И.Н. Скобелев
«Солдатская переписка 1812 года»
Письмо XXVIII.
Березина загружена обозом и телами утопших в ней бусурманов, нам запрещено и воду брать из реки. Версты, слышь, на две дорога загромождена была повозками, навьюченными московским добром и церковной утварью. Но неправедное создание не пошло впрок. Следуя далее к Вильне, пришлось увидеть все ужасы, каким бывают обречены и преданы безбожные люди – Бонапарт и французы, злодеи наши. Но не было дня, чтоб мы не плакали, видя несчастия и беды лютых врагов своих. Не родись человек на белый свет!.. Свое горе – от сердца отлегло, а чужое – на сердце упало!
Вдруг видишь целый лагерь умерших солдат, а между большими сотнями окостеневших десяток-другой шевелящихся, слышащих наше движение, желающих попросить помощи и пиши, но лишенных уже сил говорить. Они мычат только непонятным гулом, и от редкого услышишь: дуйпень![1] – а некоторые выучились и просят клеба![2] Но как пособить горю нельзя, то и отворотишься в другую сторону, а тут опять те же полузамерзшие, завернутые в юбки, в тряпки и в сырые, содранные с ушлых лошадей шкуры; часто видишь, что у шатающегося, без всякой уже мысли, полупокойника шапкою укутана нога, а снятыми с умершего товарища панталонами обвернута голова. По счастью, большая из них часть бродит, не имея ни памяти, ни понятия, ни чувства! Некоторые, собравшись с последними силами, раскладывают огонек, начинают греться – да и сгорят вместе с хворостом и дровами; а у кого есть еще силы, лишь завидят русских, бегут к нам и рады, бедные, как будто своим! Ну, уж этакому-то, брат, от сердца оторвешь, а поделишься чем Бог послал! Да правду сказать: мы-таки редким и отказывали, покуда могли.
Лежачего не бьют (как говорится), а нужда и рукавицу с рукой сроднила. Кроме того, виноват, Лазаревич, мне нравится уж подлинно военный в них обычай: ведь холодно, голодно, животики у окаянных пустехоньки, нашлось бы место наседке и с яйцами, – а заморской чести не роняют: руки всегда держат в кармане и плюют вечно чрез зубок!
Третьего дня еще получено, слышь, донесение, что Вильну занял славный, неутомимый наш наездник Сеславин, который выдержал жаркое сражение, получил жестокую рану, но победил врагов и овладел городом.
Вчерась, лишь вступили мы в Вильну, тотчас лучи от красного солнышка обогрели наши сердечушки, пронеслась милая весточка, что царь-государь себя нам покажет и на нас поглядит; я сам видел уже многих из Питера приехавших царских генерал-адъютантов. Поляки суетятся и приготовляются встречать его, но с нашей стороны все батюшке православному царю приготовлено; мы перед царскою главою, как лист пред травою, станем с чистою любовью, с преданною душою, с пламенным сердцем и с готовностию лететь вновь, куда прикажет! Стало быть, чем богаты, тем и рады.
На молитву, брат Лазарич, становись на колени и молись всеблагому, непостижимому, милосердому русскому Богу! Не успел я и письма кончить, как государь прибыл, а вместе разнеслась по всему городу и влилась в сердце каждого русского торжественная радость: пришел-де рапорт от атамана Платова и от наездников, что всю иностранную сволочь, которая могла еще передвигать ноги, выгнали они за границу, что Бонапарт ускакал в жидовской бричке за море и что ни единого бусурмана на святой Руси с оружием в руках не осталось: отлились коровке медвежьи слезки!
Ура!.. С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!
Теперь прочти надпись на царском кресте, в московском Успенском соборе хранящемся: Имеяй Веру непостыдную и исполняяй заповеди Божия, победишь враги своя. Что же сказать после этого? По-моему, молча опять на колени, и опять тоже: С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!
Примечания:
