Андреев Николай Иванович
(1792-1870)

Воспоминания офицера 50-го егерского полка

Бородино и переформирование

III

Вышед из Смоленска, мы шли по дороге в Петербург, хотя небольшие переходы, но дня три. Обозы наши были на Московской дороге, и мы продовольстия никакого не имели. Я ходил просить в полки нашей дивизии, но ни у кого не было хлеба; достал у иных круп, у других мяса, сварили кащицу, но хлеба ни сухаря не было ни у кого. После мы повернули на Московскую дорогу, где отыскали наши обозы и после 3-х дней очень рады были солдатскому сухарю. Не доходя Вязьмы, я узнал, что меня произвели в подпорутчики, но не за отличие, а по линии, и я в этом чине в военное время более 4-х лет служил. Меня представили к орденам, за Красное к св. Анне, на шпагу, а за Смоленск к Владимиру 4-й степени, но не знаю, как это устроилось, что за оба сии сражения не дали нашей армии ни одному человеку, даже генералам, ничего. Многие сказывали причину, но я думаю, что она недостоверна: будто бы князь Багратион не мог сам утверждать наград, а должен был представлять об оных к Барклаю-де-Толи, чего он не хотел. Но как бы то ни было, а сие осталось нерешенным, почему нам ничего не дали, хотя нашего Неверовскаго за Красное дело обезсмертили. Но ни он, ни мы, никто не был награжден, а за Смоленск следовало бы. И представления наши умерли вместе с князем^[1]. Под Вязьмою дали нам рекрут из Вяземскаго депо. Тут я видедся с братом Васильем. В Вязьме мы запаслись провизией даром. Жители все оставпли город; нас или полк наш назначили в арьергард, что при ретираде означало сзади всех и всегда в виду неприятеля, в цепи стрелков.

Нашим арьергардом командовал граф Сиверс, а первой армии генерал Коновницын. Придя в Царево-Займище, мы узнали, что

189

наш общий главнокомандующий - Кутузов. Много было пустых толков, да когда же и где их нет? Говорили, что Барклай немец, изменяет, ведет Француза в Москву, мало дерется, отдает города даром. Все подобныя глупости безпрестанно повторялись, и очень рады были Михайлу Иларионовичу Кутузову.

Армия наша, кроме двух дней после Смоленска, везде имела продовольствие отличное: хлеба, мяса и вина всегда было довольно, даже с избытком. Спасибо командирам-отцам, мы были сыты вдоволь. Поговаривали, что Кутузов, приняв армию, даст потешиться нашим и остановит Француза; но впоследствии оказалось, что Наполеон очень желал чаще сражений и бесился, что мы отступаем без боя, полагая своим множеством народа уничтожить нашу небольшую армию. Ошибся голубчик в расчете, сам себя скорее уничтожил. Кутузов и подлинно хотел дать сражение в Царевом Займище, но нашед, что позиция невыгодна и отступил до Бородина, близ города Можайска в 9 верстах, а от Москвы в 90-та.

