И.Н. Скобелев
«Рассказы русского инвалида»
Штык
Суворов! Бессмертный русский вождь! Его имя есть волшебное слово для русского солдата. Он из века в век не перестанет согревать воображение нашего воина, и как порох вспыхивает от искры, так воспламеняется сердце и бодрится дух солдата от драгоценного имени Суворова.
Поставьте роту в строй и скажите: «Суворов воскрес, ребята, в лице такого-то!» Потом спешите, меряйте солдат – и вы найдете, что каждый из них, против ранжирного списка, вершком выше, если не более.
Вот что значит ведать характер своего народа, не переставшего, слава Богу, гордиться коренными обычаями, что значит уметь пользоваться минутою! Запеть петухом кстати, в час и в пору, гораздо полезнее, нежели прочитать солдатам всю естественную историю о птицах. Старый друг мой, Кремнев, служивший под лестным начальством Суворова, часто говаривал: «Как теперь гляжу на батюшку-Суворова. При всяком его слове, бывало, сердце и душа тают, как воск от огня!»
«Пуля дура, штык молодец!» – говаривал вдохновенный, неподражаемый гений, и это выражение незабвенного и сердцу солдатскому милого предводителя блистательно сроднило штык с русским солдатом, в руках которого действие этого гибельного, смертоносного орудия и по сие время еще остается неоспоримым. Случаи, могущие служить доказательством этому – неисчислимы; но один из них, со слов лишившегося руки солдата Свистунова и других очевидцев, перескажу я вам, читатели, не красноречиво, но справедливо. Прошу простить: с одного вола двух шкур не дерут!
«Лишь только надежа Белый Царь помирился с Бонапартом в 1807 году в Тильзите, 26-й егерский полк, в котором я служил, – говорил мне Свистунов, – двинулся в Финляндию и в начале следующего года под командою славнейшего Эриксона покупал уже каждый шаг земли... кровью! Кто находился когда-либо в кампании против шведов, тот, без сомнения, убежден, что равным быть можно, но храбрее шведов, характернее и даже честнее... воля ваша, никак нельзя!
Полк наш был в авангарде, Великолуцкий пехотный тянулся за нами; молодец Кульнев обозревал проселочные пути; снега были глубокие, дороги узкие; Тавастгуст был целью командующего отрядом, и нам надлежало на первый случай овладеть этим городом. Оставя границы родной стороны, встретили мы шведские войска в числе двух гарнизонных, или инвалидных, рот, бывших по границе на страже. Они соединились в селении Арцио. Начальник с трубачом выехал навстречу, поговорил с нашим полковником и тотчас очистил ночлег, оставив в добычу полный сарай салаки, вяленого мяса и сушеных лепешек, которые заготовляются у них для продовольствия нижних чинов на двухгодовую и более пропорцию. Переночевав преспокойно в Арцио и Аккеройсе, приобретение которых не стоило щепотки табаку, к вечеру третьего дня подошли мы к селению Арематилло. Здесь шведский капитан менее был вежлив: он не рассудил встречать нас сам, но, подпустив на дистанцию, приветствовал ядрами, послужившими манифестом к войне и сигналом к бою. Мы встрепенулись, перекрестились, и три сестры – Честь, Смерть и Слава – с той же минуты сделались нашими спутницами.
Полковник, не желая остаться в долгу, приказал трубить, и капитан явился; но на предложение очистить ночлег без драки решительно отвечал, что в Арематилло ночует он сам и дает честное слово не уступить его до утра.
«Дело отважное, но вместе странное! – говорит Эриксон. – Посмотрим, как поддержат ваше слово две пушки и две дряхлые инвалидные роты против красноречия двенадцати орудий и трех тысяч человек молодых, рьяных воинов».
– Посмотрим! – возвращаясь к храброй своей дружине, возразил маститый капитан, на лице которого чистая совесть и святой долг верного сына отечества отпечатали благовидно блестящие свои вывески.
– Я воевал уже со шведами и знаю их коротко, – сказал Эриксон. – Капитан, по-видимому, решился умереть здесь, и потому этот пункт будет нам не дешев. Однако ж с Богом! Арематилло – ночлег по маршруту.
Вместе с тем начались распоряжения к атаке. Стрелки против глубоких снегов вооружились лыжами, приготовленными заблаговременно, которые, впрочем, не принесли существенной пользы. Все двинулось по мановению воли – и чрез несколько минут душа удальца, страстная к военному грому, купалась в кровавых удовольствиях, как в масле.
Поручик Гебауер командовал правым флангом стрелков. Этот офицер родился и воспитывался в Сибири: два аршина и одиннадцать вершков роста, угрюмый, пасмурный взор, привычка кушать живую рыбу и замеченное нами в нем восхищение при виде, как хвост и голова ее шевелятся, когда спинка несчастной в желудке варится, – обещали в нем ужасного героя. Но в непреложную волю Провидения вмыкалось не то!
Дело наше двигалось с малым успехом. Шведы воспользовались всеми средствами: они завалили бревнами вход в селение, заняли знакомые им выгодные места и перекрестными выстрелами, а подчас и поленьями через палисады упреждали всякое покушение наших стрелков. Жители помогали им и мгновенно погашали пожары, причиненные брандскугелями. Ночь была темная. Распоряжение начальства не могло в полной мере понравиться командующему частью отряда; время летело, и инвалиды... торжествовали! Но молодецкий гений не дремлет: Мальгин, фланговой егерь 1-й роты, согласив восемь человек залихватских товарищей, в том числе и Свистунова, решился ползком пробраться в селение. Им надобно было спуститься по ужасному сугробу и взобраться на гору, потом перелезть чрез забор, в сарай или в какую-нибудь закутку, а оттоль уже действовать на позицию инвалидов. И всю эту проделку надлежало скрыть от бдящего неприятеля: иначе гибель в самом начале была бы неизбежна. С этим намерением разудалые подошли к поручику, чтоб испросить у него позволение.
– Положим, что вы уже в селении, – сказал Гебауер. – А там как?
– А там просто-напросто будем колоть шведов, ваше благородие, да и только.
– Но вы забыли, что шведов в селении до пятисот человек, кроме жителей?
– Да мы не считать их идем. Ведь не в перестрелку с ними вступать!.. Мы хватим в штыки – а там что Бог пошлет! Да воротиться-то мы, может быть, и не воротимся, – примолвил Мальгин, – но уж недаром головы положим... Потешимся, ваше благородие!
Презавидная философия: кто живет – поет, а умирает – пляшет! Подобный человек боится только дурных дел, худой по заслугам славы, отчета за гробом; прочее ему – трын-трава. Глядят ли на него косо, бранят ли его? Он тотчас наводит справку с совестью и, находя себя чистым, правым, назло недоброжелателям запевает. Ласкают ли, хвалят ли его? Он благодарит – и снова запевает. Такой чудак, проходя путь жизни с упованием на Бога, без жалобы и ропота на судьбу, капризами которой располагать нельзя, без зависти и ненависти к счастливцам служит припеваючи и, по-моему, против добровольного страдальца живет вдвое.
Таков именно был и мой герой, Мальгин, и таким легко быть можно, особенно нашему брату – солдату, не почитающему себя важным звеном в цепи мироздания, не дорожащему своим существованием и решительно чуждому причуд заморской изнеженности. Даст ему Бог день, даст и пищу – с чем вместе – ура! запевай сначала!
Волшебное слово «потешимся!» пленило беднягу Гебауера. Кровь его закипела. «Я с вами, ребята!» – гаркнул сибиряк и, схватя у раненого егеря суму и ружье, пустился на подвиг. Но едва успел он пройти двадцать сажен, как пуля в грудь навылет исключила молодца из военных списков.
– Теперь, друзья, к смертельной нашей охоте, – сказал Мальгин, – присоединился святой долг... Отмстим за поручика! Без нас он жил бы еще на белом свете.
Преодолев все затруднения и счастливо скрыв движение, семерым из них удалось перебраться чрез забор, но последний, долженствовавший подсаживать других, по необходимости остался в поле, лишенный средств разделить славу товарищей.
Обозревая двор, на который швырнула их судьба, увидели они, что дверь избы отворена. В избе был слышен гул. Тотчас можно было догадаться, что шведы должны стрелять в окна, выходящие на лицевую сторону дома. Так и было: во всех примыкающих к полю строениях были прорублены отверстия; инвалиды, заслоняясь от пуль стенами, хладнокровно выжидали и весьма удачно убивали сближавшихся на верную дистанцию стрелков наших. Подойдя с осторожностью к дверям, Мальгин насчитал семь окошек и убедился, что у каждого хлопотали по два человека. С радостью сообщил он своим товарищам, что внимание шведов обращено в поле и что нашествие их заметят они на том уже свете. Он не ошибся в своем расчете. Тогда как инвалиды заняты были стрельбою в противную сторону, наши удальцы, подкравшись всякий к своей жертве, пронзили их штыками, и прежде, нежели послышался стон одних от полученного удара, жизнь других погасла уже под смертоносным орудием.
Успех, увенчавший столь дерзкое предприятие, крайне ободрил наших героев. Они перешли на соседний двор и на передвижении закололи двух мужиков из опасения быть открытыми. В другой избе нашли они девять человек и истребили их, но уже с меньшим счастием: один из инвалидов успел оборотить ружье, выстрелил и наповал убил егеря Матвеева. Мальгина не остановила смерть товарища. Быстро с дружиной перелетел он в следующую избу, но она, как крайняя к улице и въезду, была занята более нежели двадцатью человеками, а у въезда находился сам капитан с одною пушкою и с некоторым прикрытием.
– Ребята! – сказал Мальгин, высмотрев все силы противников. – Ведь чрез забор назад лезть нам не приходится. Уж лучше было не начинать, чем струсить и не кончить! Двух смертей не будет, а одной не миновать. Раз родились, раз и умрем, а проказ наделаем. Чего же нам больше? Кому на небе написано ехать на корабле за море, к величанам[1], тот и будет жив!
– Идем! – шепнули храбрецы и юркнули в избу, и – пошла потеха!
«Русские в селении!.. И здесь уже они!» – закричали по-своему инвалиды чрез окно храброму капитану.
Старик не струсил, но, желая сохранить честь и страшась менее за жизнь, чем за пушки, тотчас подал условный сигнал. С помощью приготовленных жителями лошадей инвалиды в повозках дали стречка, а селение заняли мы... перед рассветом!
– Скорее, ради Бога, скорее позовите сюда штаб-лекаря! – кричали из всей мочи майор Латухин и капитан Пяткин, высунув головы из крайней избы, куда завернули они с намерением обозреть шанцы бежавших инвалидов.
– Кому такая поспешная нужна помощь? – спросил полковник.
– Здесь наши раненые! – отвечали они.
– Как это могло случиться? – воскликнул изумленный Эриксон, приближаясь к избе.
Дело было кончено прежде, нежели начальник наш узнал, каким образом оно происходило.
Справедливость этого анекдота мне легко было бы доказать оригинальными актами, которые и поднесь у меня хранятся, но тяжело начертать в нескольких словах картину, поразившую полковника и бывших с ним офицеров. Весь пол роковой избы был потоплен кровью; двадцать два человека неприятельских и три наших солдата лежали заколотыми, пятеро шведов и двое русских умирали от тяжких ран, а один из последних, обремененный девятью ранами, ослабленный течением крови и покрытый уже бледной тенью смерти, тихо, но бодро и с восхищением рассказывал неподражаемые подвиги покойных товарищей, и этот один был – Мальгин!
Мигом прибывший штаб-лекарь перевязал раны славного Мальгина. Три из них оказались сомнительными, но ни одной смертельной. Полковник не прежде оставил удалую голову, как по совершении всех нужных медицинских пособий. Потом перенесли героя на квартиру и берегли молодца, как дар неба. По выступлении нашем в дальнейший поход он был оставлен в учрежденном на этапе госпитале, где, сколько было возможно, выздоровел и дожил до отставки.
Командир корпуса князь Багратион, получив донесение об этом, отвечал Эриксону собственноручным письмом следующего содержания: «Государь император храброму вашему Мальгину всемилостивейше пожаловал знак ордена Св. Георгия и, сверх того, пятьдесят рублей серебром денег. Главнокомандующий, желая познакомиться с отличным воином, поручил мне доставить Мальгину сто рублей ассигнациями; причем и моя денежка не щербата: подружите и меня с этим русским Геркулесом и вручите ему следующие при сем пятьдесят рублей».
После этого нельзя не согласиться со словами Кремнева: «Я люблю штык, и потому особенно он хорош и мил, что решителен. Как впустишь вершков пять врагу с брюхо, так хоть бы у него между глаз калена стрела улеглась, небось травы топтать не станет!»
Неравно захотел бы кто спросить: а рассказчик Свистунов как же спасся? Он – тот самый, что за забором остался.
Примечания:
