Дрисский лагерь

В течение 27-29 июня наиболее крупная и фактически главная русская армия под командованием Барклая расположилась непосредственно в Дрисском лагере и на его флангах, т.е. на заранее подготовленной позиции. И если бы она являлась достаточно неприступной и неуязвимой, то и тогда Наполеон с его огромными по тем временам силами имел возможность направить против данной армии намного большее количество войск, угрожая ей окружением, а также принять совсем иные стратегические решения. Он мог, например, выделить до одной трети первого эшелона, чтобы лишь «держать под шахом» соединения Барклая. И, таким образом, для достижения иных целей у французского полководца осталось бы еще вдвое больше сил.

Однако «фулевская» позиция на самом деле вовсе не представляла собой «неприступную крепость», поскольку имела целый ряд серьезных изъянов. Прежде всего, возведенная на левом берегу система инженерных сооружений с тыла прикрывалась только Двиной. Но противник мог достаточно легко перейти ее вброд выше и ниже по течению, и пространство на другом берегу было удобным для развертывания его сил. Тем не менее, там не построили совсем никаких укреплений, даже для защиты подходов к мостам и «дощатых сараев», где хранилось продовольствие. В случае наступления впереди лагеря находилось немало лесов и болот, а при отходе спуски к переправам были слишком крутыми.

Очевидцы отмечали и другие недостатки. Так, например, Беннигсен усматривал серьезную опасность в том, что неприятель мог скрытно подойти к левому флангу. Он также писал: «Эта позиция была загромождена всякими полевыми укреплениями, худо поставленными и худо исполненными. Тут были эполементы <…>, редуты и батареи, расположенные одни подле других, уступами, несмотря на то, соответствуют ли они местности или нет <…>. И могло ли быть иначе, если на плане этой позиции, привезенном генералу Пфулю из Петербурга, он набросал по своей фантазии различные укрепления, не осмотрев лично самой местности»^[91].

Поэтому весьма вероятно, что в случае генерального сражения находившиеся в лагере русские войска были бы в конечном итоге действительно «загнаны в полукруг окопов и принуждены к капитуляции». Но может быть, согласно одной из версий, Александр I и не помышлял о подобной битве у Дриссы, а план Фуля являлся только маскировкой истинного замысла? Ведь император, прибыв в Вильно 14 апреля, решил впервые осмотреть возведенные по проекту немецкого теоретика укрепления лишь через 73 дня – 26 июня.

Однако можно предположить, что Александр I не совершал таких инспекционных поездок ранее, поскольку, например, как и Фуль, не видел в них необходимости или не желал привлекать излишнее внимание к готовящемуся для Наполеона «сюрпризу». К тому же от прибывшего в Дриссу 5 апреля полковника Эйхена 2-го регулярно поступали доклады о ходе инженерных работ по сооружению укрепленного лагеря. А 10 мая этому офицеру было объявлено «Высочайшее Его Императорского Величества благоволение за отличное усердие и успех в исполнении возложенного на него поручения». Отметим также завершающие фразы из письма Белорусского военного губернатора, герцога А. Вюртембергского, от 24 апреля. Сообщая Барклаю о работах в Дриссе, он заверяет его, что, «прилагая неусыпное попечение о сем столь важном деле», ничего не упустит из виду, что бы могло способствовать «скорейшему производству оного и к удовлетворению в полной мере священной воли Монарха»^[92].

Наконец, побывавший в лагере значительно позднее инженер-генерал-лейтенант К.И. Опперман докладывал военному министру 7 июня: «Подробный осмотр произведенных здесь под распоряжением полковника Эйхена работ удостоверил меня, что они сделаны с величайшим успехом…». Хотя не были еще готовы мосты через Двину в тылу лагеря, в Друе и Дисне, и, по мнению этого генерала, требовалось возвести новые укрепления и усовершенствовать имеющиеся в отношении только «расположения профилей сходно с местоположением». Свои предложения Опперман изложил в двух записках для «рассмотрения их г-м ген.-лейт. Пфулем, сочинителем проекта». Кроме того, он считал необходимым «отправить немедленно опытных инженеров» в Друю и Дисну, «командировать сюда… артиллерийских офицеров для устроения платформ», а также произвести «осмотр мест позади Дриссы» и «впереди укрепленной позиции»^[93].

В первые дни войны русское командование, по всей видимости, пыталось действовать по плану, изложенному в исходящих документах Барклая под номерами 286 и 287, но в его реализации возникли немалые затруднения. И допускавшиеся в нем генеральное сражение у Свенцян или переход в наступление 1-й армии из этой позиции, бесспорно, противоречили замыслу Фуля, как и упоминаемый в рескрипте № 5 сильный контрудар на правом крыле. А Клаузевиц полагал, что 16 июня его устный доклад Александру I о положении дел в Дрисском лагере, хотя он и хотел тогда лишь коснуться опасностей, угрожавших там армии, должен был нанести новый удар доверию монарха к Фулю.

Однако, по нашему мнению, начиная с 17 июня, император, напротив, уже неуклонно следует плану этого генерала. Так, в этот день он пишет Барклаю, что сражаться у Свенцян невозможно, и на всем дальнейшем пути к Дриссе совершенно исключает возможность «серьезного дела» с неприятелем. А 18-го он предписывает военному министру ускорить отход, поскольку неприятель, по всем данным, стремится обойти правый фланг и упредить 1-ю армию на Двине, и повелевает спешно сосредоточить в Друе 12 батальонов и 11 эскадронов, а в Дриссе – 27 батальонов из депо 1-й линии.

При этом для нанесения сильного контрудара на северном крыле ровно ничего предпринято не было. И к тому времени, когда 2-я армия достигла бы Вилейки, 1-я должна была прибыть в укрепленный лагерь, и, соответственно, их продолжало бы разделять довольно значительное расстояние в 160 км.

Не остались без внимания и высказанные Клаузевицем замечания. Были приняты меры для скорейшего построения мостов в Друе и при Дриссе. О них, например, идет речь в рескрипте №16 от 18 июня. А днем позже Барклай рекомендовал полковнику Эйхену срочно построить на правом берегу Двины полевое укрепление для прикрытия провиантских магазинов.

23 июня Александр I писал Н.И. Салтыкову: «Через несколько дней обстоятельства военные примут решительный ход. Доселе, слава Богу, все хорошо идет и по утвержденному плану»^[94]. И хотя проект Фуля никогда официально не утверждался, именно его, по нашему мнению, должны были тогда осуществлять, согласно воле государя, главнокомандующие армиями, поскольку как раз накануне к Багратиону отправился Бенкендорф с инструкциями, отражавшими исключительно замысел и воззрения Фуля (см. выше). 22-го император также писал Бернадоту из Видз: «…я веду войну медленную (выжидательную), и поскольку превосходящие силы идут на меня, я отступаю, сосредоточивая свои силы к укрепленной позиции, которую я подготовил с этой целью на Двине. В то же время я предписал перейти в наступление второй армии, направляя ее на правый фланг неприятеля, который идет на меня, также как и значительному отряду казаков, чтобы его беспокоить»^[95].

При этом Александр I желал, чтобы в кампании против Наполеона Бернадот возглавил русские войска, а также очень ценил его советы по военному искусству. Поэтому, вероятнее всего, именно таким и был упоминавшийся в письме Н. И. Салтыкову план, который, как нетрудно заметить, совершенно совпадает с «фулевским».

О тех же самых действиях 1-й и 2-й армий император сообщал и Чичагову, согласно его воспоминаниям, 24 июня: «Наполеон думал уничтожить нас под Вильной; но согласно принятому нами образу действий не подвергать себя опасности против превосходных сил и вести войну медленную, маневрируя, мы отступаем, шаг за шаг, между тем как князь Багратион подвигается со своей армией на правый фланг неприятеля»^[96].

Повелев 25 июня всей 1-й армии ускорить отступление вследствие опасений в том, что неприятель стремится опередить ее у Дриссы на этот раз со стороны левого фланга, Александр I на следующий день утром приехал осматривать расположенный у этого города укрепленный лагерь.

Но в чем заключался тот «решительный ход», который в ближайшее время должны были принять «обстоятельства военные»?

Во-первых, обращают на себя внимание слова в упомянутом письме монарха Чичагову: «Вскоре мы надеемся действовать наступательно». И, бесспорно, очень важная информация о плане дальнейших действий содержится в рескрипте Багратиону под номером 57: «Мы ожидаем чрез несколько дней решительного сражения. Если Всевышний увенчает труды наши победою, то можно будет частью войск 1-й армии действовать на левый фланг Давуста; но для сего необходимо, чтобы вы немедленно направились на его правый фланг»^[97].

После осмотра позиции у Дриссы Александр I написал Барклаю, что все укрепления и мосты там готовы, и в целом она соответствовала его ожиданиям. То есть, насколько можно понять, он остался вполне удовлетворенным результатами этой рекогносцировки, и первый его рескрипт в этот день был посвящен… расположению аванпостов в лагере. А 27 июня, в годовщину Полтавской баталии, Александр I обратился к войскам с воззванием, в котором говорилось, что отступление было хотя и нужным, но временным, и теперь все корпуса 1-й армии, наконец, достигли цели – «места предназначенного»^[98].

Хотя уже в эти дни императору указывали на совершенно объективные и весьма серьезные недостатки «фулевской» позиции, 27-го он писал Барклаю о том, что необходимо «ввести порядок в лагере» и принять различные организационные меры, выражая вместе с тем надежду перейти в наступление. И тогда, по мнению Клаузевица, еще не вполне отказались от «первоначальной мысли», т.е. намерения ожидать противника в Дрисском лагере, так как данное ему поручение было определенно вызвано стремлением найти способы обороняться там, даже если наполеоновские войска предпримут обходное движение, перейдя на правый берег Двины^[99].

Поэтому, вероятнее всего, прибыв 26-го утром к «месту предназначенному», Александр I, веря в успех замысла Фуля, рассчитывал в решительной битве на этой позиции «остановить дерзкий шаг неприятеля» и при благоприятном развитии событий далее переломить ход кампании.

Затем, получив новости о 2-й армии и осознав, что 60-тысячный корпус Даву движется на Минск и Борисов и далее вполне может наступать между Двиной и Днепром в сторону Смоленска, император в качестве ответной меры повелел Багратиону обратиться «на прежнее направление», чтобы его армия действовала во фланг или в тыл столь крупному соединению Даву. И для нее исполнение этого приказа могло привести к весьма негативным последствиям, прежде всего, вследствие возврата к ситуации, угрожавшей ей оказаться между двумя сильными противниками.

Барклай, согласно его рапорту №405, прибыл с 3-м пехотным корпусом в Леонполь вечером 27 июня (собираясь продолжить движение утром). В одном из писем, датированных этим числом, он довольно точно предугадал намерения Наполеона, выразив мнение, что план неприятеля состоит в том, чтобы лишь «держать под шахом» занимающую укрепленный лагерь 1-ю армию, ничего не предпринимая против нее, и в то же самое время наступать между Двиной и Днепром.

Военный министр придавал большое значение созданию подвижного магазина, так как без него было слишком сложно совершать быстрые и решительные маневры, которые могли вскоре понадобиться. Другую проблему он видел в явном недостатке легкой иррегулярной конницы, находившейся тогда при 1-й армии (из 18 полков осталось 5: Платова 4-го у Витгенштейна, два Бугских, 1-й Тептярский и Родионова), что в частности значительно ограничивало возможности получения информации о противнике.

Он также критиковал решение Багратиона повернуть на Несвиж, считая, что неприятель не мог быть у Минска «в большой силе», и даже если бы главнокомандующий 2-й армией не желал идти к этому пункту, у него имелся другой вариант действий – следовать на Игумен, прикрываясь завесой казаков. И, очевидно, упоминание данного варианта свидетельствует о том, что военному министру ничего не было известно о назначенном для 2-й армии совсем ином пути отступления – от Вилейки к Бобруйску.

В указанном письме Барклая важно еще отметить следующее. Он полагал, что 1-я армия достаточно сильна, чтобы и обороняться, и напасть на врага, а после присоединения отряда Дорохова и конницы Платова общая численность 2-й армии позволяет ей действовать против корпуса Даву. И позднее он написал императору, что последняя даже в состоянии не только отразить данный корпус, но и «все войска, которые смогут дебушировать из Варшавы», в чем он, без сомнения, уже слишком заблуждался^[100].

Хотя формально решение оставить Дрисский лагерь было принято только 1 июля, справедливая критика этой позиции могла вызвать у Александра I сомнения в состоятельности замысла Фуля, конечно, и ранее. А 28 июня был составлен совершенно иной план, в котором, тем не менее, предусматривалось полностью переломить ход кампании, причем на данном ее этапе. Он изложен в неподписанном документе под заголовком «Генеральная диспозиция к наступательным действиям»^[101].

В нем говорилось, что в настоящее время главные силы противника наступают от Ковно через Вильно и Борисов к Орше. А на операционной линии, возникшей вследствие движения 1-й армии к Дриссе, у него не более 70 тысяч солдат. «Другие отдельные неприятельские корпуса, в Курляндии и Гродненской губернии действующие, вошли туда с тем, чтобы посеять страх во владениях наших и взять контрибуцию».

Далее в данной «диспозиции» предполагалось, что противник, наблюдая за войсками Барклая «малым обсервационным корпусом», «станет спокойно продолжать образование новой Польской армии в крае, им ныне занимаемом». И только через два месяца ее численность составит не менее 180 тысяч человек.

Столь далекое от действительности представление о масштабах наполеоновского нашествия и вполне объясняет главный замысел «диспозиции» – перейти, по сути дела, в стратегическое контрнаступление, пока неприятель не успел собрать «новую Польскую армию».

О своих дальнейших намерениях Барклай сообщил в отношениях Эссену от 29 июня, Багратиону и Тормасову от 30-го. В первом он написал, что 1-я армия «будет действовать, может быть, наступательно, смотря по обстоятельствам и движениям неприятельским». Вместе с тем остановившаяся в Несвиже 2-я армия, тоже в зависимости от «удобности» и ситуации, «может статься атакует маршала Даву, который с 60.000 корпусом 26 числа сего месяца занял уже г. Минск». А во втором говорилось следующее: «Для должного сведения вашего сият-ства присовокупляю, что, пополнив здесь 10-дневный провиант и учредя подвижные магазины, я буду действовать, смотря по обстоятельствам, наступательно или приближаться в случае надобности к армии вам вверенной, для подавания взаимной помощи». «Того же содержания» было и третье отношение^[102].

27 июня (9.7) Наполеон отдает распоряжения в соответствии с возникшим у него накануне планом флангового движения к Западной Двине. Он направил 4-й и 6-й армейские корпуса к Докшицам, чтобы в конечном итоге они возможно быстрее достигли Полоцка или Витебска, и посчитал необходимым направить все силы Даву на Борисов и Оршу, предполагая, что Багратион с Платовым из Бобруйска попытаются идти как раз через последний пункт на Витебск. В то же самое время Жерому предписывалось по-прежнему преследовать 2-ю русскую армию, а Мюрат должен был, согласно данному ему ранее указанию, лишь сковать соединения Барклая. При этом против них действовали не только части, непосредственно подчиненные Мюрату, но и еще два армейских корпуса.

Несмотря на выделение этих крупных сил, Наполеон полагал, что в результате его маневров еще 100 тысяч солдат (сборный корпус Даву и правофланговая группа) будут угрожать Смоленску, и столько же (соединения Богарне, усиленные гвардией) будут на полпути к Петербургу. И, как писал он позднее, такая ситуация вынудит противника принять одно из двух решений: либо эвакуировать укрепленный Дрисский лагерь с целью прикрыть Петербург, либо наступать оттуда, что приведет к сражению. Соответственно, в первом случае французский император намеревался идти с гвардейскими частями вслед за войсками Богарне, а во втором – к Динабургу, где, как он считал 27 июня, сосредоточивалась армия Барклая^[103].

В конечном итоге 30 июня корпуса Лефевра и Бессьера выступили из Вильно на Глубокое через Свенцяны, а две дивизии Мортье – в том же направлении, но через Михалишки. За ними должен был следовать 6-й армейский корпус. И тогда же главная квартира Богарне находилась в Сморгони, а через два дня – в Вилейке.

30-го основные силы Барклая располагались в Дрисском лагере, а корпуса Витгенштейна и Дохтурова – на правом берегу Двины, соответственно, напротив Леонполя и у Прудников. Одна часть запасных войск (10 батальонов и 4 эскадрона) защищала Динабург, а другая (отряд Репнина в составе 8 батальонов и 11 эскадронов) – Придруйск. При этом еще 27 резервных батальонов могли сосредоточиться у Дриссы лишь намного позднее.

С 1 по 3 июля войска Удино безуспешно пытались овладеть тет-де-поном Динабургской крепости, что совершенно противоречило замыслам Наполеона, ожидавшего от маршала лишь точного исполнения отданных ему приказов. Мюрат накануне перенес свою главную квартиру в Опсу, а 1 июля – в Бельмонт. На следующий день основная часть его кавалерии располагалась в районе Перебродье – Навлоки, но следовавшие за ней 2-я, 3-я и 1-я пехотные дивизии остановились существенно дальше от неприятеля, а корпус Нея достиг только Дрисвят.

Южнее еще 30 июня один из авангардов Даву (Бордесуля) овладел Борисовым. А днем позже, когда главные силы маршала выступили из Минска, другой авангард, возглавляемый Пажолем, уже занимал Игумен, рассылая оттуда разъезды намного дальше на юг. При этом к последнему пункту двинулась наиболее сильная колонна, а через Борисов к Орше отправилось значительно меньшее количество войск. В то же самое время Жером с польской пехотой находился в Несвиже. Его авангард наступал по дороге на Слуцк, где сосредоточилась основная часть 2-й русской армии, стремившейся достигнуть Бобруйска. Со стороны Мира к Несвижу приближались вестфальские дивизии, и Жером рассчитывал, что вскоре он сможет использовать против неприятеля также саксонский корпус.

Таким образом, помимо того, что довольно крупные силы французов и их союзников по-прежнему угрожали армии Багратиона, все более тревожная обстановка складывалась и для войск Барклая. При этом они подвергались очевидной опасности, продолжая занимать имевшую многие изъяны позицию, даже, еще раз подчеркнем, если бы Наполеон стремился к генеральному сражению у Дриссы. В данной ситуации 1 июля Александр I созвал военный совет, на который были приглашены М.Б. Барклай де Толли, А.А. Аракчеев, принц Г. Ольденбургский, П.М. Волконский, а также полковники Вольцоген и Мишо де Боретур. И хотя существуют разные версии о высказанных на этом совете мнениях, все перечисленные его участники поддержали решение оставить, не теряя времени, Дрисский лагерь.

Однако на следующий день основные силы 1-й армии только перешли на правый берег Двины, оставаясь там до 4 июля. И, например, Платову 2-го числа предписывалось следовать со своим корпусом, усиленным еще тремя казачьими полками 2-й армии, через Могилев и Витебск к Дриссе, причем даже если неприятель прежде займет второй пункт, двигаясь в таком случае через Смоленск^[104].

Вместе с тем сохранилась адресованная императору очень любопытная записка Аракчеева, который всегда хорошо понимал настроения монарха: «Военные действия, наконец, достигли ныне до необходимости решительного сражения. Таковое сражение в позиции при Дриссе, имея в тылу реку Двину, подвергало бы армию при неудаче несомненной опасности. По чему определяется перевести армию на правый берег Двины и расположить ее между Полоцком и Дриссою. Первый корпус под начальством г.-л. графа Витгенштейна, усиленный запасными батальонами и эскадронами <…>, остается отделенным на правом фланге <…>».

Далее в записке предполагалось, наблюдая за противником и воспрещая ему «сколь возможно» форсирование Двины, действовать в зависимости от его движений. И если бы он, не переходя реки, пошел вверх по ее течению, то армия была бы «всегда в состоянии следовать во фланге неприятеля вдоль по берегу и предупредить его при Витебске». Войска Барклая также могли «выгодную взять позицию» «по направлению к Себежу и Невелю», ожидая там нападения противника, которому при неудаче угрожала «совершенная погибель». Операционная линия для 1-го пехотного корпуса предусматривалась через Себеж на Псков и Новгород, а для остальных сил армии – от Полоцка к Невелю и Великим Лукам, и далее либо на Новгород, либо через Торопец к Твери^[105].

Многие рекомендации, изложенные в данной записке, были впоследствии реализованы. Так, например, в приказе от 4 июля Барклай сообщал Витгенштейну, что его корпус, усиленный отрядами Репнина и Гамена (т.е. всеми запасными войсками), в дальнейшем будет действовать отдельно, имея указанный выше путь отступления. А «направление 1-й армии будет из Полоцка на Витебск или на Невель». Заметим также, что 29 июня Аракчеев от имени императора предписал Меллеру-Закомельскому собрать 18 резервных батальонов в одном из трех пунктов: Невель, Великие Луки или Торопец, и направить в последний город конницу из Холмского депо (а еще 9 батальонов и 8 эскадронов – в Смоленск)^[106].

Тем не менее, Аракчеев в той ситуации считал возможным и даже необходимым дать неприятелю «решительную» битву. И хотя его план, несомненно, намного отличался от «Генеральной диспозиции к наступательным действиям», он тоже свидетельствует о стремлении внести перелом в ход кампании. Это можно заметить и в приказе 1-й Западной армии от 3 июля: «Теперь ваша, храбрые воины, очередь наказать дерзость врага, устремившегося на отечество наше. Время к тому уже наступило. Мы перешли Двину не для того, чтобы удалиться от него, но для того единственно, чтобы, завлекши его сюда, положить предел бегству его, чтобы Двина была гробом ему»^[107].

Впрочем, тогда русское командование располагало уже довольно реальными сведениями о вторгнувшихся в Россию войсках Наполеона, и 4 июля Александр I писал Н.И. Салтыкову: «Одно фальшивое движение может испортить все дела, против неприятеля силами нас превосходнее, можно сказать смело, на всех пунктах. Против нашей 1-й армии, составленной из 12-ти див., у него их 16 или 17, кроме трех, направленных в Курляндию и на Ригу. Против Багратиона, имеющего 6 див., у неприятеля их 11-ть. Против Тормасова одного силы довольно равны. Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от оного отказаться. В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании»^[108]. И в данных обстоятельствах монарх считал необходимым заранее продумать все меры, которые следует принять в случае эвакуации первой столицы.

Еще за четыре дня до военного совета, обсуждавшего судьбу Дрисского лагеря, Александр I написал Барклаю, что решил сформировать в глубине страны еще 6 новых полков, объявить усиленный рекрутский набор, который должен начаться в конце августа, а также издать манифест, призывающий народ истреблять врага всеми возможными средствами^[109]. Но может быть это доказывает, что император осуществлял не план Фуля, а какой-то совсем иной?

Прежде всего, после сражения у Дриссы борьба с Наполеоном вряд ли бы закончилась, и для ее продолжения, несомненно, требовались стратегические резервы. К тому же в необходимости их создания были убеждены, например, военный министр и А.И. Чернышев, мнением которого монарх, как известно, дорожил.

Но именно 26-27 июня Александр I узнал о весьма значительных недостатках «фулевской» позиции и об угрозе Смоленску. Причем, заметим, согласно предположениям в «Генеральной диспозиции…» от 28-го, к Орше наступали главные силы противника. И в письме к Барклаю после слов о данной угрозе, а ранее о принятии в Дрисском лагере организационных мер, которые необходимы, если будет предпринято наступление, говорилось, что именно «все эти» соображения или причины привели к упомянутым выше решениям.

Поручив формирование 6 новых номерных полков А.А. Клейнмихелю, император выбрал для них пункты, где неприятель не мог бы «нас беспокоить» – Петербург, Новгород, Тверь, Москву, Калугу и Тулу, полагая также, что несколько депо 1-й линии находятся слишком близко к местам, которые противник может достигнуть, «как, например, Смоленск».

Что же касается манифеста и воззвания «К первопрестольной столице Нашей, Москве», то их составлением занимался А.С. Шишков, который после прибытия к Дриссе был «крайне» встревожен критическими мнениями о «фулевском» лагере. И по той же самой причине, полагая, что «ожидаемое вскоре нападение принесет с собою весьма худые для нас последствия», он затем решил убедить государя покинуть армию и «присутствием своим ободрить Москву и всю Россию». Соответствующее совместное письмо Шишкова, Балашева и Аракчеева император получил 1 июля.

Отдельно заметим, что объявить всеобщий усиленный (по 5 человек с 500 душ) рекрутский набор уже в начале июля было довольно сложно из-за фактически одновременного издания манифеста о созыве ополчения, а также по другим причинам. При этом ополчение предполагалось создать только усилиями дворян (из принадлежавших им крепостных крестьян), и подготовленные ратники в дальнейшем вполне могли быть использованы в качестве рекрут, если бы, например, таковых оказалось недостаточно. И все же в силу поступавших сведений о большой численности наполеоновских войск и вероятной утраты значительной территории 1 июля был объявлен внеочередной рекрутский набор (тоже по 5 человек с 500 душ), но лишь в ближайших к театру военных действий губерниях: Витебской, Могилевской, Волынской, Подольской, Лифляндской и Эстляндской.

Вышеуказанные решения Александра I, о которых сообщалось Барклаю 27-го, являлись, по нашему мнению, реакцией на неожиданные для него и очень серьезные обстоятельства, о которых он узнал накануне. Но только после оставления Дрисского лагеря появились рескрипты о создании в глубине государства «второй стены». Так, 3 июля Ф.Ф. Эртелю было предписано отправить в Калугу резервные войска из 7 депо от Стародубского до Изюмского. Ранее, напомним, находившейся там пехоте тоже предстояло преодолеть большие расстояния, но двигаясь совсем в другую сторону – к   Бобруйску, Мозырю и Киеву.

А 5 июля император поручил М.А. Милорадовичу, бывшему тогда киевским военным губернатором, возглавить эти войска, которые предполагалось усилить еще частями из других депо, доведя их состав, без учета артиллерии, до 55 батальонов и 26 эскадронов. Данный особый корпус должен был, по мысли монарха, располагаться в районе между Калугой, Волоколамском и Москвой и стать «основанием для образования общего большого военного ополчения», т.е. ядром «второй стены» (правда, в дальнейшем до Бородинского сражения к 1-й и 2-й армиям присоединилось на 25 батальонов и 9 эскадронов меньше).

Кроме того, в эти дни были отданы распоряжения о поиске у Москвы мест для новых укрепленных лагерей и создании в Твери и Калуге продовольственных запасов («на случай приближения военных действий к сердцу России»), а также о передислокации значительной части 18-ти новых номерных полков, находившихся тогда еще в стадии формирования. 5 июля император повелел направить батальоны из Воронежа и Тамбова к Владимиру или Рязани. А днем позже вместе с подписанием манифеста о сборе земского ополчения он приказал 6 полков Клейнмихеля расположить значительно ближе к Москве: два в самой столице, один – в ее окрестностях, и остальные три – между Москвой и Тверью^[110].

Какие еще имелись резервы регулярной пехоты и конницы к тому времени?

На Кавказе находились 2 пехотные дивизии и 3 драгунских полка в полном составе. При этом завершилась война с Турцией, но еще продолжалась с Ираном. В восточных губерниях располагались 28-я и 29-я дивизии, в Архангельске – 2 полка 6-й дивизии. Все они, а также войска из Азовского и Таганрогского депо не принимали участие в кампании.

3-я обсервационная армия оставалась на Волыни, когда 5 июля Тормасов получил приказ решительно действовать во фланг и тыл неприятельским силам, устремленным против армии Багратиона, поскольку, как указывалось в отношении Барклая, теперь «со стороны Австрийской границы можем мы быть спокойны».

Почти все запасные части поступили в подчинение Эссена, Витгенштейна, Эртеля и Тормасова (который направит их 7 июля в Мозырь и Житомир), а также собрались в Бобруйской крепости.

В Ригу прибыли 4 резервных батальона, и позднее туда прибудут еще 8. Подразделения Холмского депо были направлены в Псков (пехота) и Торопец (конница), Ельнинского и Рославльского – в Смоленск. Остальные 18 батальонов Меллера-Закомельского находились в Дисне и Невеле (6) и сосредоточивались к последнему пункту (12). И из числа резервных войск оставались, таким образом, подразделения Чигиринского, Новомиргородского, Елисаветградского и Ольвиопольского депо с конницей из Подгощинского и Старорусского. Однако все они были слишком удалены от пути, проходящего через Смоленск к Москве. То же следует сказать и о пехоте, которую направили в Калугу из Змиева и Изюма. Поэтому при благоприятном стечении обстоятельств к армиям Барклая и Багратиона могли бы присоединиться до Бородина в общей сложности 61 батальон (с учетом отряда Грессера и частей Елецкого полка) и 34 эскадрона^[111].

В то же самое время у России имелись еще очень значительные силы, состоявшие в своей основе из действующих батальонов и эскадронов, но еще более удаленные от театра военных действий. Так, в Финляндии, на Аландских островах, в Кронштадте и Петербурге находились 6-я (без одной бригады), 21-я и 25-я пехотные дивизии с 27-й кавалерийской бригадой. При этом первые две и один драгунский полк входили в корпус, предназначавшийся для осуществления десантной операции согласно Померанскому проекту. В подчинении Э. Ришелье помимо гарнизонных частей оставалась вся 13-я пехотная дивизия – 18 батальонов. А в составе Дунайской армии 5 июля числились четыре пехотные (8-я, 10-я, 16-я, 22-я) и две кавалерийские (6-я, 7-я) дивизии – 72 батальона и 64 эскадрона.

Как раз 26 июня, когда Александр I осматривал Дрисский лагерь, Чичагов писал Ришелье: «Хотя мирные переговоры с Портою Оттоманскою приведены уже к окончанию, но ратификации на постановленные полномоченными статьи ко мне еще не доставлены. Для вящего утверждения сего мира предположено с ней заключить союзный оборонительный и наступательный договор. Первым основанием оного должно быть условие, чтобы народы христианского исповедания, Порте Оттоманской подвластные, оставались в нашем распоряжении. Буде бы Порта не подала на сие своего согласия, то мир не состоится, и военные действия с турками необходимо возобновлены будут. На сей случай нужно, чтобы часть войска, под начальством вашего сият-ства состоящего, приведена была к тем пунктам, с которых удобнее и скорее можно ее будет при первом моем повелении посадить на суда <…> для отправления чрез Черное море к Дунаю»^[112].

А поскольку никакого прогресса в заключении упомянутого договора к тому времени так достигнуто и не было, неудивительно, что самом конце июня Чичагов предложил Александру I предпринять поход на столицу Турции. И это, совершенно очевидно, перечеркивало все усилия по завершению войны с ней, чтобы затем использовать освободившиеся силы против намного более грозного неприятеля. Однако адмирал писал императору, что мир с этой державой «нас связывает», добавляя также: «Я полагаю его несовместным с нашими предположениями, и чтобы не терять времени, буду действовать, как будто бы союз уже заключен. Турки могут быть недовольны этим, но лучше досадить им, чем связать себя и оставить всю армию в бездействии».

