И.Н. Скобелев
«Солдатская переписка 1812 года»
Письмо XXVI.
У Светлейшего с начала войны находится в ординарцах поручик Кушников, который генералу, вишь, сродни; сегодня, приехав повидаться, только что вошел он в ригу, в которой ночевал весь наш полк, да и охлеснул нас весточкой – чтоб другой век не слыхать! «Я привез к вам большое горе, – сказал Кушников шефу, – уж то не беда, что Наполеон прорвался и ушел, но горе за Кутузова, который так расстроился неудачей, что захворал даже, сердечный! Да и есть от чего: как прочли ему эту проклятую бумагу, он, забывшись, так хватил кулаком по столу, что доска пополам разлетелась, да и кулаку-то не пройдет, чай, даром!» «Порыв сей извинителен, – сказал генерал, – он свойствен всякому истинному сыну Церкви и отечества! Таким же точно некогда двинута была душа немецкого апостола Мартина Лютера, когда он пустил чернилицу в черта! Это значит, что и самому умнейшему человеку трудно предписать себе равнодушие в деле веры, чести и отечества!»
«Но неужели и вся неприятельская армия успела без вреда переправиться чрез Березину?» «Пишут, что с большою и даже непомерною потерею, – продолжал Кушников, – однако ж Наполеон не один и не для одного себя состроил два моста; само собой разумеется, что и при неимоверном счастье мосты эти недешево ему стоят; не менее того крайне удивительным кажется успех его при тех легких способах, какие в подобном случае неисчислимы на стороне занимающего противоположный берег и препятствующего переправе, к чему и самая река представляла важные пособия ужасными глыбами льда, по ней плывущими; но Чичагов или вовсе не умел воспользоваться предлежавшими ему средствами, или варварски был обманут!» «Последнее вернее, – сказал генерал, – отличная служба Чичаговых оценена в России не ныне, впрочем, без ошибки век не проживешь. Кто бежит – тому одна дорога, а кто ловит – тому много путей». Тут закричали: выходи! – и чем кончился разговор, не знаю, но на походе приютившийся к нам знакомый Строчкину казак, из сторожевых полков в Главную квартиру присланный, всю подноготную показал нам, как облупленное яйцо.
Лишь только заморский проказник вышел из Москвы (сказал разудалой донец), то и начал опять выкидывать штуки; ведь под Ярославцем наши казаки совсем было его схватили, уж он почти в руках был, один только миг оставался... Вдруг окаянный оборотился дроздом, порхнул – и сгинул! Вот и теперь тоже; ведь войска наши были начеку и ждали его, как праздника, но пустил, слышь, клятвопреступник целую тучу чертенят, по-французски одетых, к Старой Березине да и велел им морочить наших со всех сторон, а сам катнул в Веселую[1] да и переправился у Холодка[2], хоть и не одна-де тысяча из армии его юркнула в реку, кормить собою раков! Да и он нашему генералу Чаплицу задал память, утер, слышь, ему нос, схватил за ноги и отбросил, говорят, куда-то к Стахову; да сполать Витгенштейну, подоспевшему из Полоцка, этот молодец все дело поправил, он до того бил и громил бусурманов, что одна дивизия, положа ружья, сдалась в плен, а другую, которая поупрямилась, подогнав к реке, велел просто живьем столкнуть в воду; вот те песня вся – и плясать нельзя!
Поравнявшись с Борисовом, узнали мы, что при холоде, который со вчерашнего дня важно стал напоминать нам о своей родной России, а французам, что они в гостях, на чужой стороне, – вся Наполеонова армия, чрез Березину переправившаяся, разбрелась, как беспастушное стадо: команды не стало, порядок исчез, и каждый спасается по-своему, только уж без пороха и без штыка! Теперь, брат, и мы без ошибки можем сказать: этой большой, огромной, страшной армии, которая ввалила к нам, как грозная туча со всемирным потоком, – вечная память!
Примечания:
