И.Н. Скобелев
«Солдатская переписка 1812 года»

Прибавление от русского безрукого инвалида

К 6 декабря (1812 года), торжественному дню, празднуемому св. угоднику и чудотворцу Николаю, на лице Русской земли победная песнь заменила смертоносные, убийственные гулы, близ полугода в огорченных русских сердцах отражавшиеся. Отеческое внимание и щедрые награды государя императора, везде, всюду и на все звания Богом спасенного народа пролившиеся, были неисчислимы, а восхищение и радость победителей равнялись с тяжким горем побежденных, следовательно, и неописанны!

Не было подвига, который, коснувшись нежной отеческой монаршей души, остался бы достойно и праведно неуплаченным! Этому доказательством не менее прочего служат и наши герои, из коих Ручкин, как известно, произведен в офицеры; Свистунову, по смерти его, определена пенсия – по сто двадцати рублей в год; а родителю Сучкова, отставному унтер-офицеру, который, по розыску, оказался присяжным в Казначействе, высочайше повелено выдать единовременно пятьсот рублей. Кремнев, явивший собою в числе прочих редкий пример сыновней любви к отечеству, кроме того, что обеспеченный высокомонаршею милостью в житейском быту и поднесь еще блаженствует, пользуясь явным во всех делах и предприятиях пособием всеобщего покровителя, Господа Бога, скупает у помещиков по соседству в оброчное содержание излишнюю землю, обрабатывает ее наемными людьми, ведет значительный торг хлебом и этим, позволительным всякому гражданину промыслом успел составить знатный капитал. Ему под семьдесят уже лет, но он здоров, весел и довольно еще имеет сил присматривать за хозяйством; супруга его, Хавронья Абросимовна, и по сей час еще баба, что называется, король. Из трех сыновей, которыми благословил Бог эту счастливую чету, два на военном уже поприще, а последний, младший, во уважение к службе почтенного воина, по ходатайству местного начальства оставлен старикам на пропитание и со временем будет составлять подпору и утешение инвалида. Я любил Кремнева, как родного брата; было некогда, что одним медиком пользовались и одним фельдшером перевязывались раны наши, в сражении на одном поле полученные; видел его в 1812 году и хвалил, в свою очередь, достойный уважения подвиг его, а как с того времени пролетел 21 год, посему давно уже полагал я доброго друга в покойной могиле. Но Провидение длит жизнь верных сынов Церкви! Проезжая недавно по некоторым надобностям проселочною дорогою чрез село Богоявленское, при любопытном разговоре с жителями, к чему, признаюсь, имею врожденную страсть, узнал я, что в том селе было двое жестоко израненных и на меня похожих солдат, из которых: безногий Ранцев несколько месяцев тому назад умер, а Кремнев с женою живут на краю села в собственном доме.

Сердце мое забилось от удовольствия, и как по дальнейшим расспросам не оставалось более сомнения, немедленно приказал я проводить себя к старому сослуживцу и товарищу, которым тотчас был узнан по недостатку членов (о чем Кремнев уведомлен был всеобщею молвою). Перо мое слабо выразит необыкновенную и сумасбродную, можно сказать, радость сорокалетнего друга! Сто раз бросался он обнимать меня, сто раз принимался плакать, смеяться, творить молитвы и петь песни; Абросимовна (с именем моим чрез сожителя, вероятно, давно уже знакомая) в восхищениях не уступала мужу, и я при столь непритворных комплиментах, повинуясь чувствам души, залился также слезами – только уж истинно сладкими!..

Время было раннего обеда, добрый Кремнев Христом и Богом упрашивал меня не побрезговать хлебом-солью всем сердцем обрадованного хозяина, на что мне приятно было согласиться, тем более что в коляске моей дорожной запас был холодный, черствый, а светлица Кремнева, преисполненная благотворным запахом сального вещества, обещала славные великороссийские щи, к коим впоследствии присоединились превкусная с потрохами похлебка и жареный поросенок с начинкой из гречневой каши; короче сказать: стол, по чести, был царский! Кремнев, ног под собой не слышавший, ободрился, вытянулся, помолодел и, прокомандовав жене (с деликатнейшею нежностию): «Поворачивайся, старая хрычовка!» – выскочил в клеть, где облекся в тонкий, темно-зеленого сукна, галунами украшенный, сюртук, и явился с полуштофом медовой анисовой водки, с бутылкою домашней вишневки, и скатертца тотчас развернулась! «Первое горе с тех пор, как в отставке, узнал я, лишась соседа и приятеля моего Ранцева, который на руках моих скончался и без которого о старине и службе здесь поговорить не с кем; впрочем, я доволен всем по горло! Не знаю, как и благодарить Господа Бога за милость Его к нам, грешным, – сказал Кремнев, – а для такого дорогого гостя у меня все найдется! Да что ж ты осовела, Хавроньюшка?!» «Ахти, Данилыч! Какой ты рьяной: видно, не знаешь, что у меня от радости все еще трясутся руки!» – отвечала Абросимовна.

Приметя, что радушные хозяева имеют намерение угощать меня, как большого барина, с почестью, земскому заседателю приличною, я наотрез сказал, что буду пить и есть, сколько им угодно, с условием, однако же, чтоб добрая чета обедала вместе со мною, какового уважения, кроме шести ран, полученных стариком в сражениях, и имеющегося у него знака военного ордена, я нахожу его достойным и по одной уже отличной службе, в продолжение которой мы разом подвигались в горестную эпоху Отечественной войны, разом плакали за скорбь матери нашей России и в одно время прыгали от радости за успехи Белого Царя! «Довольно! Чины в сторону! – повелительно сказал я. – Долой тридцать лет с костей! Сядем по ранжиру, как славные русские солдаты-товарищи, как родственные друзья по молодецкому штыку и по смешавшейся на полях чести крови нашей, как страдальцы, обеими ногами в гробу стоящие, но как герои, врагам все еще страшные, при первой опасности любезному отечеству мечом препоясаться и по первому призывному слову батюшки-царя каменную грудь нашу к стене верных примкнуть готовые».

Едва я окончил приказ мой, Кремнев кинулся мне на шею, целовал во что попало и слезами запачкал мне, пострел, все лицо, а к довершению благодарности за честь, коей умел дать цену, он приказал без пощады лобызать меня и Хавронье Абросимовне. Наконец, после всех из непритворной радости родившихся проделок, перекрестясь, как водится, все уселись за столом. Мы забыли настоящее, дышали прошедшим, следовательно, были молоды, веселы и довольны, как счастливые, по страсти женившиеся мужья в первый день свадьбы или как по расчету сочетавшиеся супруги при получении во владение тучных пажитей и банковых билетов. Никто не мешал сердечным излияниям и взаимным рассказам нашим о делах славы; никто не огорчал нас тяжкими вопросами о прожитых нами на белом свете летах; и тяжелая и чугунная тайна сердца всех стариков, покоясь в полуразрушенных оболочках, кой-где, кстати, и то слегка, нежно, скромно отзывалась, что обоим нам вместе стукнуло ровнехонько сто двадцать пять лет; короче сказать: говоря о святой старине, мы были молодцы в точном смысле слова, и Абросимовна не ходила, но летала с блюдами, как Христова пчелка: тихо, томно, скромно, чтоб не прервать и не проронить словечка из штурмовой громоносной рыцарской были. В продолжение трапезы предложены заздравные кубки. Выпито было за здравье славного русского императора Николая, за весь благословенный, драгоценный Дом его, за наследника престола, юного русского солнца, прекрасного Александра, которого Кремнев, в бытность в Москве в ноябре 1831 года, видел в соборе, когда с венценосным родителем прикладывался он к святым мощам. «Голубчик мой, – в умилении сердца воскликнул Кремнев, – он и хорош-то именно по-русски!» Он осушил чару до дна, присовокупя сквозь слезы, что минута, столь трогательная, святая и в жизни его едва ли не лучшая, пойдет с ним в фоб! После того не забыто было здоровье победоносного российского воинства и матушки России!

«Так помянем покойного благодетеля отца-государя Александра Павловича и спасителя отечества Кутузова?» – спросил меня Кремнев. С удивлением взглянул я на почтенного солдата. По чести, выходка, столь благородная и благодарная, разительным была мне упреком. Кремнев знал, что я сделал исполинский шаг – от патронной сумы к шитому золотом мундиру – в царствование Благословенного Александра, ведал, что Кутузов по час смерти был моим благодетелем, и без намерения, конечно, но важный дал мне урок! «А ты как бы хотел выполнить этот священный долг?» – спросил я Кремнева, на которого – признаюсь, припомня русскую пословицу: кусок золота неопрятный сын земли: не умоешь и не утрешь, не заблестит и не узнаешь, – стал я посматривать другими глазами. «По-моему, встать, – сказал он, – помолиться о душах незабвенных и выпить за упокой, чем оканчивают и священные чины». «Но они подчас... и чересчур!» – примолвила Абросимовна. После сего Кремнев и жена его выскочили из-за стола и, сделав от чистого сердца поклонов по тридцати, рассказали мне, что первый шаг к промыслу, которым упрочили настоящее безбедное состояние, сделали они с помощью царской награды, полученной в Вильне. Дорога милостыня во время скудости! «Точь-в-точь и со мной было тоже, – сказал я, – но все-таки спасибо тому, кто кормит, а вдвое тому, кто хлеб-соль помнит». «Как забыть императора Александра! – добавил Кремнев. – Я ручаюсь, что и дети мои до гробовой доски не престанут с таким же усердием молиться за него Богу!»

Не скрою слабости моей: люблю добрых, честных солдат не менее самого себя, будучи убежден, что от душ их текут выражения чистые, неподдельные и признательность к справедливому начальству, желчью не растворенная. Поэтому я ни в чем не хотел отказывать Кремневу; но, исполняя желание его, препорядочно подгулял.

Садясь в коляску, я хотел было сделать Кремневу денежный подарок. «Не отравляйте ядом, ваше превосходительство, дня, в жизни моей драгоценного!» – сказал он. Поняв, что у него на душе, я простился с другом и уехал с удвоенным почтением – не только к службе, но и к правилам благородного русского солдата!