И.Н. Скобелев
«Солдатская переписка 1812 года»
Письмо V.
Не прогневайся, брат Данилыч, что не пишу о начальниках и о товарищах поименно. Кроме того, что время не позволяет, боюсь, чтоб, похваля хорошего одного, не забыть лучшего другого, а как письмо-то попадет в руки кому-нибудь из последних, так мне и неловко; дурное слово грех сказать: были такие, что вперед не забегали, но не было таких, чтоб позади оставались. Уж недаром, брат, и наши и неприятельские пушки из рук в руки перелетали, как на Святой неделе красные яйца; только поцелуи-то были кислы... Ведь у господ чутье хорошее, да и воля-то есть: как заслышала серка-волка, так и дала тягу: кто, знаш, на себя не понадеялся, тот подобру да поздорову, заблаговременно, до войны, убрался восвояси; да и там, чай, в кичку нарядился! И ведомо: уж лучше оборотиться в бабу да воевать на посиделках, чем от страха самому изнывать и других баламутить. Ты, чай, не забыл офицера Сундукова, что прибыл к нам в Пруссию, когда мы приходили в главную квартиру в караул из Лагунова[1]? Приехал, пострел, в коляске с лакеями, с поварами, словно столбовой! А род-то его не из пущих, как говорит его земляк да еще и сродник, наш цирюльник Перепекин; сперва-де был целовальником, потом, по милости полугарного винца с цельной водицей, шагнул в поверенные, потом, уволя совесть в бессрочный отпуск, попал в откупщики, а теперь-де посчастливилось ему свести счеты с чужими и родными по откупам товарищами, так что те пошли по крещеному миру с котомками, а он втискался в бары! Экой сокол! Русской грамоте чуть знал, а сынка и говорить по-русски не учил! Ведь словечка христианского мы от него не слыхали, а по-заморски бормотать был охоч, часто и при солдатах, как будто нарочно, так и горланит на даровое! Послушаешь, послушаешь, бывало, отворотишься да и плюнешь; а как закалякали про войну, как стало приходить к сердцу, выскочил проклятой в отставку да и удрал к отцу! Теперь, чай, этот храбрец и в поневу нарядился!
Не знаю, как ты, Данилыч, а я, иное место, больно сержусь на этаких чудаков, а подчас и пожалею! Ведь они не виноваты, что Бог не дал им ума, да и на косточках они, видно, не учились; пуля-то много, много, что воробьиное яичко, самая большая девять золотников, а им, вишь, она гора горою кажется! Безмозглые головы! Что и говорить!
«Кто знает, уехал ли Сундуков?» – спросил полковник при разводе. «Сейчас только отбыл», – доложили ему. «Вот потри мот[2]! Чтоб ему ни дна ни покрышки: с того времени, как война не есть уже секрет, я получил двенадцать человек благороднейших товарищей из отставки, а одного негодяя отпустил домой. Слава Богу, что честь и польза, очевидно, на стороне службы! Впрочем, это также не секрет, что из таких материалов, из каких составлен Сундуков, ничего решительно хорошего ожидать нельзя!»
Помолись за нас, грешных, – идем к Москве, а неприятель по пятам: пальба денно и ночно гудит, задние сторожевые полки, конные и пешие, дерутся за каждую борозду. В этих полках два полковника беспардонные, как говорят казаки: «Потемкин да Карпенков более всех отличаются: заманят бусурманов в силки, да и дадут карачун!» А мы двигаемся, не торопимся и сбираемся с силами. Что-то Бог даст? А Москва недалеко! Заварим, чай, кашу, что и в рот не полезет! Прощай, точим штыки, в Бородине притупившиеся. Заступник мой еси и прибежище мое Бог мой, и уповаю на Него.
Примечания:
