Московские ученые и «Сила Богатырев»

Почти одновременно с началом Отечественной войны в Москве произошла давно ожидаемая перемена: престарелый фельдмаршал И.В.Гудович просил об увольнении его от должности московского главнокомандующего, и 6 июня курьер из Вильны привез известие от императора о назначении на эту должность графа Ф.В.Ростопчина. 49–летний граф считался необычайно молодым и энергиченым по сравнению со своими пожилыми предшественниками, а между тем имел уже к этому времени за плечами немалый жизненный путь. Длительное заграничное путешествие по Европе в молодости, участие в русско–турецкой войне 1787–1791 годов под начальством Суворова, затем придворные успехи, при которых ему удавалось сочетать частые посещения салонов императрицы и подчеркнутое расположение к наследнику престола — таково начало его карьеры. Короткая опала в конце екатерининского царствования тем вернее обеспечила головокружительный взлет Ростопчина с воцарением Павла I. С невероятной быстротой получая от своего покровителя новые чины и звания, он с 1799 по 1801 год фактически руководил коллегией иностранных дел (где немало способствовал сближению Павла с генералом Бонапартом!), входил в число ближайших советников императора. Павел I наградил Ростопчина за верную службу графским титулом и огромными земельными владениями, но в феврале 1801 года, в период обострившейся придворной борьбы и готовившегося заговора против императора, внезапно удалил его в отставку.

Граф Ф. В. Ростопчин

Новое выдвижение графа Ростопчина, обратившее на него внимание общества, было связано уже с событиями 1807 года, когда широкую известность приобрела его брошюра «Мысли вслух на Красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева». Отдавая должное графу, следует заметить, что в этом сочинении точно выражались антифранцузские общественные настроения той поры, обостренные поражениями русской армии. Устами Силы Богатырева Ростопчин осуждал увлечение французскими модами, засилие в дворянских семьях воспитателей–французов, которые, по его мнению, учат молодое поколение презрению к собственному народу и чуждым европейским идеям.

«Господи помилуй! только и видишь, что молодежь одетую и обутую по–французски, и словом, делом и помышлением французскую. Отечество их на Кузнецком мосту, а царство небесное Париж.»^[30] Однако, уже здесь угадывается ярко проявившееся в дальнейшем стремление Ростопчина отождествить французский дух и французские идеи (т.е. наследие эпохи Просвещения) с революционными идеями, якобинством, и, следовательно, объявить их опасными для России в целом. Такая упрощенная схема, объявлявшая врагом Отечества любого человека, непохожего на других, своей одеждой, выговором, манерами напоминавшего француза, и вместе с тем трактовавшая самих французов весьма пренебрежительным образом, легко находила отклик в народных низах, с удовольствием читавших книжку «русского барина». Именно к ним обращался Ростопчин, подделывая стиль своего сочинения под довольно развязный, просторечный говор. Эта же позиция графа в полной мере отразится в его «афишках» 1812 года, и мы еще увидим, какую роль она сыграет в событиях тех дней.

Литературная деятельность Ростопчина создала ему в Москве репутацию твердого противника Наполеона и безусловно способствовала его назначению московским главнокомандующим. Вступив на этот пост, Ростопчин должен был продемонстрировать, что он не обманет возложенных на него надежд. К этому моменту у него была готова развернутая программа борьбы с французским «якобинским» влиянием в Москве, и, что самое главное, определен источник этого влияния. В 1811 году, в письме, представленном великой княгине Екатерине Павловне, он называет виновников всех происходящих в Москве беспорядков и толков, неуважительных по отношению к правительству: по мнению Ростопчина, это московские мартинисты. Под этим названием он подразумевает всех московских масонов, не различая в них последователей Н.И.Новикова или консервативных масонов круга П.И.Голенищева–Кутузова. «Судя по всему, происходившему в Москве, они поставили себе целью произвести революцию, чтоб играть в ней видную роль, подобно негодяям, которые погубили Францию и поплатились собственною жизнью за возбужденные ими смуты... Я уверен, что Наполеон, который все направляет к достижению своих целей, покровительствует им и когда–нибудь найдет сильную опору в этом обществе, столь же достойном презрения, сколько опасном.» Среди всех масонов, которых он упоминает в записке, особенно острые его характеристики заслужил П.И.Голенищев–Кутузов, «бывший полицейским шпионом в царствование Павла, человек глупый, низкий, обладающий всеми дурными свойствами грубого простонародья, великий Мартинист, поучающий юношество и, к несчастью, попечитель Московского университета.»^[31]

Именно борьбу с этим воображаемым заговором мартинистов Ростопчин и объявляет одной из основных своих задач на посту московского главнокомандующего. В нескольких письмах императору в июне 1812 года он искусственно раздувает дело «раскрытых» им французских шпионов: доктора Сальватора и купеческого сына Верещагина, которых он подозревает в связях с московскими «иллюминатами». По мере развития военных событий нагнетаемая Ростопчиным атмосфера шпиономании в Москве сгущается. 9 августа выходит его афишка, в которой он призывает включаться в процесс поиска врагов (за соответствующее вознаграждение!) всех московских жителей. «Иной вздумает, что Наполеон за добром идет, а его дело кожу драть; обещает все, а выйдет ничего... Если кто из наших или из чужих станет его выхвалять и сулить и то и другое, то, какой бы он ни был, за хохол да на съезжую! Тот, кто возьмет, тому честь, слава и награда; а кого возьмут, с тем я разделаюсь, хоть пяти пядей будь во лбу»^[32].

Такая атмосфера постоянно питалась новыми слухами о шпионах и акциями Ростопчина, который то организует высылку из Москвы 40 французов — артистов, содержателей магазинов, учителей из дворянских семей, то арестовывает собственного повара–француза по смехотворному обвинению и т.п. Похваляясь в своих записках, что прекратил деятельность многих полицейских агентов, «так как признавал ее бесполезной при таких обстоятельствах, когда все выражали страх и все общество пребывало в недоумении», новый главнокомандующий стремился превратить в своих агентов всех москвичей из низших сословий: небогатых купцов, мещан, крестьянский и работный люд, которым и адресовались его «афишки». Биограф графа Ростопчина проницательно угадывает в этом сознательную политику, указывая, что его обращения к народу и антифранцузская кампания должна была отвлечь жителей от сути тех идей, с которыми шел в Россию Наполеон. Ростопчин заигрывал с «московской чернью», поскольку боялся ее восстания против крепостных порядков. «Он опасался, что находившийся в крепостной зависимости народ способен ценой измены Отечеству принять освобождение из рук его врага, и поэтому всеми способами старался восстановить его против иностранцев вообще и против французов в особенности.»^[33]

В свете такой политики Ростопчина Московский университет, включавший в себя иностранных профессоров, да еще и возглавляемый попечителем–»мартинистом» П.И.Голенищевым–Кутузовым, приобретал мрачные перспективы. Обличения московским главнокомандующим университета как источника «иллюминатства» по своей природе совпадают с теми, которые выдвигал П.И.Голенищев–Кутузов против неугодных ему профессоров, с той лишь разницей, что теперь и сам Кутузов причислялся Ростопчиным к вождям заговорщиков. 13 августа, в то время, когда в Москве уже стала распространяться паника и начался отъезд жителей из города, Ростопчин доносит императору: «Все эти дурные слухи, которые имеют целью внушить страх, встревожить вас, обвинить, все происходят от Мартинистов и от Университета, состоящего из профессоров и студентов отчаянных якобинцев. Кутузов, который отравляет умы, был во времена императора Павла чиновником тайной полиции. Чеботарев и сектант Дружинин — злые якобинцы. Если армии будут испытывать постоянные неудачи и полиции сделается трудно следить за этими господами, то я прикажу схватить некоторых из них.»^[34] Таким образом, еще до постановки вопроса об отъезде из Москвы, университет испытывал затруднения в отношениях с московским начальством, которые не замедлили сказаться в самые критические минуты. Здесь мы усматриваем несомненную вину Ростопчина, его предубежденность по отношению к университету, создание искусственной напряженности вокруг него в атмосфере всеобщего поиска врагов и шпионов.

Между тем, летом 1812 года Московский университет, как обычно, был распущен на каникулы. Многие его воспитанники отправились домой, но в столице осталось большое число студентов–москвичей, казеннокоштных воспитанников, которые по недостатку средств не могли оставить Москву, а также профессора университета, которым устав предписывал оставаться в городе все время, не занятое инспекторскими поездками по своему учебному округу. Поэтому все общественные события, происходившие в эти месяцы в городе, затрагивали в равной степени и членов университетской корпорации, также как и искренний патриотический порыв москвичей, их готовность жертвовать всем ради блага Отечества.

Эти чувства получили яркое выражение в дни приезда в Москву императора Александра I. 15 июля в Слободском дворце (в настоящее время, – здание МГТУ им. Н.Э.Баумана) в присутствии государя произошло собрание дворянства и купечества, которое должно было решить вопрос о численности и составе московского народного ополчения, созываемого согласно манифесту от 6 июля 1812 года. Это был день, когда дворяне жертвовали доходы от целых имений, купцы — свои капиталы, чиновники — часть своего жалования на содержание армии. Общая сумма вкладов достигала 2 400 тыс. руб. Два молодых графа Мамонов и Салтыков предложили сформировать на свой счет по одному конному полку, куда намеревались перейти с гражданской службы многие из молодых москвичей. В качестве ратников народного ополчения было решено снарядить и снабдить провиантом на три месяца каждого десятого жителя губернии.

В зале собрания издатель «Русского вестника» С.Н.Глинка, первым записавшийся в московское ополчение и игравший в эти дни в Москве роль народного трибуна, произнес пламенную речь, которую завершил пророческими словами: «Мы не должны ужасаться; Москва будет сдана». В своих «Записках о 1812 годе» Глинка пишет: «Едва вырвалось из уст моих это роковое слово, некоторые из Вельмож и Превосходительных привстали. Одни кричали: «Кто вам это сказал?» Другие спрашивали: «Почему вы это знаете?» Не смущаясь духом, я продолжал: «Милостивые Государи! во– первых: от Немана до Москвы нет ни природной, ни искусственной обороны, достаточной к остановлению сильного неприятеля. Во–вторых: из всех отечественных летописей наших явствует, что Москва привыкла страдать за Россию. В третьих: (и, дай Бог, чтобы сбылись мои слова): сдача Москвы будет спасением России и Европы.»^[35]

За эти слова и другие свои действия в роли «народного трибуна» Глинка мог ожидать опалы и даже высылки в Сибирь, однако неожиданно для себя 18 июля, в последний день пребывания императора в Москве получил от него награду – орден св.Владимира IV степени и «особые поручения», связанные с организацией ополчения, для выполнения которых Глинке была выдано триста тысяч рублей.

В минуты, когда по словам Глинки «в каждом гражданине воскрес дух Минина», делали свои пожертвования и профессора Московского университета. В списке жертвователей мы находим имена подавляющего большинства профессоров и преподавателей университета, включая и его попечителя. Последний, сообщая об этом в Петербург, писал, что «не от избытков наших мы сии пожертвования делаем, но от самых нужд своих уделяем, хотя все почти имеем пропитание от единого жалования и трудов своих.» Наибольшие единовременные взносы среди профессоров сделали М.Мудров — 1000 руб., Х.А.Чеботарев и Х.Рейнгард — по трети своего ежегодного жалования, т.е. 667 руб., В.М.Рихтер — 500 руб., кроме того многие профессора отписывали на военные нужды часть своего ежемесячного жалования. Общая сумма взносов, включая 1500 руб. (половину годового жалования) и «десять чугунных пушек» от попечителя П.И.Голенищева–Кутузова, составила 8067 руб. Судя по всему, эти деньги должны были быть переданы в казну при очередной выплате университетского жалования, однако, ее не последовало ввиду изменения военной обстановки. Только в апреле 1813 года Ростопчин напомнил профессорам о невыполненных статьях пожертвований на московское ополчение, но в виду крайнего разорения и смерти многих ученых было решено взимать эти деньги лишь с тех, кто сможет выполнить указанные в платежных ведомостях обещания, по усмотрению ректора Московского университета.

Чувство патриотизма, дух жертвенности, которым после приезда императора были охвачены москвичи, особенно молодые, повлиял на решение многих студентов университета, ранее даже не помышлявших о такой перемене в судьбе, вступить на военную службу. С.Н.Глинка вспоминает, что вскоре после того, как его заслуги по идейному воодушевлению московского ополчения были признаны императором, к нему обратились несколько студентов с просьбой содействовать их определению в армию и помочь достать снаряжение и обмундирование. Имея полное право тратить в таких случаях выделенную императором сумму, Глинка тем не менее не притронулся к деньгам, но продавая собственные вещи и драгоценности жены, собирал все необходимое молодым ополченцам и помогал им. В нашем распоряжении есть живое подтверждение его благородства по отношению к студентам Московского университета, которое мы находим в рассказе К.Ф.Калайдовича, в будущем крупного ученого–слависта, знатока российских древностей.

Константин Калайдович присутствовал 15 июля на собрании в Слободском дворце, слышал речь Глинки и его призывы к ополчению «за Веру, Царя и Отечество», и записался в ряды Московской военной силы подпоручиком. Через несколько дней, на утренней заре Глинка сам навестил молодого патриота в доме его родителей и предложил помочь ему сукном и деньгами. Оказавшись от денег, Калайдович принял от него мундирное сукно; по его воспоминанию, ту же помощь оказал Глинка и двум его университетским товарищам.

Калайдовичу были памятны и последние дни, проведенные в Москве перед отправлением в армию, когда он навестил человека, которому был многим обязан в складывании своей личности и мировоззрения, с которым тесно сблизился во время ученых занятий, — Николая Михайловича Карамзина. Карамзин жил тогда в подмосковной усадьбе Остафьево, и Калайдович провел у него целый день. Прощаясь и благословляя юношу на военную службу, историограф сказал: «Если бы я имел взрослого сына в это время, ничего не мог бы пожелать ему лучшего». Конечно, не только К.Ф.Калайдович записался в ряды народного ополчения. По воспоминаниям писца канцелярии университета М.П.Третьякова, туда вступили также чиновник университетского правления Глушицкий, кандидат^[36] Шелехов, студент Кувичинский (они оба в 1810 году были награждены золотыми университетскими медалями!), студенты Азбукин, Ефанов, Масленников, Соболев, Шубин, только что получившие звание лекаря воспитанники Рябчиков, Грешинцев, Добров, Пантеев, профессор анатомии Грузинов, причем это, очевидно, не полный список «Я сам, – пишет Третьяков, – порывался вступить в московское ополчение, но горькие слезы бывшей на моем попечении матери и слова ее: «на кого же ты меня, несчастную, оставляешь», положили предел моей храбрости.»

На защиту Отечества стремились даже те молодые люди, которые по молодости лет еще не могли поступить в армию или которым это запретили родители. Так, из мемуаров мы знаем о попытке трех воспитанников университетского благородного пансиона без позволения инспектора записаться в полк графа Дмитриева–Мамонова^[37]. Характерна в этом смысле история юного студента Никиты Муравьева (из своих 16 лет он к этому времени уже три года провел в стенах университета, которому посвятил свою жизнь его отец).

Екатерина Федоровна Муравьева не могла позволить сыну, отличавшемуся с детства слабым здоровьем, поступить в армию. Тогда (вероятно, в середине августа) Никита тайком ушел из дома с тем, чтобы пробраться к армии, предстать перед Кутузовым и просить у него службы. С собой юноша имел карту России и особую записку, в которой были перечислены имена французских маршалов и их корпусов. Однако в пути его перехватили крестьяне и по виду его бумаг приняли за шпиона, сколько несчастный Никита не убеждал их в обратном. «Связанного, его повезли в Москву к главнокомандующему столицей жестокосердному графу Ростопчину, который до справки велел посадить его в яму. Дорогой, когда вели его туда, увидел его гувернер швейцарец m–r Petra, которому, говорящему с ним по–французски, не только не отдали, но разъяренный народ, осыпав обоих бранью, повел их в яму, называя их шпионами. Petra, как–то вырвавшись из толпы, побежал к Екатерине Федоровне, которая сейчас же бросилась к г. Ростопчину, умоляя его о возвращении ей ни в чем не виноватого сына; но граф сначала ничего ни слышать, ни знать не хотел и отказал ей, не уважив материнских слез. Продержав таким образом юношу два дня в яме и сделав нужные о нем справки, хотя он коротко знаком был с богатым и известным их домом и хорошо знал все семейство, наконец приказал выпустить его из ямы и возвратить матери.»^[38]

Случай с Никитой ярко иллюстрирует последствия распространения в народе ростопчинских «афишек», призывающих искать шпионов. Возбужденная ими волна оказалась столь велика, что для того, чтобы избежать беспорядков, которые причиняли многочисленные несправедливые расправы над «шпионами», Ростопчин 20 августа издал новую «афишку», в которой убеждал народ всех пойманных вести к нему: «Вздумали, что будто шпионы; а для этого допросить должно: это мое дело. А вы знаете, что я не спущу и своему брату русскому. И что за диковина ста человекам прибить костяного француза или в парике окуреннаго немца. Охота руки марать! И кто на это пускается, тот при случае за себя не постоит. Когда думаете, что шпион, ну веди ко мне, а не бей и не делай нарекания русским.»^[39] Именно это распоряжение и было применено к Никите.

Решительным образом изменила Отечественная война судьбу другого студента — Александра Грибоедова. Летом 1812 года он, по собственным словам, « был готов к испытанию для поступления в чин Доктора, как получено было известие о вторжении неприятеля в пределы отечества нашего и вскоре затем последовало Высочайшее Вашего Императорского Величества воззвание к дворянству ополчиться для защиты отечества, я решил тогда оставить все занятия мои и поступить в военную службу.»^[40] Грибоедов был зачислен корнетом в полк, формируемый графом Салтыковым, и хотя в военных действиях не участвовал, находясь при кавалерийских резервах, а через три года вышел в отставку, вернуться к ученой карьере ему уже не удалось.

События, связанные с визитом в Москву Александра I, затронули университет еще одной своей стороной. В свите императора приехал барон Штейн, бывший глава правительства Пруссии, министр–реформатор, один из ведущих идеологов освободительного движения в оккупированных немецких землях и сочувствующий знаменитому тайному обществу «Тугендбунд». При въезде произошел забавный эпизод: граф Ростопчин распорядился так, что Штейн, под предлогом недостатка в лошадях, прибыл в Москву несколькими часами позже остальной свиты. Несомненно, считая барона видным «иллюминатом», граф опасался его контактов с московской публикой. Между тем, дружеские узы связывали Штейна, окончившего Геттингенский университет, с другими его питомцами, находившимися в Москве, в том числе с профессором Буле. Прибыв в Москву, Штейн поспешил навестить своего товарища по учебе. Упоминание об их встрече мы находим как в биографии Грибоедова, ученика Буле, так и в рассказах близкого товарища Грибоедова, студента из Лифляндии В.Шнейдера.

За несколько дней до собрания в Слободском дворце при входе в квартиру Буле Шнейдеру встретился незнакомый ему человек. Войдя к профессору, Шнейдер услышал от него: «Как жаль, что вы не пришли ко мне несколькими минутами ранее; вы имели бы удовольствие найти у меня нашего знаменитого соотечественника, барона Штейна». На встрече, которую пропустил Шнейдер, присутствовал Грибоедов: как вспоминает его друг, «Буль познакомил с Штейном Грибоедова, Штейн приласкал юношу, и Грибоедов несколько раз рассказывал мне с удовольствием о беседах их с Штейном и Булем.»^[41] Возможно, Грибоедов встречался и с другим знаменитым геттингенцем, товарищем Буле, автором выдающихся трудов по эстетике романтизма профессором Шлегелем, который приехал Москву неделей позже, сопровождая госпожу де Сталь.