«Мы учились как должно, шалили как можно...»

Учебный процесс, отношения между попечителем, профессорами и студентами представляли собой лишь одну сторону жизни Московского университета. К другой стороне, не менее важной, но довольно слабо изученной исследователями, относятся все элементы городской среды, окружавшей воспитанников университета за пределами аудиторий, бытовые условия их проживания и учебы, характерные детали поведения, привычки и общие интересы студентов, дружеские беседы, круг чтения, отдых и развлечения в свободное время. Реконструировать повседневную жизнь московского студенчества помогают нам различные дошедшие до нас документы, связанные с самими студентами, дневники, переписка, позднейшие мемуары. В результате вырисовывается богатая яркими красками и весьма пестрая картина.

Главное здание университета на Моховой и окружавшая его территория, где располагались еще несколько учебных и жилых помещений, вместе составляли целый «университетский» квартал Москвы. Этот участок достался университету не сразу, он собирал его по частям и даже по мелким кусочкам около пятидесяти лет. К 1804 году территория университета уже включала в себя бывшие владения семи барских усадеб, двух церковных погостов с дворами церковнослужителей и один переулок вдоль Моховой улицы, а также занимала всю линию по Тверской между Долгоруковским и Газетным переулками, где размещался университетский благородный пансион (сейчас на его месте находится здание Центрального Телеграфа).

С последней четверти XVIII века по мере роста владений университета вдоль Моховой сюда из первого здания – у Воскресенских ворот на Красной площади – постепенно перемещается вся университетская жизнь. Этот процесс завершается в 1793 году с окончанием строительства главного корпуса, возведенного по проекту архитектора М.Ф.Казакова. Подробные воспоминания о допожарном здании университета оставил И.Ф.Тимковский, учившийся здесь в 1790–е годы, и в приводимом здесь описании мы последуем за его рассказом.

Главное здание университета представляло собой дом в четыре этажа, с передним двором и боковыми корпусами, обращенный к Моховой улице. Передний двор содержался чистым, а у входных ворот стоял караул. Нижний этаж занимали службы, погреба, кладовые, кухни и запасы для казенных учеников. Помимо главного парадного входа с колоннами имелось два других – у ворот в боковых корпусах. С задней стороны также был вход в середине и два малых — по углам (они вели в жилые комнаты учеников и студентов на втором этаж,.а центральный вход из больших сеней – по задним лестницам на третий и четвертый этажи). На третьем этаже в середине над передними сенями находилась круглая двусветная зала для торжественных заседаний (т.н. Большая аудитория), с хорами на четвертом этаже. Направо и налево от залы по фасаду находились в вытянутых галереях университетская библиотека и музей естественной истории. Параллельно этим помещениям с тыльной стороны третьего этажа, окнами на задний двор располагались справа три залы для математики, физики и физического кабинета, а слева – залы для искусств: рисования, музыки, танцев и фехтования. Под этими аудиториями во втором этаже, со входом из больших задних сеней, находились столовые и комнаты для казенных учеников; в четвертом этаже над аудиториями были гимназические классы. При восстановлении после пожара 1812 года расположение Большой аудитории и смежных с ней залов было сохранено, другие же помещения изменили свое назначение.

Боковой вход южного корпуса, протянувшегося вдоль Никитской, вел во второй этаж, где в больших угловых комнатах размещался кабинет директора, а за ним направо по коридору — университетская канцелярия и архив. Весь третий этаж занимала директорская квартира, на четвертом этаже в угловых комнатах жил один из профессоров, а в прочих помещениях — казеннокоштные ученики гимназии (попадавшие сюда по задней угловой лестнице). В противоположном северном крыле три угловые комнаты второго этажа принадлежали инспектору гимназии. От них налево по коридору по две комнаты занимали иеромонах и иеродьякон университетской церкви.

Вид Московского университета с набережной реки Неглинной. 1800 г.

Сама церковь св. Татианы располагалась здесь же в торце, в два света на третьем и четвертом этажах, на четвертый этаж выходили церковные хоры. Внутри церковь была прекрасно отделана и украшена, ее интерьер в стиле классицизма принадлежал к лучшим творениям М.Ф.Казакова. В убранстве церкви присутствовали несколько превосходных икон старого письма. «Церковь при своей простоте была так изящна и величественна, –пишет современник– что посетивший ее 6 декабря 1809 года император Александр I был от нее в восхищении и, не слушая приветственной речи настоятеля Малиновского, воскликнул, обращаясь к сестре, великой княгине Екатерине Павловне: «Ах, как хорошо!»

За церковью дальше по коридору третьего этажа находились аудитории философского и юридического факультетов, напротив них — зала для посетителей (служившая притвором церкви) и медицинский кабинет с его шкафами. Юридическая аудитория, с настенной росписью и большим царским портретом, имела и другие назначения: в ней собиралась университетская Конференция, проводились публичные диспуты на ученую степень и другие собрания. Четвертый этаж занимали гимназические классы и комнаты для дворян–гимназистов. Во всех лекционных и гимназических залах стояли длинные столы с подвижными скамьями по обе стороны, на которых сидели студенты и гимназисты; впереди их ставили кресла для профессоров и стулья для учителей. Исключение представляла физическая зала, устроенная тройным амфитеатром с пульпетами.^[10]

Справа от главного здания, боком к Моховой стоял деревянный флигель, в котором помещался Педагогический институт, жил его директор и еще несколько профессоров. Позади него располагалась университетская больница, еще дальше, в длинном каменном доме (получившем позднее название Ректорского) были квартиры профессоров и университетских чиновников. Неподалеку, в бывшем доме кн. Волконской помещался анатомический театр, где кроме медиков читали лекции профессора Гольдбах по астрономии и Рейсс — по химии. В большом каменном флигеле выше по Никитской находился клинический институт с глазной лечебницей. Дом Мосолова на Никитской занимал профессор естественной истории Фишер, здесь была его аудитория и проходили заседания общества Испытателей природы. Все эти дома, кроме больницы и Ректорского домика, впоследствие сгорели при пожаре.

Конечно, после преобразований университета должны были произойти изменения в распределении помещений главного здания. Они были связаны, во–первых, с упразднением поста директора. Если первый ректор Х.А.Чеботарев устроил было здесь в директорских покоях на третьем этаже свою квартиру, то сменивший его П.И.Страхов счел более полезным передать эти комнаты для размещения новых библиотечных и музейных коллекций, а сам сохранил за собой квартиру в домике на заднем дворе университета, который с тех пор и стали называть ректорским. Во–вторых, в связи с сокращением числа гимназистов и ростом профессорского корпуса часть комнат для учеников на четвертом этаже могли переделать в квартиры новых профессоров, или учебные классы.

Все студенты университета образовывали две слабо связанные между собой корпорации: казеннокоштных и своекоштных студентов. «Своекоштные студенты были отделены от нас, казеннокоштных, – пишет Е.Ф.Тимковский,– временем и пространством.» Каждый из своекоштных «являл собою отпечаток состояния и образа жизни в его семействе»^[11]; в то же время воспитание и образование казенных студентов, начинавшее еще с академической гимназии, брал на себя сам университет.

Ученики и студенты, приехавшие из провинции и почти не имевшие родственников в Москве, находились на полном иждивении университета. Они проживали в небольших комнатах по 10– 15 человек в каждой, обстановка которых состояла из железных кроватей вдоль стен, разгороженных друг от друга щитами; возле кроватей стояли тумбочки для белья, а в центре, лицом друг к другу — несколько пульпитров с выдвижными досками для книг и тетрадей, за которыми ученики должны были готовить уроки. Вместе с учениками в каждой комнате жило несколько студентов, служивших одновременно помощниками комнатного надзирателя, которым являлся уже окончивший курс казеннокоштный студент – кандидат. По мысли университетского начальства, совместное проживание студентов и учеников обеспечивало им взаимный надзор друг за другом. Студенты отвечали за то, чтобы во время подготовки уроков в комнатах соблюдалась тишина, они должны были помогать ученикам или взыскивать за провинности (лишением завтрака или обеда).

Поскольку при такой системе добиться полного порядка было трудно, высший контроль за дисциплиной в комнатах принадлежал одному из профессоров, исполнявшему должность эфора. Отношения с эфором у студентов были обычно весьма напряженные, и его появление производило переполох. Профессора Гаврилова, когда тот был эфором, студенты и ученики опасались особенно, «ибо он никому потачки не давал и отличался неусыпной деятельностью и прозорливостью. Не проходило почти ни одного дня без того, чтобы Гаврилов не посетил всех комнат и притом всегда в неизвестное время. Да и ученики, с своей стороны не зевали и зорко следили за каждым шагом блюстителя нравственности. Слова «Гаврилов ходит по комнатам» разносились везде с неимоверной быстротою»^[12].

И студенты, и ученики должны были строго соблюдать распорядок дня в университете, не находиться в комнатах во время, предназначенное для занятий в классах, и ни в коем случае не отлучаться из университета без письменного разрешения инспектора (без которого их бы не выпустил поставленный у ворот караул), а ночь всегда проводить в своих комнатах. Соблюдение последнего условия проверял урядник — унтер– офицер, обходивший комнаты после отбоя, который для учеников наступал в 9, а для студентов в 10 часов вечера. Конечно, студенты изобретали множество уловок, чтобы обойти эти запреты. Наиболее частой причиной отлучек из университета выставлялась необходимость покупать продукты и обедать вне университета.

Принципиальное отличие между содержанием гимназистов и студентов состояло в том, что первые получали от университета все необходимое, в том числе и еду, а вторым университет платил жалование (150 руб.), на которые те должны были существовать в течении года. (Это не отменяло, впрочем, обычая, по которому некоторые студенты пользовались полным содержанием, занимая в штате места учеников гимназии). Студенты старались экономить деньги, поэтому начальство отпускало их обедать у знакомых, что приводило к довольно долгим и беспокойным отлучкам. Частенько бывало, что поздней ночью успешно миновавший караулы и уговоривший ночного сторожа отпереть ему двери студент, будучи навеселе, начинал зажигать огонь, курить табак или греть самовар, что строго запрещалось в этот неурочный час, и тем самым вовлекал себя в неприятную историю.

Ученики гимназии и состоящие при них студенты питались за счет университетских запасов в столовых на первом этаже. На завтрак, начинавшийся общей молитвой, каждый получал чай и одну крупенчатую булку. Обед и ужин состояли из трех блюд: одного горячего, жаркого (а в пост – пирогов или калачей) и гречневой каши–размазни. Во время существования дворянской гимназии ее ученики получали на одно горячее блюдо больше и ели из фаянсовой посуды серебряными ложками, в то время как разночинцы – из оловянной посуды. За столом помещалось 14 человек и дежурный студент, который из большой миски раздавал куски мяса, кашу и подливку. В конце обеда он обязательно пересчитывал хлеб и ложки, чтобы ученики не унесли их с собой. Для отличившихся гимназистов существовал «прилежный» стол, где подавали сладкие пирожные, сюда попадало по одному человеку из каждой комнаты по назначению эфора. Для провинившихся был придуман «ленивый» стол, где еду подавали самую простую, черный хлеб и квас, ели стоя из деревянной посуды. Большим наказанием для ученика было провести весь обед стоя на коленях за скамейкой возле своего стола.

По условиям жизни значительно отличались от казенных учеников гимназии так называемые сверхкомплектные (их число в 1803 году составляло 104 человека), которые все жили в одной казарме в подвальном этаже университета, на нарах, и должны были довольствоваться самой скромной пищей. При них находились два студента и надзиратель.

Несмотря на необходимость вести замкнутый образ жизни в пределах одного помещения, гимназисты отличались физической крепостью, редко болели (университетская больница обычно пустовала). В дневные часы начальство разрешало им подвижные игры на университетском дворе, где начиналась беготня и суматоха. Среди игр особенно популярными были веревочные качели, устроенные на переднем дворе, и игра в солдаты, для которой ребята даже получали деревянные ружья со штыками. Но стремление к забавам и шалостям ученики легко переносили и на процесс самой учебы, чему способствовал и весьма своеобразный характер многих учителей гимназии.

Выдумки шалунов, составлявшие ту атмосферу академической гимназии, о которой любили вспоминать впоследствии ее ученики, были неистощимы, и часто оставались безнаказанными, т.к. изловить озорников было очень сложно. Так, Е.Ф.Тимковский, переведенный в гимназию из Киева, пишет: «Учителя гимназические далеко превосходили образованием наставников моих киевских, но не могу утаить, что некоторые из них были с большими странностями, физическими и моральными, служившими поводом к разным проказам на их счет школьников, остряков и шалунов, к числу которых, право, я никогда не принадлежал. Забавно бывало смотреть, как они утром залепливали мягким хлебом внутренности замков у шкафов с глобусами и картами г. Падерина, учителя географии и истории, и как он, являясь в класс после обеда, подчас и навеселе, трудится и потеет над выковыриванием засохшего хлеба из своих замков. Около получаса проходило в сем хлебокопании: а ученикам того и надобно для сокращения двухчасового урока.»^[13]

Таких историй, по рассказам различных мемуаристов, случалось множество, так что труды эфора Гаврилова и прочих учителей по наведению дисциплины не прекращались, составляя характерный «фон» университетской учебы: «Летнею порой, когда открывались окна в классах и учебных комнатах, часто и подолгу слышались жалобные стоны и болезненные крики; по субботам была расправа с ленивцами, шалунами и нарушителями порядка, которые не скоро забывали это отеческое наставление.»^[14]

Больше многих наград в академической гимназии ценилась возможность в праздники и воскресенья быть отпущенными из университета к родственникам и знакомым, если те присылали за учениками. Для остававшихся в гимназии сохранялся тот же распорядок, что и в будние дни, с обязательным посещением церкви и повторением уроков. Приятными развлечениями для детей также всегда служили прогулки за город (4–5 раз в год), на Воробьевы горы или к Петровскому замку. В этом случае туда выезжала университетская кухня, чтобы накормить гимназистов обедом. Ребята играли в мяч или в свайку, проходили учения университетского потешного батальона, куда записывались не только казенные ученики, но и своекоштные, жившие на пансионе у университетских профессоров. На святках и масленице в университете шли театральные представления, подготавливаемые под наблюдением профессоров — любителей театра, в столовой зале давались маскарады и музыкальные вечера. Но основной тон в этих развлечениях задавали уже казеннокоштные студенты.

Жизнь студентов, по сравнению с учениками гимназии,была гораздо более свободной. У них оставалось время для чтения романов, которые покупались в московских книжных лавках на сэкономленные из жалования деньги. Вкус у студентов был разный; Тимковского, например, увлекали немецкие романтические романы, другие предпочитали чтение попроще. Среди пьес, которые студенты знали и ставили в небольшом университетском театре (его сценой служили парадные сени второго этажа), наиболее популярными были произведения А.Коцебу, одного из чрезвычайно плодовитых подражателей Шиллера. Надо сказать, что в университетском театре использовались хорошие костюмы и декорации, которые были сделаны в конце XVIII века, затем проданы публичному театру Медокса, но каждый раз возвращались в университет для представлений. Сам театр Медокса, преобразованный после его пожара в 1805 году в московский казенный театр, переехал в один из домов Пашкова, выходивший на Никитскую как раз напротив университета, так что к нему были обращены окна студенческих комнат. Здесь по вечерам вспыхивали отблески театральных молний и слышались звуки бутафорского грома. Театр представлял собой большую приманку для студентов. Чтобы увидеть спектакли, иные из них уже в 3 часа дня занимали места в партере и выстаивали на ногах до 11 вечера, в такой тесноте, что и повернуться нельзя.

К другим увлечениям студентов относились занятия музыкой, которые посещались тем охотнее, что университетские учителя – пианист Шпревиц и скрипач Рачинский были одаренными музыкантами. По субботним вечерам студенты и старшие ученики гимназии разыгрывали квартеты, здесь выступали и некоторые профессора–музыканты (например, преподаватель курса военных наук Г. Мягков прекрасно играл на арфе). Вообще, музыка занимала значительное место в жизни университета, и многие ученые и студенты посвящали ей весь свой досуг. После музыкальных вечеров младшие ученики играли в фанты или представляли тенями различные оперы и комедии, поскольку им ходить в театр не разрешалось.

Посещение театра и покупка книг, другие расходы заставляли студентов прибегать к дополнительным заработкам. Таких заработков в основном было два – частные уроки и переводы иностранных книг. Так, З.А.Буринский, талантливый поэт, живший в университете в начале на положении казеннокоштного кандидата, а затем магистра и преподавателя, часто брал у разных книготорговцев заказы на перевод романа, разрезал его на части и раздавал студентам, а готовую работу вновь собирал и уже сам несколько сглаживал стиль, после чего возвращал работу и раздавал деньги поровну. Для многих студентов, не вполне хорошо знавших язык, процесс перевода заключался в утомительной монотонной работе со словарем, и его качество, конечно, было невысоким, но для заработка это не играло практически никакой роли, потому что при покупке рукописи книготорговец платил за количество листов, или, проще говоря, по весу. При большом везении студенту удавалось преподнести свой перевод с дарственной надписью какому– нибудь богачу и получить за труды 100 рублей. Частные уроки тоже приносили не слишком большой доход; во многих московских дворянских семьях студентов нанимали в помощь иностранным гувернерам, на роль «Цифиркиных и Кутейкиных», и платили им по 2 рубля ассигнациями за двухчасовой урок. Только немногим талантливым студентам удавалось заслужить высокую репутацию и стабильный доход от уроков.

И хотя время от времени университетское начальство пыталось ужесточить свой контроль за воспитанниками, студенческая вольница продолжала существовать. Ее скрепляли между собой пиры в складчину, сборы по праздникам у кого–либо из товарищей, анекдоты, ученые беседы, общие гулянья на Воробьевы горы, в Сокольники и Марьину рощу и пр. На Неглинной проходили регулярные потехи — кулачные бои, где студенты университета, которым помогали местные лоскутники, сражались с бурсаками духовной академии – стенка на стенку, сначала маленькие, затем большие. Посмотреть на это зрелище стекалось много народу. Университетские побеждали чаще и гнали бурсаков до самого здания академии.

«Мы учились как должно, шалили как можно, а о прочем — ни о чем более не думали,» – так завершает воспоминания о своей университетской жизни один из студентов того времени.^[15]

А. С. Грибоедов в отрочестве

Расположенный в самом центре Москвы, университет был тысячами нитей связан со всей жизнью города и ее особенным ритмом, характерным только для допожарной столицы. Каждое утро по длинным московским улицам к берегу Неглинной, напротив Кремля, где стоял университет, пешком, на извозчике или в собственных экипажах, неся с собой связку книг и тетрадей или передав ее слуге, гувернеру, а то и вовсе налегке, стекались своекоштные студенты. С далекой Самотеки вдоль Неглинной всегда пешком со своим узелком шел на утренние и вечерние занятия Иван Снегирев, делая «верст восемь за день». В тенистом переулке на Маросейке провожали на лекции Николая Тургенева. Из старинной усадьбы у начала Кузнецкого моста, совсем неподалеку от университета, отправлялись на учебу князь Иван Щербатов и братья Петр и Михаил Чаадаевы. С аристократической Старой Басманной в коляске ехали их товарищи братья Перовские, а с противоположного конца города, из своего дома у Новинского предместья выходил Александр Грибоедов. Грибоедова провожал на занятия гувернер Готлиб Ион, когда–то геттингенский, а теперь, как и его воспитанник, московский студент. Ученый француз Петра приводил на лекции юного Никиту Муравьева, а из одной из университетских квартир в сопровождении педантичного немца Рейнгарда шел в лекционную залу родственник Никиты и его будущий собрат по тайному обществу Артамон Муравьев. Его соседом, жившим на пансионе у беспечного профессора Мерзлякова, был еще не освоившийся в Москве, застенчивый провинциал Иван Якушкин.

Дороги студенческой Москвы охватывают весь город, сходясь лучами в одну точку, где располагается университет. Часто они берут начало на самых роскошных улицах, в домах и усадьбах дворянской Москвы. Именно благодаря реформам начала века университет стал наполняться молодыми дворянами, и это придавало новые черты портрету своекоштного студента. По удачному наблюдению замечательного исследователя русской культуры Н.К.Пиксанова, «создалось явление, которого не знал старейший русский университет в XVIII веке и какое скоро исчезло: в общей массе бедных студентов– разночинцев, поповичей, появилась блестящая группа представителей знатных, древних, богатых дворянских родов. Гувернеры, приводящие своих аристократических питомцев, просиживающие с ними на лекциях и присутствующие на экзаменах, студенты, для которых из деревни присылаются повар, лакей, прачка, — это было оригинальное зрелище в допожарном московском университете.»^[16] Таким образом, повседневная жизнь этой группы студенчества была особенно тесно связана с времяпровождением, занятиями и привычками московского дворянства того времени, хотя учеба, конечно, накладывала на эту жизнь свой отпечаток, различный для разных представителей беспокойного семейства воспитанников университета.

Дворянская Москва до Отечественной войны 1812 года была в полном смысле «барским» городом, противоположностью сановному Санкт–Петербургу. Здесь доживали свой век, удивляя город роскошью своих дворцов, огромными выездами в шестнадцать лошадей, золочеными каретами и пр., некогда всесильные фавориты предыдущих царствований. Московские праздники не знали удержу, богатство било через край. «Последние две зимы перед нашествием французов были в Москве, как известно, особенно веселы. Балы, вечера, званные обеды, гуляния и спектакли сменялись без передышки. Все дни недели были разобраны — четверги у гр. Льва Кир.Разумовского, пятницы — у Степ.Степ.Апраксина, воскресенья — у Архаровых и т.д., иные дни были разобраны дважды, а в иных домах принимали каждый день, и часто молодой человек успевал в один вечер на два бала.» Званые обеды начинались в 3 часа, балы между 9 и 10, и только «львы» приезжали в 11. Танцы продолжались до утра. «В эти зимы впервые явилась в Москве мазурка с пристукиванием шпорами, где кавалер становился на колени, обводил вокруг себя даму и целовал ее руку; танцевали экосез– кадриль, вальс и другие танцы, и бал оканчивался a la greque со множеством фигур, выдумываемых первою парою, и, наконец, беготней попарно по всем комнатам, даже в девичью и спальни.»^[17]

А вот чем запомнился такой бал одному из студентов того времени, С.П.Жихареву: «Большой бал был у Высоцких. Кузины наши показывали мне свои наряды: кружева, кружева и кружева; есть в четверть аршина шириною.<...> Мы с Петром Ивановичем (магистр Богданов) ездили взглянуть на освещенные окна дома Высоцких. Вся Басманная до Мясницких ворот запружена экипажами: цуги, цуги и цуги. Кучерам раздавали по калачу и разносили по стакану пенника. Это по–барски. Музыка слышна издалече: экосез и а–ля–грек так и заставляют подпрыгивать.»^[18] Наш мемуарист, хотя и не любитель танцев, однажды заглянул на званный вечер, куда явился как полагается в парадной студенческой форме и был очень польщен, когда одна из кузин спросила его, не камер– юнкерский ли на нем мундир — вот замечательная черта облика студента на балу! Кстати заметить, что парадный мундир для студентов (синий с малиновым воротником) и шпага, напоминавшие военную форму, вызывали резкие насмешки у стариков екатерининских времен: один из них говорил Жихареву: «В какой это ты, братец, мундир нарядился? В полку не мешало бы тебе послужить солдатом: скорее бы повытерли.»

В отличие от стеснительного Жихарева, другой студент, Петр Чаадаев, в шестнадцать лет «слыл одним из наиболее светских, а может быть и самым блистательным из молодых людей в Москве, пользовался репутацией лучшего танцовщика в городе по всем танцам вообще, особенно по только начинавшейся вводиться тогда французской кадрили, в которой выделывал «entrechat» не хуже никакого танцмейстера; очень рано, как того и ожидать следовало, принялся жить, руководствуясь исключительно своим произволом, начал ездить и ходить куда ему приходило в голову, никому не отдавая отчета в своих действиях и приучая всех отчета не спрашивать.»^[19]

Москва гордилась своим расточительным, привольным гостеприимством. Всегда был дом открыт для гостей «званных и незваных, особенно для иностранных». В допожарной Москве можно было бесплатно обедать даже незнакомому человеку, просто переходя из дома в дом. Такое отношение особенно чувствовали студенты–дворяне, приехавшие из провинции, но, конечно, имевшие многочисленных московских тетушек. Один из них, живший на пансионе у университетского профессора, вспоминал впоследствии, что «в первом десятилетии этого века москвичи еще отличались хлебосольством и радушным приемом даже для дальних родных, приезжающих из провинции; бывало, в праздничный день несколько карет приезжало за нами, и нельзя было выбирать, куда веселее ехать.»^[20]

«Обеды, ужины и танцы» являлись наиболее распространенной формой дворянского времяпровождения в Москве, но они не исчерпывали всех возможностей города. Важной частью московской городской культуры были народные гулянья, куда единой толпой высыпали все ее жители. Приуроченные к различным календарным праздникам гулянья кочевали из одного края Москвы в другой, из Марьиной рощи в Сокольники, на Пресненские пруды, Девичье поле и пр. За один вечер здесь возникали балаганы, где показывали кукольные представления, пантомимы, выступали силачи, фокусники, акробаты, великаны, карлики, «дикие люди», балаганный дед смешил публику острыми шутками. Разноцветными огнями вспыхивал под вечер фейерверк. Центральным событием года было гулянье на масленицу под Новинским предместьем. «В воздухе стон стоял. Во все горло выкрикивали свой товар разносчики; вертелись карусели, лошадки.<...> Стеной стояла чернь, жадно ожидавшая дарового зрелища, но и балаганы были переполнены благодаря дешевым ценам. Сюжеты спектаклей были обыкновенно патриотически– военного характера...»^[21] Катание на карусели особенно занимало москвичей, и о нем то и дело упоминают современники. В мае 1811 года К.Н.Батюшков пишет другу: «У нас карусель, и всякий день кому нос на сторону, кому зуб вон!»^[22].

Н. И. Тургенев

«Модное гулянье» проходило на Тверском бульваре. «Вот жалкое гульбище для обширного и многолюдного города, какова Москва; но стечение народа, прекрасные утра апрельские и тихие вечера майские привлекают сюда толпы праздных жителей. Хороший тон, мода требуют пожертвований: и франт, и кокетка, и старая вестовщица, и жирный откупщик скачут в первом часу утра с дальних концов Москвы на Тверской бульвар. Какие странные наряды, какие лица!»^[23] Среди них Батюшков замечает, как «университетский профессор в епанче, которая бы могла сделать честь покойному Кратесу, пробирается домой или на пыльную кафедру.»

А как же известные нам дворяне–студенты чувствуют себя в этой толпе? Оказывается, Жихарев не пропускает ни одного гулянья и называет их «блистательными». Будущий декабрист Николай Тургенев, несмотря на свой меланхолический характер, любит потолкаться в толпе с простыми «мужичками», из любопытства заходит в балаган на медвежью травлю, которую подробно описывает в дневнике. На Тверском бульваре он замечает, что иллюминированные вывески украшены стихами, которые по заказу пишет профессор российского красноречия и поэтики А.Ф.Мерзляков. 14 июля 1807 года Тургенев посещает Сокольники, «где был общенародный праздник по случаю мира. Все поле было усеяно народом, и изредка были видны шатры, возвышенные места для комедий, где плясали по канату и проч., пели фабричные, цыгане, играла музыка.»^[24] Картина восхищает Тургенева; всюду видна неупорядоченность, «приятная пестрота» и свобода, характерные для его восприятия этой Москвы.

Без сомнения, посещал московские гулянья, ее балы и праздники, и студент Александр Грибоедов. Великая комедия, которую он напишет, вся пропитана впечатлениями этой барской, уходящей после 1812 года Москвы: достаточно заметить, что гулянье под Новинским проходило возле самого его дома. Один из товарищей Грибоедова вспоминает, что накануне Отечественной войны любимым местом их прогулок была Ордынка, где университетскую компанию можно было увидеть почти каждый день. Роль барина–покровителя для молодого Грибоедова взял на себя его дядя, Алексей Федорович (прототип Фамусова), что доставляло юноше немало беспокойства. «Как только Грибоедов замечал, что дядя въехал к ним на двор, разумеется затем, чтоб везти его на поклонение к какому–нибудь князь–Петру Ильичу, он раздевался и ложился в постель. «Поедем», — приставал Алексей Федорович. «Не могу, дядюшка, то болит, другое болит, ночь не спал», — хитрил молодой человек.»^[25]

Поразительное сближение самых разных персонажей барской Москвы мы находим в письме К.Н.Батюшкова к Н.И.Гнедичу (февраль 1810 г.). «Сегодня ужасный маскерад у г. Грибоедова (Алексея Федоровича – А.А.), вся Москва будет, а у меня билет покойно пролежит на столике, ибо я не поеду <...> Я гулял по бульвару и вижу карету; в карете барыня и барин, на барыне салоп, на барине шуба, и на место галстуха желтая шаль. «Стой». И карета «стой». Лезет из колымаги барин. Заметь, я был с маленьким Муравьевым (Александром, братом Никиты, и, как и его брат, будущим декабристом – А.А.). Кто же лезет? Карамзин!»^[26]

А. Ф. Мерзляков, профессор российской словесности

Вот в таком городе, где можно было пренебречь маскарадом у Грибоедовых, гулять с Муравьевым и случайно повстречать на бульваре Карамзина, жили и учились своекоштные студенты Московского университета. Много ли времени занимала в их жизни учеба? Николай Тургенев пишет, что по обыкновению он посещает в день пять лекций, три часа до обеда и два часа после. В обеденный перерыв Н.Тургенев, как и другие студенты, заходит в близлежащие кондитерские и кофейные дома; его любимая кофейня Мурата находится на полпути между домом и университетом, у Ильинских ворот. Впрочем, он охотно заглядывает сюда и в лекционные часы, и здесь же замечает профессора Мерзлякова, который вместо того, чтобы читать лекцию, проводит время в компании своих товарищей. Хорошим обедом в Бацовом трактире между Охотным рядом и университетом заканчиваются «мировоззренческие» ссоры между бойким П.Я.Чаадаевым и его строгим опекуном кн.Д.М.Щербатовым. Кофейные дома и трактиры, примыкавшие к университету, подчас становились местом, где профессора и студенты обсуждали различные злободневные проблемы политической и культурной жизни, (так, упомянутый нами Мерзляков рассуждал об оратории Гайдна «Сотворение мира», премьера которой в Москве оставила глубокое впечатление у публики; Н.Тургенев в дневнике упрекает профессора, что тот в кофейне говорит «как на кафедре»). Вообще, судя по дневнику Тургенева, нельзя сказать, чтобы он часто ходил на лекции. Еще более замечателен «Дневник студента» С.П.Жихарева, где о содержании занятий нет ни слова, зато видно, что автор все свободное время проводит в театре, не пропуская ни одного спектакля.

Определенную небрежность в посещении лекций у многих студентов–дворян можно извинить тем, что в отличие от казеннокоштных студентов, они имели возможность пополнять свои знания из широкого круга прочитанных ими книг. Именно в начале XIX века у совсем еще молодых людей, и притом студентов университета, появляются крупнейшие в Москве личные библиотеки (К.Ф.Калайдович, П.Я.Чаадаев). Многие книги молодые люди получают по почте непосредственно из Европы. Петр Чаадаев, «только вышедши из детского возраста, сделался известен всем московским букинистам и вошел с сношения с Дидотом (известный французский издатель — А.А.) в Париже». На московских книжных развалах собирал свою замечательную коллекцию книг и рукописей Константин Калайдович, так что потом мог делать личные дары в библиотеку Общества истории и древностей российских. Заметим, что среди крупнейших библиотек Москвы были и собрания университетских ученых, которыми могли пользоваться студенты: замечательные книжные собрания были у профессоров П.И.Страхова, Ф.Г.Баузе, И.А.Гейма, Р.Ф.Тимковского и др.

Московские студенты были превосходно знакомы как с новинками книжного рынка, так и с литературной классикой века Просвещения. Степан Жихарев заучивал наизусть новые стихи Жуковского и прозу Карамзина. Николай Тургенев читает в оригинале Делиля, Мольера, Гольдсмита, Попа, «Новую Элоизу» Руссо, популярную книгу Бартелеми «Путешествие молодого Анахарсиса» (из последней книги он делает выписки о сравнении республиканского и монархического строя, которые отвечают на уже сейчас волнующие его политические вопросы). Наиболее сильно увлечен он произведениями Вольтера. Среди своих приятелей он в этом не одинок, что показывает упоминаемый им разговор в кофейной о Вольтере, в котором Тургенев защищал французского философа вместе со своими пансионскими приятелями Масленниковым и Дашковым. (Через два с половиной десятилетия, когда приговоренный к смертной казни Тургенев будет жить в эмиграции, оставя почти всякую надежду вернуться на родину, Д.В.Дашков займет место министра юстиции в российском правительстве.)

Для Дашкова сочинения Вольтера с 15 лет были настольной книгой. Среди других его любимых авторов – Расин, Корнель, Шенье. Дашков не ограничивается изучением только новой европейской литературы, летом в деревне он штудирует трагедии Эсхилла, Софокла и Эврипида, и кроме того принимается за девятитомную естественную историю Бомера^[27]. Эта тяга молодых дворян 1800–х годов к науке и литературе была в определенной мере общей и подготовила, к примеру, взрыв читательского интереса, с которым в следующем десятилетии были встречены тома «Истории государства Российского» Карамзина. Так, корреспондент Дашкова, его пансионский товарищ Н.Ф.Грамматин еще с университетских лет изучает древнерусскую литературу и впоследствии станет одним из первых исследователей «Слова о Полку Игореве». А.С.Грибоедов, по выражению современника, «прилежно занимался русскими древностями; летопись Нестора была его настольной книгой». Начало исторических занятий Грибоедова мы можем смело отнести к студенческим годам.

Многие студенты активно участвовали в деятельности научных обществ при университете: при Обществе истории и древностей российских помощником библиотекаря работал К.Ф.Калайдович, Алексей Перовский делал сообщения на собраниях Общества испытателей природы, на этих же собраниях бывал Н.Тургенев, а тот же Калайдович вместе с директором общества профессором Фишером фон Вальдгеймом в летних экспедициях обозревали окрестности Москвы и даже обнаружили здесь минерал лабрадор и новый сорт глины. Тринадцатилетний М.Н.Муравьев, поступив в университет в надежде усовершенствовать свои познания в математике, через год вынужден оставить его, не удовлетворившись уровнем преподавания, чтобы основать собственное общество по изучению математических наук. Глубокий интерес к философии отличал П.Я.Чаадаева и его друзей. К восемнадцатилетнему возрасту им были прочитаны все основные труды Канта, а И.Д.Якушкин впоследствии в деревне приятно проводил время, читая курс лекций по философии своего университетского профессора И.Т.Буле.

В период после Тильзитского мира 1807 года рождавшаяся в условиях борьбы против французского господства немецкая романтическая философия Фихте и раннего Шеллинга, которую московские студенты изучали у профессора Буле, легко воспламеняла их антинаполеоновскими настроениями, заставляла вспомнить о собственном патриотическом чувстве. В 1809 году в дом Щербатовых, где жил в это время Петр Чаадаев, приезжал московский полицмейстер, чтобы изъять запрещенную правительством очень редкую в Москве реляцию о невыгодном для Наполеона Аспернском сражении (можно полагать, друзья обсуждали ее на занятиях и со своими немецкими наставниками). Чаадаев передал ему реляцию, «поставив в то же время резко на вид, что недостойно русской политики раболепствовать Наполеону до такой степени, чтобы скрывать его мелкие неудачи.»^[28]

Еще одна черта времяпровождения многих дворян–студентов, связывавшая университет с повседневной жизнью Москвы, относилась к «служебным обязанностям» молодых людей. Дело в том, что многочисленные родственные и приятельские связи позволяли родителям записывать детей в совсем еще юном возрасте на статскую службу, а именно в московские архивы Сената и Коллегии иностранных дел. Должность при архивах не отнимала у молодых людей много времени, позволяла, например, параллельно слушать лекции в университете и одновременно гарантировала своевременное получение чина и легкое продвижение по начальным ступеням служебной лестницы.

Через архивную службу прошли такие воспитанники университета допожарного времени, как Н.Тургенев, Д.Дашков, А.Боровков и др. После указа от 6 августа 1809 года, предписавшего всем служащим чиновникам сдавать университетские экзамены для получения следующего чина, напротив, многие «архивные юноши», желая получить асессорство, потянулись на учебу в университет. Среди москвичей у этой службы была устойчивая репутация «синекуры». Так, когда студент Жихарев приходит к инспектору благородного пансиона А.А.Прокоповичу–Антонскому просить о выдаче ему аттестата, тот немедленно спрашивает его: «Небось туда же в дармоеды–та, в иностранную коллегию?» Другой студент, Грибоедов, по этим же причинам относился к такого рода службе крайне отрицательно (как мы помним, именно в «архивные юноши» зачислил он Молчалина). С ним солидарен Н.Тургенев, который свои нечастые посещения службы сопровождает дневниковыми записями, где возмущается ее неустройством и бессмысленностью: «Вчера был я в Архиве и занимался перетаскиванием столбцев из шкапов в сундуки. Какой вздор!.. Там есть еще переводчики, которые не переводят, а переносят, следственно из переводчиков делаются переносчиками и перевозщиками.»^[29] Новое отношение к службе, в которой молодые люди не просто ищут средство для продвижения вверх по чинам, а хотят видеть смысл и пользу (служить «делу, а не лицам»!) также в высшей степени характерно для поколения декабристов.

Таким образом, среди студентов Московского университета начала XIX века мы видим лучших представителей дворянства новой генерации — широко образованных, интересующихся наукой, неравнодушных к судьбе Отечества. Их времяпровождение еще не выходило за рамки общесословного поведения, но новые знания заставляли задуматься и переосмыслить свое положение в жизни. В их формирующемся мировоззрении была создана плодородная почва для патриотического подъема, охватившего молодежь в 1812 году, а неравнодушие к судьбам родины вело их и дальше по пути раздумий, завершившемся созданием декабристских тайных обществ, первоначальные контуры которых уже обозначились во многих университетских дружеских связях.