Любопытны и другие его аргументы: «Поход на Константинополь, представляя возможность основанию новой Империи, сильно действуя на умы союзников Наполеона, мог бы остановить нападение их на русские владения. Я готов был внезапно перейти Дунай прежде восьми дней и стоял бы перед Балканами, прежде нежели Бухарестский Диван узнал бы о моих планах; вероятно, прибыл бы и к вратам Константинополя, до получения известия о моем походе Австрийским двором, или Наполеоном. Враги наши, занятые большою войною, не могли бы так скоро обратиться на нас. Между тем из народонаселения этих стран я мог бы собрать армию не в 40000 или в 45000 человек, но множество солдат, которые бы пристали к нам или для диверсии, или для какого-либо другого предприятия».

Складывается также впечатление, что Чичагов не видел никакого серьезного изъяна в своем новом плане ни в конце июня 1812 года, ни позднее, когда он работал над своими воспоминаниями. Так, упомянув об отступлении 1-й армии с целью не подвергать ее «опасности против превосходных сил», он лишь замечает: «Я спрашивал себя: от чего так мало войска <…>? От чего только 200.000 в строю <…>? Зачем разделять обе слабые армии Багратиона и Барклая на пространстве 75 миль, тогда как Наполеон действовал совокупными большими силами на протяжении только 25 миль?».

Отказ от осуществления своего плана Чичагов называет «неприятностью». Но, по его мнению, «это была бы самая сильная диверсия, которую можно было сделать против Австрии и Наполеона. Она представляла России возможность самой выгодной защиты. Наполеон желал продолжения войны с Турцией, чтобы избавиться от русской армии. Эта война действительно продолжалась бы, но с самым печальным исходом для него»^[113].

Данная «диверсия», как и Адриатическая, несомненно, затрагивала интересы других государств. И Александр I в ответном письме указывал, что она встревожит англичан и шведов, а австрийцы «вынуждены будут… выступить со всеми своими силами», направив их в Молдавию и Валахию, и спрашивал адмирала: «не прибавим ли мы себе даром новых затруднений?»^[114].

Что касается «множества солдат», которое предполагалось собрать из подвластных «Порте Оттоманской» народов, то, как и в случае Далматинского проекта, их еще требовалось снабдить достаточным количеством оружия и боеприпасов, и они, конечно, не были хорошо обученными регулярными частями.

В целом предложенная Чичаговым крупномасштабная наступательная операция, являясь возобновлением войны с фактически уже нейтральной Турцией, вероятнее всего, не принесла бы тогда для России вообще никаких положительных результатов, а, действительно, лишь создала бы новые серьезные «затруднения». Кроме того, адмирал не обладал опытом командования войсками при проведении подобных операций на суше. И в то же время отправленная к Босфору Дунайская армия находилась бы слишком далеко даже от Прута, что вполне соответствовало желанию Наполеона «избавиться» от нее.

На 5 июля в этой армии насчитывалось более 43,8 тыс. солдат в регулярной пехоте и коннице, а вместе с корпусом Ришелье (по его состоянию на 1 мая, без гарнизонных частей) – около 54,4 тыс. Общая численность казачьих полков в обоих соединениях составляла 6,5 тыс. человек, а количество орудий в полевой артиллерии – 292. Таким образом, это были в целом весьма значительные силы, хотя и в состоянии мира с Турцией небольшую их часть все же требовалось оставить на южных границах.

Ожидая решения Александра I, Чичагов 7 июля, ссылаясь на полученное от государя «соизволение», предписал Ришелье отправить «возможно скорее» 12 батальонов сухим путем или морем «к полнейшему соединению» с его армией. А днем раньше, 6-го, император, узнав о предложенной адмиралом «диверсии» к турецкой столице, не счел возможным дать на это свое согласие и, как указано во многих описаниях Отечественной войны 1812 года, повелел Дунайской армии следовать на Волынь.

Однако в своих воспоминаниях Чичагов представил несколько иную версию: четкого приказа в ответном письме монарха от 6-го числа не было, и в качестве альтернативы данному движению все еще оставалась «диверсия к стороне Далмации и Адриатического моря». Причем целью похода на Волынь и соединения с войсками Тормасова являлось дальнейшее наступление «прямо к Варшаве»^[115].

В конечном итоге лишь 15 июля адмирал отменил упомянутое предписание Ришелье, и еще через 4 дня его армия, наконец, выступила через Фокшаны, Яссы, Роман и Хотин к Дубно. Первая колонна достигла этого пункта 31 августа, следующая – 3 сентября, а последние две – 6-го. Всего прибыло 50 батальонов, 56 эскадронов, 9 казачьих полков и 186 орудий. К этому моменту армия пополнилась также 4 батальонами 13-й пехотной дивизии, и на походе были еще 5. Кроме того, из «крымского» корпуса следовали 60 орудий, и ожидалось присоединение отряда из Сербии – 9 батальонов, 8 эскадронов, казачий полк и 16 орудий.