После пожара

«Куда пристать нам теперь? где открыть храм муз? где поставить учебные кафедры для юношества? я теряюсь в мыслях и не знаю, что о сем предмете писать,» – горестно восклицал И.А.Гейм в письме попечителю от 8 ноября из Нижнего Новгорода. Положение университета оставалось самым тяжелым. Еще отправляясь из Владимира ректор понимал, что на новом месте их ждет теснота, безденежье и неизвестность. Опасения Гейма подтвердились, потому что здание нижегородской губернской гимназии, которая могла бы принять университет, было уже занято прибывшим в город раньше московским почтамтом, а губернатор отказался предоставить университету другое помещение, ссылаясь на и без того чрезмерную тесноту в городе.

Тем временем университетский обоз уже въезжал в Нижний Новгород. К счастью, добрый директор гимназии и учителя согласились, прекратив занятия, уступить странникам все оставшиеся учебные помещения, включая и свои собственные покои; там, в страшной тесноте и неудобстве, вынуждены были ютиться профессора и студенты вместе с вывезенным имуществом. Отметим, кстати, что тесноту в Нижнем Новгороде, куда в это время переехала большая часть московских жителей, испытывали не только профессора университета: например, неподалеку от них, в трех небольших комнатах вместе жили Екатерина Федоровна Муравьева с детьми Никитой и Александром, директор московской губернской гимназии П.М.Дружинин, Иван Матвеевич Муравьев–Апостол (известный писатель, автор патриотических «Писем из Москвы в Нижний Новгород», отец декабристов), университетский лектор английского языка Эванс (будущий приятель Грибоедова и Чаадаева), Константин Батюшков, две гувернантки и шесть собак^[68].

В начале октября в Петербурге на заседании комитета министров, возможно из опасений дальнейшего продвижения французов, принимается решение перевести Московский университет еще дальше — в Симбирск. Но профессора не торопились исполнить решение начальства. С их точки зрения, более удобным был бы переезд в Казань, где уже существующий университет предоставлял благоприятные условия для размещения студентов и даже для ведения занятий. В Симбирске же их ждала новая неизвестность, к тому же опять сопряженная с теснотой, потому что и в этом городе собралось множество московских беглецов. В середине октября до членов университета доходят известия об уходе французов из Москвы. Как писал тогда попечитель, «самые происшествия представляют мне мысль, что счастливый оборот в военных обстоятельствах может произвести перемену в распоряжениях, до наших учебных заведений касающихся».

Тем временем в официальной переписке университетского начальства возникла еще одна тема: был «потерян» благородный пансион. 6 октября министр спрашивал попечителя, «были ли вывезены из Москвы воспитанники университетского благородного пансиона? Многие из них, не имея в Москве родственников, должны бы были призрены быть учебным начальством.» Кутузов отвечал , что по его сведениям инспектор пансиона Антонский выехал в Балахну, и воспитанники должно быть находятся там вместе с ним.

Между тем, никто и понятия не имел об истинной судьбе остававшихся в пансионе перед оставлением Москвы семерых подростков. Как мы помним, 1 сентября эконом Болотов счел наилучшим решением отправиться вместе с ними в свою родную деревню под Рязанью, и об этом решении никто не знал. С большими трудами дети добрели до этой деревни к середине сентября, и только в начале октября, когда область немного успокоилась и слухи о нападениях французов прошли, Болотов решается отослать ребят, одного за другим, на извозчике, без всякого другого сопровождения, по родным городам. Последними в путь на Петербург отправляются братья Сафоновичи. Извозчик везет их кружным путем в объезд Москвы, так что проведя в дороге 18 дней они 23 октября попадают наконец домой. А еще через две недели их опекун получает от брата инспектора пансиона, М.А.Антонского письмо, в котором тот сообщает, что его питомцы благополучно вывезены из Москвы и находятся во Владимире, «совершенно счастливы и довольны под присмотром благонадежных людей»! Можно представить себе негодование почтенного родственника таким непростительным поведением пансионских властей.

