И.Н. Скобелев
«Солдатская переписка 1812 года»
Письмо IV.
В старину всех негодяев, из сражения удалившихся, обыкновенно, как ты знаешь, называли просто трусами, подлецами и били их, злодеев, не на живот, а на смерть, из чего и выходило, что один не смел навострить лыжи из страха наказания, а другой боялся прослыть подлецом, трусом: ведь и на этих коньках недалеко уедешь! Ты помнишь, на зимних квартирах в Курской губернии, как, бывало, в хороводах бабы и девки честили Петруньку Мухоярова, услыша, что мы величали его трусом за то, что неохочий был порох нюхать, а из сражения под Герберхом[1] дал стречка. Теперь вместо подлеца и труса стали называть их миродерами. Солдаты ведают, что не хвалят, а бранят этим словом, но те, которых удерживал стыд и срам, будто не понимая, о чем речь идет, стыдиться перестали. Да где же, правду сказать, кто видывал, чтоб и взаправские-то миродеры стыдились? Они еще и чванятся, как надерут да навалят закром-другой добреца из мирских шкур и крови, как концы с концами сойдутся и как беда уж с рук сойдет.
Начальники дельно говорят: «Стой, ребята, за святую Веру!» Да ведь в семье не без урода. Бог знает, что у кого на душе: иной, кажется, молится усердно, подчас готов и лоб разбить – а поглядишь, добрые люди в дело, а он в трущобу; а иной по языку-то словно святой, а по штыку-то окаянный, так подгулял, что ни в колье, ни в мялье не годится; так дубинку-то, голубушку, и поневоле вспомнишь! Недаром говорится: коли солдат палки не боится, ни в строй, ни к смотру не годится. Хороших солдат небось бить не станут, их берегут: они, вишь, дороги и царю и царству. Куда как рассудителен на это наш полковник! Пошли ему Бог доброе здоровье! У него не дремли! Правда, он разжует да и в рот положит, а там уж не пеняй: сама себя раба бьет, коль не чисто жнет; да зато, брат, в нашем полку, благодаря Бога, ни старых трусов, ни новых миродеров не слышно и не видно. «Настави мя, Господи, на путь твой, и пойду во истине Твоей, да возвеселится сердце мое боятися имени Твоего».
В ретираде узнали мы, что неустрашимый наш Багратион, славный Тучков с братом, храбрый Кутайсов и до тридцати других-прочих генералов положили живот свой за храм Пресвятыя Богородицы, за Царя и Отечество; более тысячи убито, слышь, одних только штаб- и обер-офицеров, а об нашем брате и разговаривать нечего! Дорого заплатили, да бессмертную славу купили! Вот как толкуют наши командиры... А все-таки горько со славою-то идти к белокаменной Москве! Чай, победе нашей там и не поверят? Полно — есть свидетели! Накануне сражения пришло к нам Московское ополчение; не успели поздороваться, а их и на шпанталею! Ты, чай, улыбнулся: вот де воины, поди и фузеи зарядить не сумели! Нет, брат, не так! Народ все разудалой, полированный, и кровь прямо русская; артикулом занимались мало, а ружьем владеть мастера, нужда заставит калач есть: добрая воля, военный дух, усердие к батюшке царю да любовь к родимой сторонушке (как говорит наш полковник) всему научат. К тому же командиры у них все из отставных, с порохом давно знакомы, и хоть телом стары, да душою-то молоды: говорят словно пишут, слушать любо. Да что толковать, и из них не много осталось: так, видно, не издали смотрели, но вместе с нами щупали французскую-то натуру; а вон как порасскажут про Питерское ополчение, так и старых солдат за пояс заткнут: настоящие звери! Наконец, скажу тебе одним словом: у нас под Бородином такая была потеха, что у самого черта, чай, тряслась борода, лес пел и вода говорила!
Примечания:
