В дороге

Мы едва ли можем себе представить ту хаотическую обстановку 31 августа – 1 сентября, в которой происходила эвакуация университета. Обратимся к показаниям очевидца — недавнего студента, архивариуса Совета (среди беспорядка, в котором были оставлены бумаги университета, он сумел взять с собой и тем самым спасти журналы с протоколами первых лет его существования) И.М.Снегирева. «Трудно описать суматоху и тревогу в Москве, которая представляла из себя позорище какого–то переселения: все суетились, хлопотали, одни зарывали в землю или опускали в колодцы свои драгоценности или прятали их в потаенные места в домах; другие собрались выехать из Москвы, не зная еще куда безопаснее укрыться от врагов, искали лошадей и ямщиков; иные оставались на своих местах, запасались в арсенале оружием или в уповании на божью помощь молились. Многие даже готовились к грозившей напасти исповедью и причащением Св. Тайн. Разнеслась молва, что неприятели не будут касаться казенных мест. Батюшка (профессор М.М.Снегирев) все свое, для него дорогое свез в кладовую бывшего на Тверской университетского благородного пансиона, а ключи взял с собой»^[58].

Тайники были сделаны и в университете. В подвале главного здания, где помещалась кладовая профессора Чеботарева, университетские служащие спрятали свои вещи и канцелярские дела, затем вход туда заложили каменной кладкой. В стене благородного пансиона было замуровано столовое серебро. В подвале ректорского домика Гейм, уезжая, спрятал свою библиотеку и некоторые бумаги. Из всех тайников уцелел только последний, остальные же были разграблены, причем, поскольку прятали вещи тщательно, – ни кем иным, как своими же. Характерный пример приводит И.М.Снегирев, который тоже прятал семейные вещи: «Вместе с нашими домашними зарыл я в саду шкаф с книгами, в футляре свою скрипку и еще кое–что; но не догадался, что с каланчи смежного с нами съезжего двора виден был наш сад и все мои действия. Конечно, съезженские подумали, что я зарываю какое–нибудь сокровище и после нас тотчас разрыли.»^[59]

Воскресенье 1 сентября — праздник, новолетие по церковному календарю. Но в тот день московские колокольни молчали: граф Ростопчин повелел запереть их, опасаясь, что кто–нибудь может ударить в набат, подавая сигнал к началу повсеместных грабежей в городе. Накануне к западным окраинам Москвы подошла и расположилась лагерем русская армия. Многие офицеры не могли удержаться от искушения после стольких дней изнурительных боев повидать знакомые места, узнать, что происходит с их семьями, друзьями, переночевать в родном доме. С трепетом въезжали они в опустелую Москву. А в это время на другом конце города, по трем дорогам — Ярославской, Владимирской и Коломенской, в страшной тесноте, мешая друг другу, стремились на восток бесчисленные подводы. Многие из них были заполнены ранеными. Остро не хватало врачей, и вместе с ранеными отправлялись университетские профессора Гильденбрант и Мудров. Многие беглецы (как например, И.М.Снегирев) шли через заставы пешком.

Здесь, на этом небольшом клочке русской земли на один день скрестились судьбы десятков людей, лучших сынов той славной эпохи, каждому из которых предназначалось сыграть свою неповторимую роль в жизни русской культуры и государства. Перед нами здесь целое поколение молодых людей, которые прошли школу наук и закалились на полях сражений, поколение декабристов, куда входят и уже знакомые нам московские студенты. В эти часы по улицам в составе русской армии идут братья Чаадаевы и Якушкин, ищет свой полк новопроизведенный корнет Грибоедов, бешено скачут, разыскивая пропавшего на Бородине Михаила Муравьева (одного из основателей Союза Спасения, университетского приятеля Грибоедова, который через несколько десятков лет прославится жестоким подавлением польского восстания и получит титул графа Виленского) его братья Александр и Николай (Александр также будет стоять у истоков создания тайных обществ декабристов и пойдет в ссылку, а Николай завершит военную карьеру наместником на Кавказе). Они его находят тяжело раненным и поручают университетскому профессору доктору М.Я.Мудрову, который отвезет его в Нижний Новгород. Их кузен Никита Муравьев вместе с матерью и братом едва успевают приготовиться к отъезду, и к ним на помощь приезжает и сопровождает туда же в Нижний воспитанник и любимец семьи Муравьевых поэт Константин Батюшков. Недавний студент, а впоследствии оренбургский губернатор Василий Перовский спешит по поручению командования, но заезжает повидать свой дом и опаздывает (его захватят в плен французы).

Университетский ополченец Константин Калайдович тоже едва не попадает к врагу. Когда его полк проходит через оставленную Москву, Калайдович отправляется вперед, желая навестить дом своих родителей, но беспорядок и запустение повсюду лишают его самообладания; не решаясь заехать домой, он скачет неизвестно куда и чудом избегает встречи с французами. Пройдя несколько верст по Рязанской дороге, ополченцы останавливаются. «Вся Москва была на виду. Начинало уже смеркаться; черная туча легла над городом. Вдруг из сумрака над самым Кремлем взвилась ракета, залп пушечный сопровождал ее, и несчастная Москва во многих местах воспылала. Сердце у нас замерло и кровь в жилах охладела; я в жизнь мою не чувствовал такого исступления..,»- так писал Калайдович родным через несколько дней.^[60]

В толпе беглецов, выезжающих 1 сентября через Коломенскую заставу, и наш знакомый М.П.Третьяков. Он опоздал к отъезду университета и вынужден спасаться сам и спасать свою мать и тетку. Его выручает честный крестьянин, оставшийся верным своему обещанию довести семью до Коломны за 38 руб., хотя с тех пор ему предлагали и сто рублей, и больше. Где–то здесь и другая телега — на ней эконом Болотов везет семерых оставшихся воспитанников благородного пансиона, везет в свою родную деревню под Рязанью, вопреки всяким распоряжениям университетского начальства. Воспитанник Сафонович вспоминает: «Все мы дети и бывшие с нами люди пошли пешком; на воз никому сесть нельзя было: он так нагружен был вещами... Когда мы подошли к заставе на Рязанской дороге, было уже темно; мы шли еще около часа. Бесчисленное множество обозов и экипажей разного рода тянулось по этой дороге; пешеходы шли тысячами. Наконец, совсем смерклось; надобно было подумать о ночлеге; но где его найти? В ближайшем от Москвы селении, где мы думали переночевать, все избы были заняты проживающими и проходящими. Для нашего каравана недостаточно было одной избы, если бы и отыскалась свободная. Положено было ночь провести в открытом поле. Достали с воза ковры, рогожи, простыни, одеяла, разложили все это на траве, купили в деревне молока, поужинали, помолились и улеглись, кое–как укутавшись в шинели; но уснуть было трудно: сырость и холод проникали до костей. Сверх того, новость положения, некоторое беспокойство духа и неизвестность, чем кончится наше путешествие, отнимали всякий сон. Часу в двенадцатом ночи я увидел зарево Москвы»^[61].

Медленно движется по дороге на Нижний Новгород обоз с профессорами университета. Этот пункт назначения определил Ростопчин, однако у попечителя Голенищева-Кутузова была своя точка зрения. Ему казалось, что наиболее удобным местом пребывания является Ярославль. Вынужденный подчиниться приказу Ростопчина, попечитель придумывает следующую хитрость: он предписывает университету двигаться по нижегородской дороге до Владимира, а затем ждать его указаний, надеясь, что, если к этому времени министр народного просвещения подтвердит его план, из Владимира обоз повернет на Ярославль. Сам попечитель выехал через Ярославль в Кострому. Почта из Петербурга, не в силах поспеть за меняющейся обстановкой, катастрофически опаздывала. Опасаясь ответственности за брошенный им университет, попечитель нервничает. 5 сентября он на свой страх и риск отправляет приказ университету выехать в Ярославль, но уже через день, получив известия, что французские войска действуют по ярославской дороге, спешит отменить свое распоряжение и приказывает следовать в Нижний Новгород.

Тем временем на восьмой день пути профессора достигли Владимира. Как и в описанном нами путешествии благородного пансиона, большую часть пути странникам пришлось проделать пешком, в день проходили не более 30-35 верст. Дорогой к обозу присоединилось еще несколько студентов, так что общее число казеннокоштных воспитанников, находившихся на попечении у ректора, достигло 39 человек. Их всех требовалось накормить, обуть, снабдить теплой одеждой, а денег в казне университета оставалось очень мало. Дорожные тяготы расстраивали и без того слабое здоровье некоторых профессоров.

Во Владимире на объяснения ректора Гейма, что он должен ждать здесь предписаний своего начальства, местный губернатор ответил: «Какие предписания? Я здесь хозяин и знаю, как вас отправить.» Ни минуты не сомневаясь в пункте следовантя, он приказал отправить университет в Нижний Новгород, как и все другие учреждения, проходившие через его город. Обоз уехал днем 9 сентября, а в десятом часу вечера, уже ложась спать, Гейм получил первую эстафету из Костромы, в которой попечитель предписывал выехать в Ярославль. Тотчас же нарочный был послан остановить обоз, и утром 10 сентября, лишь только подводы снова въехали в город, ректор поспешил к губернатору, показал ему полученный ордер, и просил новых сопроводительных бумаг для следования в Ярославль, которые тот тут же выписал. Однако, не успел обоз во второй раз выехать со двора, как ректора находит другой почтальон с новой эстафетой. Прочитав новый приказ, Гейм, а затем и губернатор, «всплеснули руками». Бумаги выправили в очередной раз, и не распрягая лошадей, подводы снова повернули на прежнюю дорогу. 18 сентября университетский обоз прибыл в Нижний Новгород.