О дальнейших событиях

В «Исходящем журнале для записывания Высочайших распоряжений…» с 27 июня по 4 июля, т.е. как раз с момента вступления частей 1-й армии в Дрисский лагерь и до начала движения ее основных сил к Полоцку, нет ни одного документа. А 5-го Александр I подписал два рескрипта, и второй из них под номером 60 был адресован Багратиону^[116].

Император вновь упрекал его за отказ от форсированного марша на Минск, чтобы далее иметь возможность «свободно отступить на Борисов». При этом приказы о следовании «сперва на Вилейку, а потом на Минск» были отданы генералу «не столь для того, чтобы совершенно соединиться с 1-й армией, как для поставления 2-й армии на направление, имеющее в тылу центр России». Но еще раз отметим, что 25 июня Багратион получил совсем иные инструкции, в которых ему предписывалось отходить на Бобруйск.

Далее Александр I замечал: «На сих днях ожидаем мы происшествий важнейших». И эти слова, на наш взгляд, объясняются тем, что в Эребру близились к завершению переговоры о мире и союзе России и Швеции с Великобританией. Ведь заключенные как раз днем позже, 6 июля, соответствующие договоры действительно являлись очень важным шагом на пути к созданию новой антифранцузской коалиции. В частности Англия могла традиционно оказать помощь своим союзникам деньгами, флотом, а также оружием, и, например, ее содействие играло очень большую или даже решающую роль в Померанском проекте.

Однако британское правительство опасалось, что новая война Наполеона против России вполне может привести ко «второму Тильзиту», и поэтому сначала предоставило ей весьма ограниченные субсидии и поставки оружия. В то же время отношения России со Швецией более соответствовали дружественному нейтралитету, и в конечном итоге помощь этих двух держав не оказала никакого значительного влияния на исход кампании 1812 года.

В заключительной части рескрипта говорилось следующее: «… до сих пор везде мы имеем против себя превосходство сил неприятельских, и для сего необходимо должно действовать с осмотрительностью и для одного дня не отнять у себя способов к продолжению деятельной кампании. Вся цель наша должна к тому клониться, чтобы выиграть время и вести войну сколь можно продолжительную. Один сей способ может нам дать возможность преодолеть столь сильного неприятеля, влекущего за собою воинство целой Европы».

И, в сущности, о той же стратегии Александр I писал Чичагову 6 июля: «Мы ведем войну выжидательную, потому что против превосходных сил и методы Наполеона скоро оканчивать войну это единственное средство к успеху, на которое мы можем надеяться»^[117].

Таким образом, согласно этим документам, император в данной ситуации отказался от намерений дать «решительное сражение» или «действовать наступательно», а счел необходимым придерживаться принципов затяжной кампании, которые, заметим, использовались и в плане Фуля до прибытия 1-й армии к «месту предназначенному». О возврате к этим принципам, вероятно, свидетельствуют и слова из отношения Барклая Багратиону от 5 июля: «Сим образом, данные вашему сият-ству предначертания военных ваших действий ни мало не переменяются…»^[118].

После отъезда Александра I в Москву Барклай вновь обрел всю полноту власти в управлении 1-й Западной армией. Но при этом император не назначил единого общего главнокомандующего всеми войсками, действовавшими против сил Наполеона, что имело вполне понятные последствия.

Багратион, по мнению Александра I, совершил «весьма крупные ошибки», «вследствие которых неприятель предупредил его в Минске, Борисове и Могилеве». Однако и деятельности военного министра, причем до 7 июля, монарх позднее дал такую оценку: «…я не вынес большого удовлетворения и от того немногого, что выказал в мое присутствие Барклай». В то же время он покидал армию вопреки своему желанию и «твердо решился вернуться к ней» еще до назначения Кутузова^[119].

Как указано во многих исторических трудах, прощаясь с Барклаем, император просил беречь армию, поскольку другой у него не было. И, казалось бы, прибыв с ней в Витебск, военный министр действует согласно данному наставлению, которое, очевидно, вполне соответствовало принципам «выжидательной» войны. Так, 12 июля он заверял государя: «… я не упущу малейшего случая вредить противнику, но со всем тем <…> будут нераздельны самые тщательные заботы о сохранении и спасении армии». Хотя он сообщал и о том, что ее новое расположение благоприятствует наступательным действиям.

В том же письме, следует отметить, Барклай указывал на необходимость подготовки «внутри империи» продовольственных запасов и создания сильных резервов, а также сетовал на отсутствие «определенного плана» для 1-й и 2-й армий, которые в настоящее время «независимы одна от другой»^[120].

После боя у Островно 13 июля Барклай отказался от движения на Оршу и стал ожидать подхода к этому пункту 2-й армии. А на следующий день он доложил императору о своем намерении… дать генеральное сражение^[121]. Но ведь подобных решений как раз следовало избегать, осуществляя план затяжной войны. К тому же у Витебска не оказалось выгодной позиции, и согласно полученным сведениям к этому городу «из Сенно и вдоль по левому берегу Двины» приближались крупные неприятельские силы во главе с самим Наполеоном, а другая их часть наступала из Борисова на Оршу и Смоленск.

Как уже отмечалось, главнокомандующий 1-й армией считал важным укреплять в войсках боевой дух и оказывать врагу активное сопротивление, стремясь не упустить «малейшего» удобного случая для этого. И еще накануне он писал в своем рапорте: «Я не премину атаковать неприятеля прежде, нежели удастся ему собраться с большими силами». Но, скорее всего, очень большую, если не главную, роль в решении Барклая сыграло стремление достигнуть «важной цели» – отвлекая внимание противника и стараясь остановить его, предоставить тем Багратиону «удобность приближаться к 1-й армии»^[122]. К тому же в случае отступления последней прибывшая в Оршу 2-я армия осталась бы там одна, имея, несмотря на все изменения их состава, все же намного меньшую численность.

Следует заметить, что известие о предстоящей генеральной баталии у Витебска нисколько не встревожило Александра I, и, напротив, согласно его письму военному министру от 17 июля, он лишь с большим нетерпением ожидал рапортов об исходе этой битвы^[123].

Историки, конечно, давно обратили внимание на документы, написанные Барклаем вскоре после его решения отступить от Витебска. Так, 15 июля он докладывал императору, что «уверен в совершенном успехе генерального сражения», а после соединения со 2-й армией «не может уже быть сомнения в поражении врагов». А днем позже уведомлял Багратиона: «… я твердо решился от Смоленска ни при каких обстоятельствах не отступать дальше, и дать там сражение, несмотря на соединенные силы Даву и Наполеона». И, в сущности, о том же говорилось в рапорте главнокомандующего 1-й армией под номером 546 из Каменки^[124].

Однако в его частном письме Александру I от 18 июля уже нет никаких слов о генеральной битве, а свои дальнейшие намерения он формулирует следующим образом: «По прибытии в Смоленск и соединении с князем Багратионом я буду в состоянии решительно перейти к наступлению и нанести противнику чувствительнейшие удары».

В том же письме Барклай сожалеет о совершенном удалении от ранее намеченной операционной линии через Велиж, вследствие чего теперь открыты пути на Невель и Великие Луки. Но «это только временно», и после подхода 2-й армии к Смоленску 1-я сможет начать наступательные действия, так как будет прикрыта с фланга и тыла. И в отношении Багратиону от 16 числа военный министр предполагал взять «свое направление вправо» и даже «очистить Псковскую, Витебскую и Лифляндскую губернии». Поэтому и 14 июля он, по всей видимости, желал, чтобы 2-я армия заняла Оршу именно с целью защиты пути на Смоленск и Москву.

Хотя позднее, 22-го, он сообщает императору о намерении «двинуться вперед» и атаковать один из корпусов противника в Рудне, но вместе с тем считает важным «быть осторожным» и «постараться выиграть левый фланг неприятеля, между тем как князь Багратион будет прикрывать дорогу на Москву». А в последних строках этого письма говорится, очевидно, об окончательном решении – «обрушиться» на этот фланг «всею массою» сил 1-й армии^[125].

Состоявшийся 25 июля военный совет данный замысел не одобрил, а утвердил предложение «двинуться быстро и решительно по дороге, ведущей чрез Рудню к Витебску». Барклай согласился с общим мнением, но, совершенно справедливо полагая, что армии окажутся в крайне опасной ситуации в случае неудачи предпринятого наступления и обхода неприятелем правого крыла, «поставил условие» не удаляться от Смоленска далее трех переходов. А 27-го он начал сосредоточивать свои войска на дороге из Поречья и далее стремился обезопасить северный фланг и «открыть тем коммуникацию с высшею Двиною» и корпусом Витгенштейна (хотя основные силы все же оставались недалеко от Смоленска). При этом в рапорте от 30 июля военный министр указывал, что в своих решениях руководствовался волей государя «продлить сколь можно более кампании, не подвергая опасности армии», а 31-го он подробно изложил свой план затяжной войны в письме Чичагову. Причем тогда, по его мнению, 1-я и 2-я армии должны были иметь «оборонительное состояние», «почти бездейственное»^[126].

Но днем позже Барклай начал выдвигать почти все свои силы к позиции у Волоковой и предложил Багратиону расположить его войска на левом фланге, полагая, что 3 августа, в день рождения Наполеона, неприятель предпримет нападение, т.е. фактически, как это ни покажется удивительным, он вновь решился на генеральное сражение. В то же самое время к нему стремился и французский император, направив свои главные силы к Смоленску по левому берегу Днепра. И далее он лишился всех выгод этого маневра, вероятнее всего, именно в силу имевшейся у него надежды на то, что угроза этому городу заставит, наконец, русское командование дать под его стенами решительную битву.

А в конечном итоге события там развивались как раз в соответствии с планом затяжной «медленной» войны – Наполеон не добился генерального сражения, но при этом его войска понесли крупные потери 4, 5 и 7 августа. Однако в последних числах июля Александр I ожидал уже совсем иных результатов от действий 1-й и 2-й Западных армий. Так, 30-го он писал Барклаю: «Я получил донесения ваши как о причинах, побудивших вас идти с первою армиею на Смоленск, так и о соединении вашем со второю армиею.

Я с нетерпением ожидаю известия о ваших наступательных движениях, которые, по словам вашим, почитаю теперь уже начатыми»^[127].

И позднее, 24 ноября, император писал Барклаю, что после соединения армий наступил момент прекратить отступление, вполне определенно указывая причину, по которой тогда следовало, в сущности, отказаться от стратегии затяжной войны: «Потеря Смоленска произвела неизмеримое нравственное впечатление во всей Империи. Ко всеобщему неодобрению нашего плана войны присоединились упреки. «Опыт, говорили, показывает всю гибельность этого плана. Империя находится в самой крайней опасности»».

В этом письме Александр I также высказывал следующее мнение: «… так как в ваши планы входило дать позднее неприятелю генеральное сражение, с таким же основанием было дать его в Смоленске, как и в Цареве-Займище. Ваши силы там были бы менее ослаблены, так как не были понесены потери, испытанные вами впоследствии в боях 5-го и 7-го и последующих до Царева-Займища. Что же касается опасения быть обойденным с флангов, оно почти одинаково существует везде <…>»^[128].

Но разве в конце июля для войск Барклая и Багратиона сложились достаточно благоприятные условия, чтобы дать неприятелю решительную битву или перейти в стратегическое контрнаступление?

22 июля от верхней Двины до Могилева Наполеон сосредоточил еще весьма крупные силы, поскольку даже без 5 дивизий (Сен-Сира, Домбровского и Латур-Мобура), отправленных в Полоцк и к Рогачеву, у него было приблизительно 185 тысяч солдат. А численность двух русских армий после их соединения составляла не более 113 тысяч человек (с казаками – около 121 тысячи)^[129]. И в случае генерального сражения они, несомненно, подвергались слишком большому риску. Вместе с тем мнение о более выгодном для них соотношении сил у Смоленска, чем позднее у Царева-Займища, вызывает очень серьезные сомнения.

Так, например, по подсчетам М.И. Богдановича, потери наполеоновских войск 4 – 7 августа оказались существенно большими. И затем до их подхода к последнему пункту были арьергардные бои меньшего масштаба, вряд ли значительно изменившие соотношение сил в пользу французов и их союзников. Но дело даже не в этом.

С 27 июля, когда Барклай отказался от наступления на Рудню, по 19 августа соединения «Великой армии» несли еще и небоевые потери, ухудшалось состояние кавалерии и т.д. В Дорогобуже и Вязьме были оставлены гарнизоны, а в Смоленске – целая 1-я гвардейская пехотная дивизия. Кроме того, уже после занятия этого города для противодействия небольшому «летучему» отряду Винцингероде Наполеон послал в район Витебска (к Яновичам) еще две дивизии – 15-ю пехотную и 2-ю легкую кавалерийскую. И лишь последняя из указанных трех успела присоединиться к его главным силам до начала Бородинского сражения. Наконец, Барклай 18 августа ожидал прибытия корпуса Милорадовича, численность которого Ф.В. Ростопчин оценивал 6-го числа в 31 тысячу человек.

Следует также заметить, что армии Барклая и Багратиона могли оказаться в очень опасной ситуации, если бы они стремились удержать Смоленск, а превосходящие силы неприятеля в то же время действовали на обоих берегах Днепра.

Как известно, 31 августа Александр I отправил назначенному им главнокомандующим «всеми действующими армиями» М.И. Кутузову так называемый «Петербургский план», который тогда уже фактически начал осуществляться. При этом его основную идею – наступление на фланги противника подсказывало само развитие событий, поскольку в то время как главная армия Наполеона все более удалялась от остальных его войск, на Волыни собирались довольно крупные силы Чичагова и Тормасова, и в течение сентября к Западной Двине могли прибыть корпус Штейнгейля и другие резервы.

В соответствии с этим весьма оптимистичным и по срокам, и по намеченным задачам планом к 15 октября четыре группировки, действовавшие от Риги и Полоцка, а также на южном крыле, должны были нанести поражение всем основным фланговым соединениям Наполеона, вытеснив их в конечном итоге за пределы России. Но многих из этих целей добиться не удалось. Так, генерала Штейнгейля самого постигла неудача, и позднее корпус Удино от Полоцка отступил не к Неману, а к Чашникам, прибыв 9 ноября в Бобр. Шварценберг и Рейнье смогли избежать невыгодного для них крупного сражения, причем их корпуса не удалялись слишком далеко от российских границ и даже пытались настигнуть войска Чичагова во время их движения к Минску.

В одном из рескриптов также говорилось, что «отраженного от Москвы неприятеля» будут «всегда неотступно» поражать в тыл основные силы под командованием Кутузова. И без их содействия было, очевидно, невозможно добиться того, чтобы «ни малейшая часть той главной неприятельской армии, столь далеко зашедшей внутрь пределов наших, <…> без поражения в конец и совершенного истребления из пределов наших отступить не могла».

Несомненно также, что войска Барклая и Багратиона, которые позднее возглавил Кутузов, сыграли огромную роль в изгнании врага из России. Но как бы развивались события, если Наполеону удалось бы разбить эти войска в генеральном сражении под Смоленском? И можно ли было в этом случае надеяться на успех «Петербургского плана», причем уже в конце августа?

Что же касается похода «Великой армии» на Москву, то накануне, т.е. приблизительно через два месяца после начала войны, Наполеону, конечно, было о чем задуматься, поскольку уже тогда многое в этой кампании развивалось не так, как он рассчитывал или надеялся.

Прежде всего, русские войска неизменно уклонялись от решительной битвы, а император Александр I, оставив всякие попытки вступить в переговоры, занял непримиримую позицию и в своем манифесте обратился к различным сословиям с призывом защитить отечество. И если бы в конечном итоге война для русских стала национально-освободительной, то это, по-видимому, не могло не тревожить Наполеона, поскольку ранее он уже столкнулся с борьбой против его войск всего народа Испании. Но в отличие от этой страны Россия имела намного большие географические размеры и ресурсы при жестком климате с очень суровой зимой, крупных малонаселенных пространствах и путях сообщения в основном низкого качества.

В то же время на «Великую армию» продолжали оказывать негативное влияние те серьезные проблемы, вследствие которых значительно увеличивались небоевые потери, ухудшались состояние кавалерии и артиллерии, боеспособность всех родов войск и т.д. (см. выше).

После неудач при Кобрине, Клястицах и Головщине французскому императору удалось добиться вполне стабильной ситуации на флангах и даже успеха на крайнем правом крыле. Однако для этой и прочих целей ему пришлось выделить достаточно внушительную часть своего первого эшелона – свыше 37% пехоты и конницы.

Вместе с тем заключенный еще в марте союз со Швецией и ратификация турецким султаном Бухарестского мирного договора позволяли России использовать против нашествия «двунадесяти языков» войска Чичагова и Штейнгейля, а также некоторые другие резервы. И эти крупные силы в дальнейшем могли угрожать, прежде всего, флангам противника.

К этому следует добавить, что при движении главной французской армии к Москве ее взаимодействие и даже сообщение с остальными соединениями становилось все более проблематичным, а коммуникационная линия – слишком протяженной и уязвимой. Имели место и серьезные изъяны в организации снабжения и тыла наполеоновских войск. Кроме того, они не были готовы к наступлению холодного времени года.

И если бы кампания продолжалась до поздней осени или зимы, а вождь «Великой армии» принимал свои решения, игнорируя все указанные обстоятельства, то такое развитие событий, учитывая также предпринимаемые с русской стороны меры для отражения агрессии, могло, несомненно, оказать самое пагубное влияние на судьбу этой армии.

Еще в Витебске Наполеон считал возможным завершить военные действия до следующего года, но лишь после того, как он выиграет первое крупное сражение. И тогда же он высказывался о наступлении на Москву или Петербург, вынуждая тем самым русских либо уступить одну из своих столиц, либо решиться на сражение для ее защиты^[130].

Позднее в стоившей его войскам весьма значительных потерь «битве гигантов» при Бородино французскому императору не удалось разбить неприятеля, и, таким образом, в конечном итоге он лишь добился захвата Москвы.

В этот момент длительность кампании, бесспорно, еще увеличилась на некоторое время. Однако намного большую роль для Наполеона и его армии сыграли не эти недели, а последующие 34 дня, в течение которых он оставался в древней русской столице.

Разумеется, его планы в большой степени нарушил пожар, начавшийся еще 2 сентября, а также участие его войск в грабежах и беспорядках, которые, конечно, отрицательно отражались на их дисциплине и боеспособности. Тем не менее, и пока пожар продолжался, и позднее до 15-го из Москвы выступили по различным дорогам войска Мюрата, Понятовского, Бессьера, Бруссье и даже полки гвардейской кавалерии, составлявшие вместе почти всю конницу и довольно значительную часть пехоты. Несколько позднее к Богородску и Дмитрову отправились корпус Нея и отряд Дельзона, а корпус Жюно находился в Можайске^[131].

Вместе с тем движение русской армии с Рязанской дороги к позиции у Красной Пахры доказывало, что эта армия не только существует, но и может совершать скрытные и весьма опасные для противника маневры. Кроме того, вскоре или, во всяком случае, с течением времени к ней могли прибыть различные подкрепления и резервы. Но, несмотря на это, Наполеон отказался от возникшего у него было намерения выступить со всеми силами и атаковать неприятеля, узнав 17 сентября об отходе войск Кутузова по направлению к Калуге. Не приказал он до 7 октября начать подобное движение, например, на Можайск или по каким-то иным дорогам, и, вероятнее всего, до окончательного решения оставить Москву склонялся к тому, во что ему хотелось верить – кампания выиграна и в ближайшее время будет заключен мир.