Будни войны

Походы и бои были, конечно, главным смыслом существования войск и самой войны. Но повседневная жизнь с ее постоянными заботами о жилье, пропитании, одежде, снаряжении, личные и семейные обстоятельства, короче весь воинский быт был для солдата, да и генерала, делом не менее важным.

В дополнение к функционировавшему в Мозыре уже несколько лет воинскому расходному провиантскому магазину в конце июня 1812 года здесь был учрежден и еще один – провиантский запасной. В ведомости за 7 июля указано, что сюда было доставлено из Овручского повета от помещика Яна Коца, помещичьих приставов Мартина Беха и Яковицкого 1125 четвертей муки и 140 четвертей крупы. Третий воинский продовольственный магазин – подвижной, прибыл сюда из Житомирской губернии 1 июля. На сотне телег и фур (в запряжках было 210 лошадей) находилось 279 четвертей муки и 26 четвертей круп. Это продовольствие и еще 549 волов предназначались для 2-й Западной армии, но прибывший на их приемку интендантский офицер майор Лукьянович привез приказ князя П.И. Багратиона оставить подвижной магазин в Мозыре. Продовольственные склады были переполнены, командование корпуса докладывало об этом по инстанции и 14 июля от Военного министра прибыло повеление «… оставить в сем городе доставляемого из Киева хлеба, муки 15 тысяч с пропорцией, крупы и овса 20 тысяч четвертей, кроме той трехмесячной нормы, которая потребна для войск, при Мозыре расположенных».

Во второй половине июля генерал-лейтенант Ф.Ф. Эртель создал, в дополнение к существующим, еще один продовольственный магазин. В рапорте от 24 июля в штаб 3-й Обсервационной армии он докладывал: «… Тяжелые обозы и больные, как здешнего корпуса, так и проходящие, отправлены от меня в Киев водою… А лошади с фурами оставлены здесь, при корпусе, для учреждения подвижного магазейна, который уже сформирован, для содержания десятидневной мясной и винной порции». Трудно представить, чтобы Федор Федорович, бюрократ и буквоед, при его организации отступил от требований утвержденных незадолго до этого Военным министерством «Правил об учреждении подвижного магазейна через усиление положенного при армии парка обывательских подвод». Мозырским городским и поветовым властям пришлось в срочном порядке передать воинским властям несколько десятков «… подводчиков не моложе 17 и не старше 50 лет». Возчики брались на все время кампании, получали обыкновенный солдатский провиант (но, увы, без винной порции) и по 5 рублей деньгами ежемесячно, из которых, однако, им на руки выдавалось только 1,5 рубля серебром, а остальное через губернское правление перечислялось их помещикам или мещанским обществам. За людей, погибших или умерших на войне, полагались зачетные рекрутские квитанции. «Для воздержания погонщиков от побегов и прочего» придавалась специальная казачья команда. Начальником этого подвижного магазина был назначен офицер Черниговского драгунского полка майор Николаев. Таким образом, кроме взятых в рекруты, еще несколько десятков уроженцев Мозырского повета прошли военными дорогами до Рогачева, Горбацевичей, Пинска, а потом и дальше – до самой Франции. Всего на территории повета в 1812-1816 годах функционировали 12 воинских расходных продовольственных магазинов.

Почти весь 1812 года Мозырь выполнял функции военного лагеря. С началом войны все торговые пути были прерваны, ежегодная Спасская ярмарка не состоялась. Лишившись основного источника существования, многие мозыряне переключились на обслуживание войск: занимались перевозкой воинских грузов, сушили для солдат сухари, оказывали различные маркитантские услуги. Городским возчикам и грузчикам работы хватало, т.к. по сложившейся в русской армии традиции войска к этой работе привлекались только в исключительных случаях. Изо дня в день на городской пристани и расположенных недалеко от нее складах кипела работа: должностные лица провиантских магазинов (офицер-вахтер и магазин-вахтеры, как правило из отставных или покалеченных военных) строго принимали доставляемый провиант. Зерно должно было быть в 9-пудовых крепких кулях без заплат, сухим, не лежалым и не затхлым. Муку обязательно проверяли на отсутствие комков. А если вдруг обнаруживались посторонние примеси в зерно, муку и крупу, сделанные для увеличения их веса, то по законам военного времени поставщику грозило наказание кнутом и отдача в солдаты. Провианта нужно было много: кроме 10-тысячного корпуса Ф.Ф. Эртеля необходимо было снабжать 5-тысячный гарнизон Бобруйской крепости, куда под охраной систематически уходили продовольственные обозы. Женская часть населения города и прилегающих населенных пунктов поголовно привлекалась к изготовлению сухарей для войск. Это была и государственная повинность и источник хотя и небольшого, но стабильного дохода. В каждый двор под расписку из провиантского магазина выдавалась ржаная мука в количестве 1 четверти (160 кг.) и более, а вернуть нужно было уже 1,5 четверти сухарей. С раннего утра мозырянки затапливали печи (дрова из окрестных лесов доставляли мужчины и дети, более состоятельные – покупали), замешивали тесто и пекли хлеб. Выпеченные караваи разрезались на ломтики и опять отправлялись в печь. Сдача сухарей в магазин была довольно хлопотным занятием: придирчивые приемщики требовали сухарей «добрых, чистых и сухих», следили, чтобы в них не оказалось примеси жмыхов и отрубей.

Какой бы ни была для местных жителей тяжесть воинского постоя, она значительно скрашивалась возможностью на этом же постое и заработать. Мозырские портные в этот год, как никогда, были завалены офицерскими заказами на пошив, и нижних чинов – на подгонку обмундирования (его выдавали 3-х размеров). Вообще-то в мирное время мундиры шились и подгонялись своими умельцами при полках, но во время войны все они встали в строй. На мозырском рынке в те дни можно было наблюдать, как какой-нибудь каптенармус с помощниками замерял в лавке покупаемое на мундиры или на рубашки сукно или холст – специальным ротным аршином, с вдетой на всю его длину толстой медной проволокой и с полковыми клеймами на обоих концах. По нормам того времени солдату отпускалось одна мундирная пара на 2 года и шинель на 3 года. Если шинель с трудом выслуживала свой срок, то мундир, носившийся без шинели полгода, сохранялся неплохо и обычно прослуживший несколько лет солдат имел три мундирные пары на все случаи жизни. Однако мундирные («орленые») пуговицы срока не имели, их нужно было заказывать на новый мундир за свой счет и тут работы местным мастерам был непочатый край. Но больше всего, надо полагать, были загружены городские сапожники. Оценив прочность кожи мозырской выделки и умение мастеров, ротные командиры заказывали обувь большими партиями. Практиковалась также выдача унтер-офицерам и солдатам денег для покупки сапог, которые шили их себе на заказ. Особо торговаться, однако, не приходилось: в штабе корпуса среди прочих бумаг находился утвержденный кригс-комиссаром Татищевым прейскурант цен на приобретаемое для армии имущество. Так, комиссариат платил за «… сапоги пехотные красным товаром со всем прибором и подошвами» – 1 руб.90 коп., подметки стоили 35 коп., краги к панталонам – 1 руб.35 коп., сукно темнозеленое – 2 руб.43 коп., холст рубашечный – 25 коп., подкладочный – 17 коп. за аршин. Не в накладе были и барышники, которые продавали специально назначенным офицерам («ремонтерам») лошадей для кавалерии. Требования и расценки казны были следующие: строевая кирасирская лошадь при росте в 150 см. покупалась за 120 рублей, драгунская при росте 146,5 см. – за 80 рублей, гусарская, ниже этого роста – за 50 рублей.

Мозырскому трактиру и многочисленным питейным домам было, разумеется, очень далеко до санкт-петербургских и даже минских рестораций, но по ценам они им, пожалуй, не уступали. Бутылка шампанского здесь стоила 2 рубля, обед на одну персону с вином и десертом – до 50 копеек, жареный гусь – 25 копеек.

Неизвестно, существовал ли документ, регламентирующий порядок в городе, но, надо полагать, такой опытный администратор как Ф.Ф. Эртель не мог оставить этот важный аспект без внимания. Будучи в другой должности, он издал в декабре 1812 года специальное предписание по г. Вильно. «Велеть все шинки в городе – говорилось в нем – запирать в 8 часов непременно, а отворять не прежде рассвета; за неисполнение сего положил я взыскать девять рублей за всякий раз с хозяина шинка, который не заперт и не отперт будет в назначенные часы, для чего и станут от меня посылаться патрули и обходы. Хозяева домов и шинков, кои тотчас не внесут сих штрафных денег в городские доходы, получат к себе до времени уплаты оных воинскую команду в дом и обяжутся держать ее на собственном коште». Возможно, подобное распоряжение по г. Мозырю еще будет найдено в архивах историками.

Как и во всякое смутное военное время в Мозыре тогда наверняка случалась торговля награбленным, ворованным продовольствием и обмундированием, прочими предметами воинского обихода. В том, что командир корпуса боролся с этим злом беспощадно, нет никаких сомнений. Вот еще пример его отношения к виленским расхитителям казенного добра. В конце декабря ему принесли на утверждение приговор суда на двух мещан, обвиняемых в скупке краденого. Лейба Виршупский и Борух Друцкий были пойманы с поличным при покупке у солдат 4-х бочек муки, украденной на казенном складе. Рассматривавший дело местный суд приговорил их, как виновных в краже не более чем на 25 рублей серебром к 25 ударов плетью. Генерал наложил на бумаги резолюцию, свидетельствующую о наличии у него немалой доли полицейского юмора. «Магистрат приговорил к сему наказанию, полагая оное за 25 рублей, кои по курсу в себе заключают более 70 рублей и поэтому упомянутым евреям вместо 25 ударов дать публично плетьми по 70 ударов, для примера, чтобы другие удерживались от подобных преступлений и по 30 ударов, что посмели купить казенное и привести солдат в заблуждение». Да, бедные мещане испытали падение курса российского рубля в буквальном смысле на собственной шкуре…

Той же осенью в районе боевых действий 2-го резервного корпуса было зафиксировано и такое явление, как контрабанда. Побудительным мотивом для контрабандистов являлась существенная разница в отплате воюющими сторонами изымаемого у населения продовольствия. Если российское интендантское ведомство выдавало за него зачетные квитанции, то наполеоновское, не скупясь, платило наличными российскими рублями, не распространяясь о том, что они фальшивые. Перед походом в Россию Наполеон учредил в Париже две тайные мастерские, в которых было напечатано фальшивых российских ассигнаций на несколько десятков миллионов рублей. Кроме того, часть клише для печатания двадцатипятирублевок французы взяли с собой и печатали их, так сказать, по мере надобности. (Одна такая граверная доска попала в руки казаков на Березине). Так что «российской валютой», которая, как свидетельствуют специалисты, по качеству не уступала настоящей, наполеоновские фуражиры были снабжены в изобилии. Подполковник М.О. Кленовский докладывал 12 октября в штаб корпуса: «… по тайным дорогам отправляются из мест, занимаемых неприятелем, евреи во внутрь занимаемых мной мест, для покупки припасов и скрытными дорогами доставляют для неприятелей. На сей предмет расставил я по всем путям пикеты, чтобы все таковые транспорты, забирая с хозяевами, доставлять ко мне». Одним из последних документов, подписанных Ф.Ф. Эртелем в Мозыре, было предписание М.О. Кленовскому «… отрезать подвоз хлеба неприятелю и строго наказывать мужиков, которые осмелятся давать что-нибудь неприятелю».

В мозырскую группировку войск постоянно подходили подкрепления. Так, в начале августа прибыл отряд лесных стрелков волынской губернии, который по первоначальному плану русского командования должен был войти в состав 2-й Западной армии. Благодаря дошедшему до нас рапорту штабного офицера, осматривавшего их, известно, как выглядел этот небольшой (163 чел.) отряд под командованием штабс-капитана Литинского. «…Оказалось: люди вообще хорошие, и будучи по нескольку лет лесничими, к верховой езде способны, каждый имеет пику, а 34 человека из них – и по одному пистолету…, одеты порядочно, лошадей под ними большая часть из крестьянских лучших, да и остальные затем к верховой езде способны, седла казачьи, узды ременные».

О дислокации частей корпуса можно судить по обязательным в русской армии десятидневным рапортам, один из разделов которых так и называется – «расположение квартир». 10 августа, например, «в отряде на аванпостах» находилась большая часть наличных сил – 11 эскадронов регулярной кавалерии, 2 казачьих полка, 9 батальонов пехоты с двумя орудиями. Большая их часть была в отряде генерал-майора А.В. Запольского у Рогачева. «Расположены биваками в окрестности г. Мозыря» были 3 эскадрона драгун, 1 казачий полк, 2 отряда лесной стражи и 9 батальонов пехоты с артиллерией корпуса. Пехота и часть регулярной кавалерии находились в мозырском военном лагере, который был создан в начале июля и до поздней осени продолжал расширяться и укрепляться. В соответствии с требованиями устава он, предположительно, состоял из трех бригадных «улиц» для пехоты и одной полковой – для кавалерии. Один батальон или эскадрон располагался вслед за другим вдоль «улицы», а перпендикулярно этой линии шли 4 ротных и 1 знаменная «улицы». По обеим сторонам ротной «улицы», входом к ней, были поставлены парусиновые палатки нижних чинов. Егеря, которым палаток не полагалось, строили шалаши из подручного материала. Каждый ряд начинался унтер-офицерской палаткой, 4-х шагах от которой находилась ружейная пирамида, перед пирамидой – зачехленные знамена. Сзади ротная «улица» замыкалась палаткой младших офицеров. В каждом батальоне в отдельную линию ставились палатки штаб-офицеров, нестроевых, лазаретные и маркитантские палатки, кухни, обоз. За центром бригадной «улицы» стояли палатки старших чинов: бригадного командира, квартирмейстера, лекаря, аудитора, священника и располагалась походная церковь. Устав, конечно, уставом, но близкое расположение поветового города, безусловно, имело свое влияние, какая-то часть военнослужащих, особенно семейных, квартировали там. К тому же, с наступлением холодов, все старались утеплить свои палатки и шалаши. Как вспоминал о своей жизни в военном лагере известный мемуарист А.Т. Болотов «… Всякий офицер, который сколько-нибудь в достатке, старался сгородить себе какую-нибудь избушку, а солдаты начали копать и делать себе землянки. Итак, не успело и несколько недель пройти, как позади полку явилась вдруг уже изрядная деревенька». Описание лагерного военного быта на белорусской земле летом того года оставил в своих воспоминаниях И.Т. Радожицкий. «… С первыми лучами дневного светила во всех полках музыка с барабанами возвестили зарю… с пробуждением всех началась воинская деятельность: разводы по караулам, дежурство и проч.; команды с артельными котлами грохотали к реке за водою, задымились кухни и заварилась солдатская кашица… Благодаря попечениям правительства мы не терпели ни в чем недостатка: войска получали мясную и винную порцию, лошади овес, маркитанты снабжали офицеров чаем, сахаром и винами. Вечерние зори всегда отходили парадно с музыкой. Солдаты выстроили себе хорошие балаганы, в которых и офицеры имели довольно простора. Веселое товарищество сослуживцев развлекало предстоящее горе об опасности Отечеству. Дни отдыха были ясные, ночи прохладные. Валяясь под бурками и любуясь звездами вечернего неба, мы засыпали в спокойной беспечности; только часовые вокруг лагеря протяжными отзывами на разных голосах иногда будили нас, и этой дикой гармониею напоминали – о войне бедственной».

В отличие от лагеря, где солдаты были под постоянным контролем и порядок поддерживался специальными караулами, постой войск на хозяйских квартирах был для начальства постоянной головной болью. Военное законодательство требовало от солдата «… чтоб с господарями обхождение имел дружное и приятное, и сверх провианта ничего не требовали, и с шляхетством обходились бы порядочно и вежливо». Звучало это красиво, но никак не вязалось с обстоятельствами войны, в которой солдату, чтобы выжить, зачастую приходилось забывать о нормах морали. Нет сомнения, что под бдительным административным оком Ф.Ф. Эртеля в местах расквартирования корпуса регулярно заседали военные суды, рассматривавшие проступки нижних чинов, совершивших грабеж или кражу, побег, побои сослуживцев, словесное оскорбление офицера и т.д. Такие суды, учитывая особенности организационной структуры 2-го резервного корпуса, были, очевидно, при сводных пехотных бригадах и кавалерийском полку, состояли из председателя (штаб-офицера) и двух заседателей (обер-офицеров), назначавшихся сроком на один год. Вынесенный этим судом приговор утверждался командиром бригады, а возможно, и самим генералом Ф.Ф. Эртелем. Из десятидневного корпусного рапорта за 1-10 августа известно, что один унтер-офицер запасного батальона Московского гренадерского полка был разжалован в рядовые «за дурное поведение», было поймано и осуждено 4 дезертира: по одному солдату запасных батальонов Киевского и Московского гренадерских полков и два рекрута. Несмотря на жестокие наказания, побеги не прекращались, за эти же 10 дней из пехотных батальонов бежало 8 человек (один из «старых», остальные – недавно прибывшие рекруты).

Побеги, однако, составляли лишь небольшой процент убыли личного состава в частях. По подсчетам русского военного историка начала 20 века С.А. Хамина 2-й резервный корпус потерял в кампании 1812 года четверть своего состава – до 3-х тысяч человек (из них 25% – боевые, остальные – небоевые потери). Эти цифры несколько ниже, чем в действующих частях Главной армии, где солдаты подвергались еще большему изнурению в переходах по плохим дорогам на огромные расстояния, при недостатке продовольствия и в неблагоприятных погодных условиях. Реальная убыль людей хорошо видна на примере находившихся в составе корпуса донских казачьих полков, которые постоянно несли службу в разведке и дозорах, участвовали практически во всех боях и не имели при том регулярного пополнения. По строевому рапорту от 10 августа в полку Исаева 2-го числилось 16 офицеров, 499 урядников и рядовых казаков. На 10 октября в этом же полку было 19 офицеров и 422 прочих (трое офицеров были либо прибывшими, либо вновь произведенными в чин). За 2 месяца боевых действий убыль составили 72 человека (15% личного состава) и в основном это были боевые потери. В донском казачьем полку Грекова 9-го за это же время убыль была еще больше – 224 человека (треть полка). Как видно из приведенных расчетов, в регулярных частях небоевые потери втрое превышали непосредственно боевые. Даже в сравнительно благоприятное летнее время, 10 августа, в частях корпуса официально числилось больными 1758 человек, «… из числа коих в эскадронных и батальонных лазаретах 391, а прочие 1367 в разных гошпиталях», т.е. были, очевидно, отправлены на излечение в тыл. Оставшиеся на месте четыре сотни содержались в лагере, в санитарных палатках, «… по неимению в Мозыре дома, в котором бы расположить можно было больных». Корпусному штаб-доктору Валларну подчинялись бригадные и полковой лекари, начальник корпусной подвижной аптеки, имевшие чины, приравненные к офицерским. В роте имелся фельдшер (унтер-офицер) и одна фура для перевозки больных нижних чинов. Эффективность лечения была весьма низкой. Косвенным признаком высокого уровня смертности служит запись о том, что только в запасном батальоне Малороссийского гренадерского полка тогда находилось на хранении 23 ружья умерших в госпиталях. Солдаты не особо доверяли лекарям «из немцев», предпочитая лечится разными народными средствами, обращались к знахарям и ворожеям, которых в Мозыре и окрестностях было предостаточно. Долгое и постоянное употребление сухарей приводило к сильнейшим расстройствам желудка и к осени эти заболевания стали приобретать характер эпидемии. В очередном донесении от 4 октября в штаб армии Ф.Ф. Эртель не скрывает тяжелого положения, вызванного массовым заболеванием солдат. «… Здесь больных ежедневно, в корпусе, умножается, и все они, большей частью, страждут поносом. До нынешнего времени не был оный опасен, а теперь больные начинают и умирать. Со стороны моей приняты все меры, какие только возможно было принять для сбережения людей, но нет возможности избегнуть умножения больных, даже не знаю, где их содержать, по малости строения в Мозыре». Болезни косили и офицеров. В конце сентября командир запасного эскадрона Ахтырского гусарского полка майор Калачов рапортовался больным. По поручению командира корпуса подполковник Бонжан и штаб-лекарь Валларн освидетельствовав больного, установили, что «… майор Калачов действительно болен нервною продолжительною лихорадкою, от которой слабость так усилилась, что он недвижим с места». А 3-го ноября, накануне выступления в поход, генерал информировал П.В. Чичагова о том, что «…здесь у меня более 2-х тысяч больных». Для преодоления эпидемии, серьезно угрожавшей боеготовности корпуса, принимались отчаянные меры. «Медики приписывают болезнь сию здешней воде, – докладывал Ф.Ф.Эртель – и потому, желая сберечь людей, служащих для защиты Отечества, приказал из здешних магазейнов отпускать в каждый батальон по одной четверти в месяц муки, и из сей, с помощью экономических остатков, держать для нижних чинов квас, подтвердя батальонным командиром, не дозволять отнюдь пить им воду». Кроме болезней желудка к осени солдат и местных жителей начала косить и «гнилая горячка», судя по клиническим признакам – сыпной тиф. И здесь для борьбы с его переносчикам, вшами, была незаменима русская парная баня. Бани строились при всех российских полках. А т.к. а то время на белорусском Полесье они не были широко распространены, прибывшие к Мозырю войска построили их нужное количество, благо река была рядом. По сложившейся в то время практике, после помывки личного состава в воинской бане за небольшую плату разрешалось мыться всем желающим. После ухода войск они были переданы местным властям, став, таким образом, первыми мозырскими общественными банями.

Строгий и требовательный в вопросах несения воинской службы и соблюдения государственных интересов, Ф.Ф. Эртель одновременно проявлял должную заботу и внимание к нуждам подчиненных. Он не боялся ставить острые и больные вопросы даже перед самим императором. «Осмеливаюсь всеподданнейше просить Всемилостивешего повеления, – писал он Александру I – чтобы вверенный мне корпус состоял на равном положении с действующими армиями, потому, во-первых, что здесь ходит одна серебряная монета и за 100-рублевую ассигнацию не дают более 17 рублей; во вторых, что офицеры чрезвычайно обеднели, а нижние чины истощили свои артельные деньги, и в разсуждении бедности множества рекрут, из которых большая часть не имеет копейки, кавалерийские же офицеры вовсе не имеют на что получить фураж для лошадей». Казалось, от внимания генерала не ускользает ни одна мелочь, он все старается предусмотреть. Объясняя в одном из донесений, почему он поставил кавалерийский отряд в мерабельское укрепление, он пишет: «… поставил я драгун в сии укрепления и потому, что лошади чрезвычайно изнурены, и чтобы их поправить, сия служба для них не тяжела, ибо в разъездах от сего отряда будут употребляться казаки, следовательно, лошади скоро поправиться могут».

Эта война, как и всякая другая, дала не только образцы героизма и самопожертвования, но и корыстолюбия, подлости, эгоизма. Некоторые из помещиков и арендаторов казенных сел Козельского уезда Черниговской губернии, где формировался 5-й конный полк Черниговского ополчения, не желая терять полноценных работников, поставляли вместо их подростков, почти детей. Надо полагать, местные власти, да и сам командир полка подполковник фон Шейнерт были «в доле», обрекая эту слабосильную молодежь на верную смерть. После прибытия к Мозырю в начале октября 2-го и 5-го Черниговских полков Ф.Ф. Эртель докладывал командующему 3-й Западной армии, что «… они собою малую составляют пользу по чрезвычайной своей молодости, ибо есть у них много таких робят, которые не имеют более 12 и 13 лет. Сии два Малороссийские казачьи полка разделил я, по способностям, на три части: одну оставил в казаках, вторую употребил в конную артиллерию, из семи легких орудий мною составленную, третью, по малолетству, отняв пики, сформировал из нея конных стрелков. Хоть и мало в сих последних может быть пользы, по крайней мере могут наводить страх неприятелю, который вдруг и нечаянно увидит конных егерей». Не имея полномочий отправить подлетков домой, генерал послал по инстанции соответствующее ходатайство и впоследствии тоже не забывал об этих «сыновьях полка». 5 ноября, отправляя из Якимовой Слободы 5-й Черниговский казачий полк на преследование наполеоновских войск, он особо оговорил в своем распоряжении, что «… только останутся от сего полка 100 человек малолетних 10 и 12 лет от роду…, они будут отпущены домой по совершенной неспособности, дабы не были без пользы жертвою неприятеля».

За сухими стоками официальных бумаг порою видны настоящие человеческие трагедии и примеры взаимной помощи и поддержки людьми друг друга в эти тяжелые времена. Вот запись из десятидневного рапорта по корпусу от 10 августа: «… 12-й пехотной дивизии батальона Нарвского утонул рядовой 1». Спустя несколько дней, 18 августа в Свято-Михайловской соборной церкви крестят младенца Симеона, «… пребывающего в г. Мозыре… и в реке Припяти утопшего Иоанна… и его первобрачной жены Марии». Скорее всего, речь идет именно о жене и сыне этого утонувшего солдата, оставшихся без поддержки и средств существования в чужом городе. Положение вдовы отчаянное, три дня назад батальон, в котором служил ее муж, ушел с генерал-майором А.В. Запольским в поход на Пинск. Но она и ее ребенок не брошены. Крестниками младенца выступают «… мозырской штатной команды солдат Иоанн Старов, православный и той же команды солдата жена София Ефимова, униатка».

После расположения на квартиры к некоторым офицерам приехали их жены, некоторые женились в самом Мозыре. Кочевую военную жизнь разделяли со своими мужьями также многие унтер-офицерские и солдатские жены. Рядом с командиром запасного батальона Новоингермоландского пехотного полка Семеном Леонтьевичем Гущиным находилась его жена, Тереза Павловна. Это была, очевидно, очень добрая и отзывчивая женщина. Из метрических записей видно, что она была крестной матерью нескольких детей, родившихся в 1812 году в офицерских, унтер-офицерских и солдатских семьях этого батальона. С поручиком Черниговского драгунского полка Петром Яновичем Тимоховским в Мозыре проживала его жена Александра Павловна; с поручиком 6-го егерского полка Александром Петровичем Филлисоном – его жена Франциска Николаевна; со штабс-капитаном этого же полка Иваном Афанасьевичем Карташевым – его жена Мария Ивановна. Некоторые холостые офицеры обзаводились в Мозыре семьями. Так, 3 июля священник приходской Параскеевской церкви Роман Китновский обвенчал штабс-капитана Новоингермоландского пехотного полка Матвея Степановича Доценко с шляхтянкой девицей Юлией Федоровной Гельвет. Две пары обвенчались 6 ноября, накануне выступления корпуса в поход. В соборной церкви штабс-капитан Нарвского пехотного полка Иоанн Стис венчался с дворянкой девицей Еленой Никифоровной Бутырской. Другое венчание было тайным. Производивший обряд священник Рождественнобогородичной приходской церкви Василий Григорович видимо получил такое предложение, от которого не смог отказаться. И он обвенчал тайно, без положенных по церковным канонам свидетелей (соответствующая графа метрической книги пуста) «… Смоленского пехотного полка запасного батальона штабс-капитана Петра Романовича с вдовою губернского секретаря Агафию Григорьевой дочерью Лебедь, жениху – 35 лет, вдове – 25 лет». Скорее всего, венчание проходило ночью накануне выступления батальона из лагеря. Рискну предположить, что А.С. Пушкин знал об этом эпизоде, когда писал свой рассказ «Метель». От кого – об этом в последней главе.