Домик в Нижнем Новгороде, где жили профессора Московского университета

Вернемся в Нижний Новгород. Здесь наибольшие бедствия, которые несчастные профессора испытывали с момента приезда, пришлись на период до 15 ноября, когда, наконец, смог выехать в Москву московский почтамт, и здание гимназии целиком освободилось. К тесноте, дороговизне продуктов и вещей добавились болезни, которые с большой скоростью распространялись в наводненном людьми городе. Ученые, измученные выпавшими на их долю переживаниями, становились легкой добычей болезней. Еще в Москве заболел профессор Страхов, и за время странствий его состояние значительно ухудшилось.

«Петр Иванович, хотя ему иногда легче, как третьего дня, но за то бывает ему опять в другие дни хуже, как вчера и сегодня, и он все еще в крайней опасности, потому что все части его тела опухли и по всем признакам вода уже в груди,» – пишет о Страхове ректор 8 ноября. «К величайшему моему горю, – начинает это обращенное к попечителю письмо Гейм, – не могу теперь сказать Вам, чтобы у нас все было благополучно, но все уныло и печально. Слезы мои едва позволяют мне описать Вам в порядке все несчастия, которыми Провидению угодно было нас поразить. Несчастная злобная нервическая горячка, изведенная, как слух носился, из острогов, пристала и к нашим странникам.»^[69] Первой эта горячка проникла в семью профессора Рейнгарда, где заболели жена, пятеро детей, служитель и пансионер, живший у профессора, а вскоре заразился и сам Рейнгард. 2 ноября его жена умерла. После нескольких дней безуспешной борьбы с болезнью, ослабленный организм профессора не выдержал, и ночью 7 ноября Рейнгард скончался. В это же время болезнь поразила и семью профессора Рейсса, который находился в крайне тяжелом состоянии, и врачи почти оставили всякую надежду его спасти.

Тем временем приходят все новые известия из Москвы. Первые достоверные сведения о разорении университета привозит в начале ноября специально посланный ректором кандидат Каменецкий. Картины московского пожара производят на Гейма сильное впечатление, но еще больше его поражает весть о том, что квартира, в которой он жил со Штельцером, уцелела, а в ней — большинство его книг. «Что всего удивительнее, большая половина библиотеки моей цела и еще более бы осталось, ежели бы мошенник Виллерс не вытаскал себе многих.» Растроганный профессор преподносит эти книги в дар университету, с тем чтобы они составили основание новой университетской библиотеки.

5 ноября в Москву из Нижнего Новгорода по своему собственному желанию и с разрешения ректора отправляется директор московской губернской гимназии П.М.Дружинин. Вот строки отчетов, которые он посылает ректору и попечителю, содержащие наиболее полное описание того, что видели возвращающиеся путешественники на месте университетских зданий^[70].

«13 ноября 1812 г. Милостивый государь Иван Андреевич! Из донесений г.г. Артемьева и Каменецкого, без сомнения, знаете уже вы, что от университетских зданий, кроме больничного флигеля и дома, в котором вы помещались, ничего не осталось; главный корпус, дом, где была анатомия, и все прочие строения сгорели так, что видны одни только стены. В главном корпусе самый низ весь выгорел, и если кладовая Харитона Андреевича осталась цела от пожара, за то вся разграблена. Одна изломанная мебель и, без сомнения большей частью пустые сундуки в ней остались и все сие так перемешано, что и хозяева с трудом могут узнать свои вещи. Напротив, кладовая под домом вашим осталась, по словам г. профессора Штельцера, в целости. Оставшаяся в университете наличная медная монета частью сплавилась, частью разграблена. Университетский пансион сгорел до основания, из типографских зданий сгорел один старый корпус, прочие в целости... Библиотека ваша запечатана и г. Штельцер живет в покоях ваших; следовательно, вы найдете квартиру теплую.»

«16 ноября 1812 г. Г. попечителю округа. ...Что до университета, главный его корпус сгорел до основания даже нижний этаж или лучше полуэтаж, который был со сводами, весь выгорел, почему все вещи и дела, для безопасности в него снесенные, погорели без остатка и, как из библиотеки, так и из музея не спасено ни малейшей части. Дом, купленный от Мясоедова, флигель, в котором помещалась анатомия, два небольшие дома, в коих жили гг. профессоры: Брянцев, Гаврилов, Черепанов, Котельницкий и покойный Панкевич с некоторыми канцелярскими чиновниками, равно и прочие столь не важные строения все соделались жертвою пламени. Один флигель, что стоит по Никитской улице, в котором помещалась больница, и дом, бывший прежде Долгорукова остались в целости, но и в них все перебито и переломано.»

Ректор рвется сам посетить Москву, но не может этого сделать без приказа попечителя. Все это время Голенищев-Кутузов предпочитал оставаться в Костроме вместо того, чтобы выехать или в Нижний Новгород к университету, что соответствовало бы его должности попечителя, или в Казань (временное местопребывание Сената), к чему призывало его положение сенатора. Там он строил новые планы о переводе университета в Ярославль, но 22 ноября не выдержал, и неожиданно, не спрашивая разрешения у министра, отправился в Москву.

Через четыре дня он уже был на пепелище Московского университета. Осмотрев то, что от него осталось, попечитель быстро понимает, что присутствие ректора и некоторых университетских чиновников в Москве необходимо. Ректор, как никто другой знакомый с университетским хозяйством, надеется отыскать часть вещей, к тому же возникают новые хлопоты, связанные с открытием университетской типографии, возобновлением выпуска «Московских ведомостей» и других изданий. Получив разрешение попечителя и предоставив надзор за вещами в Нижнем Новгороде профессору Черепанову, Гейм возвращается в Москву в середине декабря. Ректор простился с больным Страховым, которому с каждым днем становилось все хуже. 12 февраля 1813 года на 67–м году жизни профессор скончался.

А в Москву между тем съезжались все новые жители, в том числе и университетские ученые, из разных краев России, куда их забросила война. Вернулся в город и Ростопчин, и, узнав о разорении университета, как передавали, сказал, что «ежели бы университет и уцелел, то бы он его сжег, ибо это гнездо якобинцев и он рад его разрушению»^[71]. От него зависело теперь предоставление университету хотя бы временного пристанища. Кутузов предлагал на выбор несколько уцелевших в городе зданий: медико–хирургическую академию, Екатерининские казармы в Лефортове. Оба варианта не прошли, поскольку медико–хирургическая академия должна была вскоре возобновить занятия, а в казармах разместился военный госпиталь, и Ростопчин отказался передать часть этих помещений ранее весны. Наконец, попечитель подыскал два подходящих дома (в районе между Тверской и Никитской), принадлежавших купцу Якобию и г. Козицкой, любой из них можно было арендовать за доступную для университета сумму. 30 декабря министр Разумовский одобрил предложения Кутузова и объявил, что пойдет с представлением к императору о возвращении университета в Москву.

В тот же день в Москве в доме попечителя, разграбленном, но уцелевшем при пожаре, начала работу Временная комиссия по управлению Московским учебным округом. Комиссии предстояло проделать огромную работу по упорядочению текущих дел, прежде чем в мае 1813 года было принято решение о переезде в Москву оставшихся в Нижнем Новгороде вещей и присматривавших за ними профессоров. Таким образом, только в конце весны 1813 года завершилась длившаяся 8 месяцев эвакуация университета и он полностью вернулся в Москву.

Так закончилась эта драматическая история. Конечно, университет мог бы избежать многих несчастий, если бы его «ученая республика» была более сплоченной, приверженной демократическим традициям нового устава, и меньше поддавалась произволу совсем не подходящего для таких испытаний начальства, но это было невозможно в условиях России того времени. Однако, несмотря на нужду и лишения, гибель имущества и смерть ряда профессоров, Московский университет выжил, чтобы возродиться и уже через год распахнуть двери перед студентами со всех концов России, всех званий и сословий, для которых он стал символом новой преображенной жизни, окном в светлый мир науки. С этого момента открывается следующая глава университетской истории, страницы в которой напишут молодые ученые, выросшие в обновленном реформами университете и поверившие в свое высокое общественное предназначение. Это будет неторопливое и уверенное движение университета к его новому блестящему расцвету.