по себе является носителем всех возможных человеческих пороков и преступлений. При этом он без всяких оснований претендует на сверхчеловеческое достоинство и величие, равенство с прославленными героями древности. В действительности же французский узурпатор должен быть приравнен к «мрачнейшим тиранам и извергам» всех времен и народов. Многие памфлетисты пытаются представить «злодейские наклонности» Наполеона как чуть ли не врожденные, обусловленные его этническим и социальным происхождением. Наряду с самим Наполеоном в ряде памфлетов резким нападкам подвергаются его родственники и сподвижники, а также весь французский народ, приведший «кровожадного корсиканца» к власти и сделавший из него своего кумира.

Картина военного и политического противостояния в Европе, рисуемая авторами памфлетов, окрашена в черно-белые тона. Наполеон и наполеоновская Франция представлены как воплощение зла и греха. Противники Наполеона и жертвы его агрессии - народы, защищающие свою независимость, религию, законных государей и национальную самобытность – как воплощение страждущей и сражающейся добродетели. Особенно показательно в этом отношении противопоставление в отечественных памфлетах наполеоновской Франции и России. Поражение Наполеона и освобождение порабощенных им народов предстает как акт высшего правосудия или как финал классической драмы: торжество добродетели и наказание порока.

§ 2. Основные темы и образы русской государственной пропаганды в эпоху наполеоновских войн.

В настоящем параграфе речь пойдет о документах российской государственной власти, в которых отразилась официальная точка зрения на войну с Наполеоном. Памфлеты, о которых шла речь выше, тоже отражали официальную идеологическую линию. Однако с формальной точки зрения они представляли собой сочинения независимых публицистов, и государство не несло прямой ответственности за их содержание. Совсем другое дело – манифесты, приказы и воззвания, исходившие непосредственно от верховной власти и имевшие законодательную силу. Эти документы можно рассматривать одновременно как законодательные и как публицистические источники. Одной из важнейших задач высочайших манифестов и воззваний, изданных в эпоху наполеоновских войн, было пробуждение в народе и войске патриотического духа, мобилизация всех сословий российского государства на борьбу с врагом. В манифестах разъяснялись причины войн и цели, которые преследовала Россия, участвуя в них. Так, например, в манифесте от 30 ноября 1806 года «О составлении и основании повсеместных временных ополчений» в качестве причин европейской войны названы «властолюбие и алчность правительства, возникшего во Франции» и исходящая от этого правительства угроза «опустошения всей Европы»^[350]. Указывалось на то, что неприятель «в изданных им прокламациях простирает дерзость свою так далеко, что грозит вторжением в самые пределы Наши». Выражалась надежда на то, что российский народ, движимый «ревностнейшею любовью к Отечеству, духом мужества и истинного ревнованием славы»^[351], поддержит чрезвычайные меры, принимаемые властью для отражения военной опасности. Всем сословиям (за исключением крепостных крестьян) напоминалось об их обязанностях по отношению к государству в период войны^[352]. После пространной публицистической преамбулы следовали конкретные указания, касавшиеся состава, снабжения и организации ополчений. В заключительной части манифеста государь обещал после победоносного завершения военной кампании «излить щедроты и милости» на «всех достойных сынов Отечества, которые в настоящих обстоятельствах ознаменуют к нему усердие свое»^[353]. Весь манифест был выдержан в высокоторжественном стиле.

Особенно сильно выражено публицистическое начало в манифестах, указах, воззваниях и других государственных документах периода Отечественной войны и заграничного похода, автором которых был А.С.Шишков (государственный секретарь в 1812-1814 гг.). В 1816 г. все эти документы были изданы А.С.Шишковым в виде специального сборника^[354]. Как было сказано в предуведомлении, «собрание манифестов и других государственных бумаг, обнародованных в течение четырех достопамятнейших в начале века сего лет, послужит вернейшим для будущих бытописателей источником»^[355]. Патриотические манифесты писались А.С.Шишковым, что называется, «от души» и вызывали столь же искренние чувства в душах русских людей высших и низших сословий. Даже историки, не особенно симпатизирующие адмиралу, признают его заслуги в деле патриотической пропаганды. По словам А.Г.Тартаковского, манифесты А.С.Шишкова, «написанные в торжественно-приподнятом стиле с некоторым оттенком церковно-славянских речений, проникнутые чувством искреннего, хотя и патриархально-консервативного, патриотизма… оставляли после себя яркое впечатление, а популярность их автора была очень велика в 1812 году в России»^[356]. Как отмечает литературовед В.Муравьев, «взгляды Шишкова о необходимости народного национального воспитания, об ответственности политических деятелей перед народом и будущим страны были хорошо известны обществу и высказывались им до Отечественной войны. Эти же взгляды он проводил в манифестах»^[357]. Конечно же, в официальных документах, составленных А.С.Шишковым, отразились и его литературные вкусы: в них действительно встречаются архаизмы и церковнославянизмы (вполне уместные в произведениях «высокого штиля» по М.В.Ломоносову). В целом, однако, государственные акты военного периода написаны хорошим русским литературным языком и не содержат в себе ничего непонятного, даже для современного читателя. Сквозь все манифесты красной нитью проходит ряд тем и образов, которые укладываются в единую идеологическую концепцию, вполне в духе консервативных национально-патриотических взглядов А.С,Шишкова. Одна из ведущих тем – это тема освободительной войны. С самых первых манифестов подчеркивается, что со стороны России война носит вынужденный, оборонительный характер: «Вторжение неприятеля в Россию, война, которую всеми НАШИМИ^[358] стараниями не могли МЫ отвратить, принуждает НАС обратиться к сильным мерам, дабы воспрепятствовать нашествию врага, идущего с мечем разорить Российское государство» (из манифеста от 1 июля 1812 года)^[359].

Образ врага (неприятеля), присутствующий во всех манифестов, является достаточно обобщенным. Враг – это и Наполеон, и все его многоязычное воинство и, в ряде случаев, весь французский народ. Враг награждается эпитетами, сходными с теми, которые усваивались Наполеону в памфлетах: «злобный» ^[360], «лживый», «коварный», «дерзкий»^[361], «свирепый, властолюбивый, надменный»^[362]. Силы неприятеля не преуменьшаются. Напротив, как сказано в манифесте от 6 июля 1812 года, «МЫ… не можем и не должны скрывать от верных НАШИХ подданных, что собранные им (неприятелем – И.А.) разнодержавные силы велики, и что отважность его требует неусыпного против нее бодрствования»^[363]. Русские воины защищают «Веру, Отечество, свободу»^[364]. Им предстоит война не на жизнь, а на смерть, итогом которой должно стать полное и окончательное уничтожение всех сил врага. Для достижения этой цели необходимо сплочение всех сословий, войска и народа вокруг престола. В манифесте, обращенном к жителям Москвы, император заявляет: «МЫ не умедлим САМИ стать посреди народа своего в сей Столице и в других Государства НАШЕГО местах для совещания и руководствования всеми НАШИМИ ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение онаго везде, где он только не появится (выделено мной – И.А.)»^[365].

Русские люди призываются подражать великим предкам, показавшим пример высокого патриотического духа: «Да найдет он (неприятель – И.А.) на каждом шаге верных сынов России, поражающих его всеми средствами и силами, не внимая никаким его лукавствам и обманам. Да встретит он в каждом Дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом Гражданине Минина»^[366]. Упоминание о «лукавствах и обманах» или, как сказано в другом месте, «соблазнах»^[367] со стороны врага неслучайно. Здесь делается намек на возможную французскую пропаганду среди крестьян и других слоев русского народа, которым Наполеон мог обещать освобождение от крепостной зависимости и расширение гражданских прав. Русские люди не должны верить подобным обещаниям. Всякое сотрудничество и соглашательство с врагом преступно. В частности, недопустимым является участие русских подданных в созданных оккупантами органах управления: «Вступать в учреждаемые неприятелем должности есть уже признавать себя ему подвластным, а не просто пленником»^[368]. Русские воины должны испытывать по отношению к врагу священную ненависть: «Горящая Москва да воспалит в душах ваших огнь мщения, потушите пожар ея кровию врагов»^[369], - говорится в приказе от 29 сентября 1812 года. В «известии из Москвы», написанном после оставления ее неприятелем, проводится мысль о том, что французы хуже всех прочих врагов, с которыми Россия имела дело в прежние времена: Доказательство тому – «зверства и лютости», которые творили в Москве солдаты Наполеона: «Обозревая в совокупности все сии ужасы, мы не можем сказать, что ведем войну с неприятелем. Таковое выражение было бы весьма обыкновенное, далеко недостаточное к изъявлению тех неистовых дел, которые совершаются. Всякая война подвергает неисчетным бедствиям род смертных, но, по крайней мере между просвещенными народами, зло сие ограничивалось некоторыми правилами достоинства и человеколюбия... Меч покорял силу, честь побуждала щадить человечество и защищать слабость. За крайний стыд и преступление почиталось воину быть грабителем и разбойником. Завоеватель брал обороняющийся город, но, вступя в него, охранял собственность и безопасность каждого».^[370] В пример приводились русско-шведские войны времен Петра I и Екатерины II. И затем, в качестве противопоставления, рисуется яркая картина грабежей и насилий, которые совершали французские захватчики в древней российской столице. Причину такого поведения автор «известия» видит в злонравии, присущем всему французскому народу в целом: «Сами французские писатели изображали нрав народа своего слиянием тигра с обезьяною, и когда же не был он таков? Где, в какой земле весь Царский дом казнен на плахе? Где, в какой земле столько поругана была Вера и сам Бог? Где, в какой земле самые гнусные преступления позволялись обычаями и законами? Взглянем на адские, изрыгнутые в книгах их лжемудрствования, на распутство жизни, на ужасы революции, на кровь, пролитую ими в своей и чужих землях… Где человечество? Где признаки добрых нравов? Вот с каким народом имеем мы дело!»^[371]

По убеждению А.С.Шишкова, произошедшие события должны убедить русское общество отказаться от преклонения перед безбожной Францией и вернуться к русским православным началам: «Провидение в ниспослании на нас бедствий являет нам свою милость… Очевидный, исполненный мерзости, пожарами Москвы осиянный, кровию и ранами нашими запечатленный пример напоследок должен нам открыть глаза и уверить нас, что мы одно из двух непременно избрать долженствуем: или, продолжая питать склонность нашу к злочестивому народу, быть злочестивыми его рабами; или, прервав с ним все нравственные связи, возвратиться к чистоте и непорочности наших нравов, и быть именем и душею храбрыми и православными россиянами»^[372].

В шишковских манифестах мы неоднократно встречаемся с противопоставлением образа нечестивых французов и идеализированного образа русского народа. Русские – это «храбрые потомки славян»^[373], одушевляемые любовью к Отечеству и преданностью государю. Мотивы, побуждающие браться за оружие русских и французов прямо противоположны: «Какая разность между нашею и неприятелей наших причиною брани! Мы умираем, как сыны Отечества, за собственную свою честь и свободу; а они, как рабы в угодность единой корыстолюбивой и ненасытимой воле; их жизнь хуже нашей смерти»^[374] (из приказа войскам после битвы при Люцине). Слово «свобода» неоднократно встречается в манифестах^[375]. Разумеется, понятие это употребляется не в либерально-демократическом смысле; имеется в виду, прежде всего, свобода от иноземного ига: «Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, Веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплею крови станет защищать их»^[376]. «Чувство рабства незнаемо сердцу Россиянина. Никогда не преклонял он главы пред властию чуждою»^[377].

Особое место в манифестах и воззваниях 1812 года занимает образ Москвы – древней столицы, сердца России. К Москве первой обращается государь с просьбой помочь ему в деле собирания «всех внутренних сил» для отпора неприятелю: «Она (Москва – И.А.) всегда была главою прочих городов российских; она изливала всегда из недр своих смертоносную на врагов силу; по примеру ея, из всех прочих окрестностей текли к ней, наподобие крови к сердцу, сыны Отечества для защиты онаго. Никогда не настояла в том вящшей необходимости как ныне. Спасение веры, Престола, Царства того требует»^[378] (из воззвания «Первопрестольной столице нашей Москве» от 6 июля 1812 года). О Петербурге – городе, который является символом общности между Россией и Европой в первых манифестах вообще не упоминается. Такое предпочтение древней столице перед новой очень в духе русофильских взглядов А.С.Шишкова. Весть о занятии Москвы Наполеоном, разумеется, не может быть воспринята иначе, чем «с крайнею скорбию и сокрушающей сердце каждого сына Отечества печалью». Однако автор «известия» об оставлении Москвы призывает «народ Российский» не поддаваться унынию. «Напротив, да поклянется всяк и каждый воскипеть новым духом мужества, твердости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратятся напоследок и на главу их»^[379]. Как мы знаем, это предсказание А.С.Шишкова действительно исполнилось. Занятие Москвы стало началом конца военных успехов Наполеона.

Уже в самом начале войны в качестве ее цели было провозглашено освобождение не только России, но и Европы. «Да обратится погибель, в которую мнит он (враг – И.А.) низринуть нас на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России», - говорилось в воззвании от 6 июля 1812 года, обращенном к жителям Москвы^[380]. «Всемогущий! Обрати милосердные очи Твои на молящуюся Тебе с коленопреклонением Российскую церковь. Даруй поборающему по правде верному народу Твоему бодрость духа и терпение. Сими да восторжествует он над врагом своим, да преодолеет его, и спасая себя, спасет свободу и независимость Царей и Царств»^[381] (выделено мной – И.А.). Последняя цитата заключает собой известие об оставление Москвы! Нельзя не восхититься могучей верой в победу, которая не покидала русских людей при самых, казалось бы, неблагоприятных военных обстоятельствах. Как явствует из приведенной цитаты, вера эта подкреплялась надеждой на помощь Всевышнего. Тема Божественного Провидения, покровительствующего России и ее воинству, является одной из центральных тем шишковских манифестов. «Рука Господня да будет над вами и над храбрым Нашим воинством, от которого Россия ожидает славы своей и вся Европа своего спокойствия»^[382] (из рескрипта Главнокомандующему Армиями Генералу Князю Голенищеву-Кутузову от 31 августа 1812 года). В манифесте от 25 декабря 1812 года, подводящем итог Отечественной войне, проводится мысль о том, что победа над армией Наполеона, превосходившей русскую численностью и вооружением, насчитывавшей «полмиллиона пеших и конных воинов» из «двадцати царств»^[383], могла быть достигнута только силою Божией: «Зрелище погибели войск его невероятно! Едва можно собственным глазам своим поверить. Кто мог сие сделать? Не отнимая достойной славы ни у Главнокомандующего над войсками НАШИМИ знаменитого полководца…, ни у других искусных и мужественных вождей и военачальников…, ни вообще у всего храброго НАШЕГО воинства, можем сказать, что содеянное ими есть превыше сил человеческих. Итак да познаем в великом деле сем Промысл Божий»^[384].

Провидение покровительствует русскому народу, поскольку он является народом христианским. Даже в период войны русские проявляют такие добродетели, как терпение, милосердие, невоздаяние злом за зло. Они искренне желают освобождения не только себе, но и прочим народам и государствам, оказавшимся под игом наполеоновской Франции и поневоле ставшим ее союзниками: «При толь бедственном состоянии всего рода человеческого не прославится ли тот народ, который перенеся все неизбежные с войною разорения, наконец терпеливостию и мужеством своим достигнет до того, что не токмо приобретет сам себе прочное и ненарушимое спокойствие, но и другим державам доставит оное, и даже тем самым, которые против воли своей с ним воюют? – Приятно и свойственно доброму народу за зло воздавать добром»^[385]. После изгнания врага из собственных пределов Россия направляет войска за границу «не для завоевания или внесения войны в земли соседей…, но для достижения желанной и прочной тишины». Государь наставляет русских воинов следующими словами: «Вы идете доставить себе спокойствие, а им (народам Европы – И.А.) – свободу и независимость. Да будут они друзья ваши». Русские православные воины, находясь в чужой земле, не должны уподобляться своим неприятелям – французам, совершавшим во время русского похода грабежи и насилия над мирными жителями: «Вы Русские! Вы христиане! Нужно ли при сих именах напоминать вам, что должность ваша есть быть храбру в боях и кротку во время переходов и пребывания в мирных землях… Вы видели в земле нашей грабителей, расхищавших домы невинных поселян. Вы праведно кипели на них гневом и наказали злодеев. Кто же захочет им уподобиться? Если кто паче чаяния такой сыщется, да не будет он Русский! Да исторгнется из среды нас»^[386] (из приказа войскам от 25 декабря 1812 года). Таким образом, «русский», согласно А.С.Шишкову, - это не просто обозначение этнической принадлежности, а высокое звание, которого надо быть достойным. Быть русским – значит быть истинным христианином. Христианскими принципами определяется и русская государственная политика. Российский государь милосерден. Он объявляет «всемилостивейшее общее и частное прощение» жителям западных (бывших польских) губерний, перешедшим на сторону Наполеона, в том числе тем, которые выступили против России с оружием в руках ^[387]. Перед вступлением русских войск в герцогство Варшавское, жители которого активно поддерживали Наполеона во время его нашествия на Россию, было распространено специальное воззвание к населению этой территории, где были такие слова: «Не бойтесь! Россия умеет побеждать, но никогда не мстит»^[388]. Даже вступив в пределы самой Франции, русские воины должны воздерживаться от мщения своим врагам: «Неприятели, вступя в средину царства нашего, нанесли нам много зла, но и потерпели за оное страшную казнь… Не уподобимся им… Понесем к ним не месть и злобу, но дружелюбие и простертую для примирения руку. Слава Россиянина – низвергать ополченного врага, и по исторжению из рук его оружия благодетельствовать ему и мирным его собратьям. Сему научает нас свято почитаемая в душах наших православная вера»^[389].

В манифестах и приказах периода заграничного похода появляется тема боевого братства между русскими и их союзниками – европейскими народами, желающими сбросить с себя иго Наполеона. Братство это основано на защите общих ценностей и идеалов: христианской религии, патриотизма, свободы народов. Вот что читаем в приказе от 25 марта 1813 года: «Прусское Королевство, издревле славное и храброе, соединяет ныне длань свою с нашею простертою к нему дланью. Оно кипит тем же, как и мы, духом народной чести и достоинства, и подъемля оружие свое идет вместе с нами положить конец сему нестерпимому кичению, которое, несмотря на собственную свою и других земель пагубу, алчет реками крови грудами костей человеческих утвердить господство свое над всеми Державами (ср. с рассуждениями памфлетистов о кровожадности Наполеона – И.А.). Воины! Отныне взаимная дружба и общая польза да сопрягает нас тесно с благородными Пруссаками… Да составится из их и вашего усердия единая грудь. Мы стоим за Веру против безверия, за свободу против властолюбия, за человечество против зверства»^[390].

В манифесте от 18 мая 1814 года, изданном по поводу заключения Парижского мирного договора, появляется новая интонация по отношению к французам, которые в прежних манифестах и воззваниях награждались самыми нелестными характеристиками. Теперь от лица русского государя было провозглашено следующее: «Французский народ, никогда не возбуждавший в нас чувств враждебных, удержал гром наш, готовый низринуться. Франция открыла глаза на окружающую ее бездну, расторгла узы обольщения, устыдилась быть орудием властолюбца... Возник новый вещей порядок: призван на престол законный Государь. – Франция возжелала мира. Ей дарован он, великодушный и прочный. – Мир сей, залог частной каждого народа безопасности, всеобщего и продолжительного спокойствия, ограждающий независимость, утверждающий свободу, обещавает благоденствие Европы, приуготовляет возмездия, достойные понесенных трудов, преодоленных опасностей»^[391]. Трудно поверить, особенно если вспомнить манифесты и патриотическую публицистику 1812 года, в то, что французский народ «никогда не возбуждал» у русских людей и их государя «враждебных чувств». Вместе с тем, цитированные только что заявления вполне соответствовали духу христианского всепрощения, о котором так много говорилось в прежних манифестах. После того, как война окончилась миром, а Наполеон был лишен престола, все прошлые обиды должны были быть забыты. Французы отказались от своих «заблуждений», вернули престол законному монарху, и теперь они могли быть вновь приняты как равноправные члены в семью христианских народов Европы.

Впоследствии оказалось, что оптимизм, выраженный в данном манифесте, был преждевременным. Впереди был Венский конгресс, едва не закончившийся военным конфликтом между прежними союзниками и затем Сто дней Наполеона. Лишь 1 января 1816 года император Александр I издал манифест, подводивший окончательный итог эпохе наполеоновских войн. Судя по стилю манифеста, его автором был все тот же А.С.Шишков, хотя к этому времени он уже был отставлен с поста государственного секретаря (это произошло в 1814 году, незадолго до отъезда Александра I на Венский конгресс^[392]). В манифесте подчеркивалось, что оконченная «Промыслом Всевышнего» война «ни причинами своими, ни огромностию ополчений, ни превратностию обстоятельств не подобна никаким известным доселе в бытописаниях войнам. Она есть особенное небывалое на земном шаре приключение и как бы некое во внутренностях ада преуготованное зло, на потрясение и пагубу всего света возникшее и усилившееся до такой степени, до какой праведным судьбам Всевышнего угодно было допустить оное»^[393]. Таким образом, мы имеем дело с религиозно-мистическим, провиденциалистским толкованием событий недавней истории, что соответствовало как взглядам А.С.Шишкова, так и мировоззрению Александра I во вторую половину его царствования. Причиной наполеоновских войн, согласно манифесту, была французская революция, которая, в свою очередь была следствием отпадения французского народа от христианства под влиянием «лжемудрости»^[394] философов XVIII века. Наполеон, «посреди пылкости страстей богоотступного народа воцарившийся чужеземец», лицемерно выдававший себя за «восстановителя благонравия и порядка», в действительности был «первейшим… воином и поборником» революции^[395]. Он пытался «присвоить себе Богу токмо единому свойственное право единовластного над всеми владычества»^[396]. Вся Европа покорилась завоевателю, и лишь Россия смогла дать ему отпор, послужив орудием Божьего промысла. После окончательного падения Наполеона (в 1815 году) должны воцариться «всеобщий мир, и радость, и благоденствие всех народов»^[397]. Хотя Россия сыграла ведущую роль в разгроме Наполеона, русские должны испытывать по этому поводу не гордость, а смирение и благодарность к Богу за его великую милость: «Смирение наше исправит наши нравы, загладит вину нашу пред Богом, принесет нам честь, славу и покажет свету, что мы никому не страшны, но и никого не страшимся»^[398]. Под «виной», которую необходимо «загладить», очевидно, имеется в виду увлечение русского общества безбожными французскими нравами и ложной философией. Война с французами стала наказанием за эти увлечения, но в этом наказании проявилась одновременно милость Бога, даровавшего России победу и покрывшего ее «невечерним светом славы»^[399]. Как мы видим, манифест от 1 января 1816 года по стилистике и идейному содержанию весьма сходен с манифестами прежних лет, составленными Шишковым, а также со многими антинаполеоновскими памфлетами этого периода.

В патриотической пропаганде времен наполеоновских войн наряду с государственными структурами активно была задействована Российская Православная церковь, ее иерархия и священство. Святейший Синод трижды издавал антнаполеоновские воззвания: в 1806, 1812 и 1815 годах^[400].

В декабре 1806 года (почти одновременно с манифестом «О составлении… временных ополчений») было издано «Объявление Святейшего Синода». Наполеон характеризовался в нем как «неистовый враг мира и благословенной тишины… самовластно присвоивший себе царственный венец Франции и силою оружия, а более коварством распространивший власть свою на многие соседственные с нею государства». Утверждалось, что французский завоеватель замышляет вторжение в пределы России и угрожает «потрясением православной Грекороссийской Церкви»^[401]. Как нетрудно заметить, характеристики Наполеона в «Объявлении» Синода сходны с теми, которые давались ему в памфлетах («враг мира и тишины», «похититель престола», жестокий, коварный алчный завоеватель). Однако в синодальном воззвании акцент делался прежде всего на религиозной политике и религиозном мировоззрениии Наполеона: «Еще во времена народного возмущения, свирепствовавшего во Франции во время Богопротивной революции… отложился он от христианской веры, на сходбищах народных торжествовал учрежденные лжеумствующими богоотступниками идолопоклоннические празднества^[402]…

В Египте приобщился он гонителям Церкви Христовой, проповедовал коран Магометов, объявил себя защитником исповедания суеверных последователей сего лжепророка мусульман и торжественно показывал презрение свое к пастырям святой Церкви Христовой.

Наконец, к вящему посрамлению оной (церкви – И.А.), созвал во Франции Иудейские синагоги, повелел явно воздавать раввинам их почести и установил новый великий сангедрин Еврейский, сей самый богопротивный собор, который некогда дерзнул осудить на распятие Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа – и теперь помышляет соединить иудеев, гневом Божиим рассыпанных по всему лицу земли, и устремить их на ниспровержение Церкви Христовой и … на провозглашение лжемессии в лице Наполеона»^[403]. Как мы помним, памфлетисты тоже обвиняли Наполеона в безбожии и лицемерии, приписывали ему участие в революционных гонениях на церковь, упоминали о его покровительстве мусульманам в Египте и иудеям во Франции. Глава «Бонапарте не имеет никакой веры» из памфлета «Дух Наполеона» как будто списана с синодального «Объявления» 1806 года. Правда, в памфлете нет речи о намерении французского императора объявить себя иудейским мессией. Абсурдность данного обвинения очевидна, поскольку в жилах Наполеона не было ни капли еврейской крови. Действительно, Наполеон инициировал созыв в мае 1806 года Великого синедриона, на который были приглашены делегаты от синагог всей Европы. Целью этого собрания было отнюдь не обожествление Наполеона, а приведение иудейских религиозных норм в соответствие с законами Французской империи^[404].

Наименование Наполеона кандидатом на роль еврейского лжемессии фактически означало объявление его антихристом. Согласно христианским эсхатологическим представлениям, именно антихрист будет признан как мессия иудеями, отвергшими истинного Мессию – Иисуса Христа. По учению отцов церкви, антихрист будет всемирным правителем, а стремление Наполеона к мировому господству уже тогда (в 1806 году) было для многих очевидно.

Синод призывал пастырей церкви «вооружившись силою слова Божия», увещевать своих прихожан проявлять «твердость в вере, мужество на поражение врагов ее и готовность на исполнение святых обязанностей, подтвержденных присягою к Благочестивейшему и Самодержавнейшему Великому Государю Императору Александру Павловичу»^[405]. Православным мирянам Синод напоминал о долге повиновения установленным от Бога властям, призывал их «не ослепляться коварными обольщениями людей строптивых и развращенных» (опять же – намек на бонапартистскую пропаганду внутри России). «Да соединит всех вас союзом неразрывным взаимная любовь друг к другу, кротость и мужество, преданность к Правительству, пекущемуся о благе вашем, и упование на Бога» - говорилось в синодальном «Объявлении». Иерархи выражали уверенность в том, что русские люди «готовы исполнить долг верных сынов Церкви и Отечества» и «не пощадить временных благ земных и самые жизни для принесения им в жертву»^[406]. Тем же, кто пренебрежет исполнением своего религиозного и гражданского долга Синод угрожал Божьими карами и вечной погибелью.

Целью синодального «объявления» 1806 года было придание высшего, религиозного смысла войне, которая велась в это время за пределами Российской империи, и необходимость которой многим русским людям представлялась весьма сомнительной (об этом будет сказано далее в главе III). Для этого пришлось прибегнуть ко многим преувеличениям и просто необоснованным утверждениям (тезис о том, что Наполеон является врагом и гонителем христианства, что он «угрожает потрясением» православной церкви и претендует на роль «иудейского лжемессии»). Много десятилетий спустя видный русский церковный деятель митрополит Филарет (Дроздов) в одном из частных писем указывал на данное воззвание как на пример нежелательного смешения «духовного» и «политического»: «Трудно слову церковному вступить в политическую сферу, не соступая с поприща духовного. Но вступивши на сей путь однажды, окажется некоторая необходимость продолжать идти по нем, и могут даже повлечь куда неудобно следовать. В войну 1806 или 1807 годов Святейший Синод, думая сильно поддержать правительство, назвал Наполеона антихристом: а потом с антихристом заключил мир»^[407], - не без иронии писал московский святитель. Тем не менее, как известно, представление о Наполеоне как об антихристе получило достаточно широкое распространение в массах простого русского народа.

Сильное влияние на народ имело и воззвание синода 1812 года. Оно было проникнуто тем же духом, что и царские манифесты, издававшиеся в это время. В начале воззвания говорилось о французской революции как о первопричине бедствий, постигших сначала Европу, а теперь и Россию. Набор эпитетов, характеризующих Наполеона и французов, тот же, что и в других произведениях тогдашней русской публицистики: «Властолюбивый, ненасытимый, не хранящий клятв, не уважающий алтарей враг, дыша столь же ядовитою лестью, сколько лютою злобою, покушается на нашу свободу, угрожает домам нашим, и на благолепие храмов Божиих еще издалеча простирает хищную руку»^[408]. Как и в «объявлении» от 1806 года, в воззвании 1812 года Синод убеждал русских людей «не щадить временного живота»^[409] для защиты веры и Отечества, «пребывать в послушании законной от Бога поставленной власти, соблюдать бескорыстие, братолюбие, единодушие и тем оправдать желания и чаяния… Богом помазанного Монарха Александра»^[410]. Если в императорском манифесте от 6 июля 1812 года в качестве образцов для подражания современным россиянам назывались герои из отечественной истории (Пожарский, Минин, Авраамий Палицын), то в воззвании Синода в пример приводились библейские персонажи: «Да воздвигнет из вас Господь новых Навинов, одолевающих наглость Амалика, новых Судей, спасающих Израиля, новых Маккавеев, огорчающих Цари многи и возвеселяющих Иакова в делах своих» ^[411].

Несмотря на сходство идейного содержания обоих синодальных воззваний, нельзя не заметить, что воззвание 1812 года написано более сильным и живым языком, в нем больше искреннего чувства. Это вполне объяснимо: в 1812 году всем было очевидно, что Наполеон угрожает независимости и целостности России, в то время как в 1806 году такая угроза была лишь гипотетической.

Наличие в синодальных воззваниях большого количества церковно-славянских слов и оборотов могло отчасти затруднить их понимание простыми людьми. Но, с другой стороны, церковная лексика и стилистика настраивала русского православного человека на торжественный и возвышенный лад, что способствовало пробуждению в нем тех религиозно-патриотических чувств, к которым апеллировали авторы воззваний.

Как можно убедиться из всего вышеизложенного, манифесты, приказы, воззвания и другие акты верховной власти, издававшиеся в связи с наполеоновскими войнами, имели ярко выраженный публицистический характер. В этих документах выражалась официальная (государственная и церковная) точка зрения на причины войн, цели, которые преследовала, участвуя в них, Россия, а также на саму личность Наполеона. В высочайших манифестах периода Отечественной войны и заграничного похода также нашли отражение особенности мировоззрения их автора, консерватора и русофила А.С.Шишкова.

В отличие от памфлетов, заострявших внимание на личности Наполеона, в царских манифестах образ французского завоевателя принимает более обобщенный, собирательный характер. Мы имеем дело с образом общего врага или «неприятеля», жестокого, коварного, надменного, безбожного, идущего поработить и разорить Российскую державу. Образу врага противопоставлен идеализированный образ России, ее православного народа и воинства, вдохновляемого любовью к церкви, государю и Отечеству. Война, ведшаяся сначала на территории России, а затем за ее пределами, трактуется как справедливая и освободительная. Ее цель – отстоять свободу России и спасти порабощенную Наполеоном Европу. В войне русским покровительствует само Божественное Провидение: только с Божьей помощью становится возможной их победа над превосходящими силами врага. Вместе с тем, война является для России серьезным уроком: она должна раскрыть глаза русскому обществу на «истинное лицо» нечестивой и безбожной французской нации и отвратить русских людей от подражания ей. Манифесты, написанные А.С.Шишковым, взывали одновременно к патриотическим и религиозным чувствам народа. Это же можно сказать и о воззваниях Святейшего Синода, в которых особенно подчеркивался религиозный смысл войны с Наполеоном, наследником «богопротивной революции», похитителем царских тронов и осквернителем святых алтарей.

Если памфлеты были доступны лишь грамотной части населения, то манифесты и другие официальные акты, зачитывавшиеся с церковного амвона, были обращены ко всему русскому народу. Они оказывали существенное влияние на настроение широких масс простых людей. По свидетельству ростовского городского головы М.И.Маракуева, «издаваемые тогда (в 1812 году – И.А.) от правительства воззвания и различные извещения к народу чрезвычайно были любезны публике, а воззвание Св. Синода в особенности отличалось красноречием, силою и истиною»^[412].

Оценка советскими историками официозно-патриотической публицистики периода наполеоновских войн (с точки зрения ее идейного содержания) весьма неоднозначна. С одной стороны, патриотизм, защита Отечества – это хорошо, с другой стороны, «националистические чувства»^[413], «религиозно-верноподданнические мотивы»^[414] – это плохо. Такое двойственное отношение объяснялось, прежде всего, тем, что советская историография была вынуждена, следуя линии партии, соединять несоединимое: ортодоксальный марксизм с русским патриотизмом, ставшим неотъемлемой частью идеологии советского государства начиная со сталинских времен. Будучи свободны от идеологического диктата, мы можем взглянуть на вещи более объективно и непредвзято. И при таком взгляде окажется, что Шишков и другие консервативные публицисты, трактовавшие войну с Наполеоном как борьбу с «порождением … духа французской революции… за «спасение веры, престола и царства»»^[415], были в принципе не так уж далеки от верного понимания ее смысла. Разве нельзя увидеть закономерность в том, что из государств континентальной Европы наибольшее сопротивление Наполеону оказали страны самые «реакционные», наиболее приверженные религиозным и патриархальным традициям – Россия и Испания. Примечателен обмен репликами, состоявшийся между Наполеоном и царским адъютантом А.Д.Балашовым во время их переговоров в самом начале наполеоновского вторжения. (Их диалог, включенный Л.Н.Толстым в роман «Война и мир», был почти дословно воспроизведен писателем по документальному источнику – записке самого Балашова, которую впервые опубликовал А.Тьер в «Истории Консульства и Империи»^[416]). Узнав о том, что в Москве более двухсот церквей, французский император сделал следующее «глубокомысленное замечание»: «Большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа…Уже нигде в Европе нет ничего подобного… - Прошу извинения у вашего величества, - сказал Балашев, - кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей»^[417].

Русские патриотические публицисты и памфлетисты отражали, пускай и в утрированной, пропагандно-упрощенной форме, идейно-политический смысл противостояния России как оплота христианства и традиционно-консервативных ценностей с наполеоновской Франции – наследницей буржуазной революции, основанной на идеях Просвещения XVIII века. По сути, это был цивилизационный конфликт. А.С.Шишков и другие российские патриоты имели основание возмущаться безнравственностью и варварством французов, которое проявилось в их поведении на захваченных русских землях, в частности в древней столице - Москве. Французы в свою очередь были склонны объяснять отчаянное сопротивление русских (или тех же испанцев) «варварством и дикостью» этих народов; и в таком объяснении тоже была своя логика: представители иной цивилизации обычно воспринимаются как «варвары». Русские люди увидели во французских завоевателях носителей чуждого культурного и духовного начала, и потому борьба народа с наполеоновским нашествием приняла столь ожесточенный характера. Россия выстояла во многом благодаря сохранению своей «цивилизационной идентичности», тех свойств, которые квалифицируются просветительским сознанием и прогрессистской историографией как «отсталость» и «реакционность».

В силу всенародного характера войны, общего патриотического подъема идея о принципиальной чуждости «русского духа» «французскому» стала получать распространение даже среди европеизированных верхов российского общества. Востребованными оказались концепции А.С.Шишкова и ему подобных ревнителей чистоты родного языка и культуры. К примеру, увлеченный патриотическим энтузиазмом, Ф.Н.Глинка (будущий декабрист, брат С.Н.Глинки) писал в те годы о необходимости «изгнать из русского, особенно исторического, слога все иностранные слова и выражения». В письме к некоему генералу Ф.Глинка даже предлагал перевести на отечественный язык все военно-технические термины иностранного происхождения, такие как рекогносцировка, реляция, ретирада^[418]. Для кого-то подобного рода пламенное русофильство явилось временным и наивным увлечением, но в умах других людей оно приобрело черты целостной мировоззренческой системы.

Нашествие 1812 года имело общеевропейский характер. Во главе с французским завоевателем на Россию шла «армия двунадесяти язык», в которой, по некоторым данным, сами французы составляли меньшинство. Многонациональный характер Великой армии Наполеона подчеркивался в шишковских манифестах: «В настоящую ныне с Францией войну Россия долженствовала сделать чрезвычайные напряжения, дабы противустать неприятелю, поднявшему на нас оружие не с одними своими силами (хотя и оные велики), но и почти со всеми европейскими народами»^[419].

Антитеза «Россия – Франция», толкуемая нередко более широко - «Россия – Европа», пустила глубокие корни в сознании той части русского общества, которая была ориентирована на государственно-патриотические и православно-христианские ценности. Уже во второй половине XIX века один из канонизированных ныне русских церковных деятелей святитель Феофан Затворник (Говоров), подобно А.С.Шишкову и его единомышленникам, обличая увлечение русской интеллигенции «просвещенной Европой», где «впервые восстановлены изгнанные было из мира мерзости языческие», напоминал о событиях Отечественной войны. «Припомним двенадцатый год: зачем это к нам приходили французы? Бог послал их истребить то зло, которое мы у них же переняли. Покаялась тогда Россия, и Бог помиловал ее»^[420] - поучал епископ своих современников. Под покаянием святитель Феофан разумел отречение от французского безбожия и вольномыслия, возвращение к собственным духовным и национальным истокам. Нечто подобное в то время действительно имело место. Но одновременно (особенно под впечатлением событий заграничного похода) в значительной части русского общества, его военно-дворянской элиты, возникали и усиливались другие настроения, связанные с желанием заимствовать культурные и социальные достижения противника, пусть и побежденного в военном противостоянии, но опередившего победителей на пути материального и общественного прогресса. «Народ-победитель достоин жить не хуже побежденных» - такой ход мыслей тоже вполне логичен. По-видимому, именно в эпохе наполеоновских войн следует искать истоки раскола русского сознания на два течения: национально-охранительное (славянофильское) и либерально-революционное (западническое). Справедливо утверждение Е.В.Тарле о том, что «двенадцатый год … пробудил декабристов»^[421]. (Декабристы, в свою очередь, «разбудили Герцена», и так далее, по В.И.Ленину). Вместе с тем очевидно и то, что события Отечественной войны способствовали укреплению позиций таких нелюбимых «прогрессивной» историографией деятелей, как А.С.Шишков, С.С.Уваров, Ф.В.Ростопчин, началу оформления русской консервативной государственной идеологии, пренебрежительно именуемой либеральными и марксистскими историками «теорией официальной народности». А.Г.Тартаковский подчеркивает важное значение, которое имело для идеологов последующей, николаевской, эпохи «охранительно-националистическое истолкование истории Отечественной войны и заграничных походов»^[422]. Однако, в то же самое время, как отмечает М.Г.Муравьева, дворянско-интеллигентская элита русского общества «горько сетовала на цензурные запреты и реакцию николаевского царствования, перешла в жестокую оппозицию, выдвинув идеалы свободы, и избрала своим кумиром теперь уже мифологизированную фигуру Наполеона»^[423]. Подобная форма идейной фронды среди образованной публики стала проявляться уже в последние, «реакционные», годы царствования Александра I; об этом, в частности, пойдет речь в следующей главе.