Я был послан в обоз привезти патронные ящики и продовольствие провианта, когда, возвращаясь обратно с ящиками и фурами и проезжая по дороге мимо Бородина, увидел множество возле харчевни генералов и офицеров. Я был позван к Кутузову, который сидел в сенях на скамеечке, окруженный большой свитой. Наряд мой был щегольской: шапка без козырька, старый изодранный сюртук, подпоясанный шарфом без кистей, чрез плечо на ремне нагайка казацкая, сабля у бедра и на тощем большом рыжаке. Я походил на рыцаря печальнаго образа. В заключение сей экипировки была на плечах обгорелая на биваках байковая желтая бурка, я соскочил с рыжака, отдал его держать фурлейту, а сам подошел к главнокомандующему. Почтенный старик спросил меня, котораго я полка, куда везу ящики и где наш полк? Я отвечал, что 50-го егерскаго полка, везу для бригады порох и хлеб, что полк наш в ариергарде второй армии. Он мне сказал, чтобы я ехал с его адъютантом, который покажет мне, где я должен остановиться и дожидать своего полка, не трогаясь с места. Меня повели, и я разсматривал место и войска. Возле главнокомандующаго, помню, был 1-й лейб-егерской полк, далее гвардия в колоннах, за ней первая армия, а после и наша вторая. Местоположение было первой армия очень возвышенное, внизу овраг и речка с кустами, а наше гораздо ниже и лес с боку и пред нами. На месте, где я был остановлен, была батарея называемая Раевскаго; место возвышенное, и тут я нашел уже полк наш отдыхающим. Привезенный провиант и вино были разобраны, но много вина еще оставалось, как неприятель начал посылать к нам из орудий большие круглые гостинцы. Вино^[2] привозили обыватели, которые плакали, чтобы я их отпустил скорее и при каждом выстреле наклоняли головы свои. Я спросил у полковника, куда девать вино, его много. Он велел дать по другой чарке людям, а остальныя бочки разбить, чтобы не перепились люди. Я исполнил и велел обручи рубить. Вино потекло, полилось, как 26-го числа кровь людей. Крестьяне, бросив телеги, а другие лошадей своих, бросились бежать.

190

Это было 24 Августа в 2 часа пополудни. Не успели люди еще поесть, как приказано баталиону идти в стрелки.

 

БОРОДИНСКАЯ РЕЗНЯ

Описывать битву сию незапамятную в истории хотя бы я мог, узнав подробности ея после и читая описания многих очевидцев, но это будет лишнее: я пишу о себе, следовательно и довольствуюсь тем, где я был и что сам видел.

24-го числа, как я сказал, в 2 часа, не успели наши закусить, как баталион наш пошел в стрелки; а 3-я гренадерская рота подвинулась от полка вперед, но стали возле опушки леса, где и я был. Стрелки наши были в лесу часа три. Тогда неприятели, правее нас, стали показываться колоннами на поле. Нашей дивизии Тарнопольской полк пошел колонной в атаку с музыкой и песнями (что я в первый и последний раз видел). Он после бросился в штыки в глазах моих. Резня недолго была и полковаго их командира ранило в заднюю часть тела на вылет пулею. Его понесли, и полк начал колебаться. Его место заступили, полк остановили, и он опять бросился в штыки и славно работал. После остановились, прогнали неприятеля, и нас сменили. Не знаю что было после; но опять подошли к Раевскаго батарее, что было на конце леваго фланга всей армии. Тогда ходили еще в атаку Александрийской и Ахтырской гусарские полки и храбро дрались в виду нас. На ночь мы опять пошли в стрелки и стояли смирно, а 25 числа утром сменены были 49-м егерским полком, но не надолго. После весь полк был несколько раз в стрелках и много потерял, а 49-й еще и более нас: у них потеря была очень велика. Во всей армии 25-е число было тихо кроме нас. На левом фланге стрелков никто не замечал, а у нас в бригаде едва ли осталось по 30 человек в роте.

С 25-го на 26-е в ночи, близко нас, у неприятеля пели песни, били барабаиы, музыка гремела, и на разсвете увидали мы вырублен лес и против нас, где был лес, явилась огромная батарея. Лишь только была заря, то зрелище открылось необыкновенное: стук орудий до того, что не слышно было до полудня ружейнаго выстрела, все сплошной огонь пушек. Говорят, что небо горело

191

но вряд ли кто видел небо за безпрестанным дымом. Егеря наши мало были в деле, но дело везде было артилерийское, с утра против Нея, Мюрата и Даву корпусов. Наша дивизия была уничтожена. Меня опять послали за порохом, и я, проезжая верхом, не мог не только по дороге, но и полем проехать от раненых и изувеченных людей и лошадей, бежавших в ужаснейшем виде. Ужасы сии я описывать не в силах; да и теперь вспомнить не могу ужаснейшаго зрелища. А стук от орудий был таков, что за пять верст оглушало, и сие было безпрерывно. Много о том писали и всем известно. Тут перо мое не может начертать всей картины. Проезжая поле, я увидел лошадей нашего полковника и спросил у музыканта Максимова, где полковник, не убит ли? К счастию тот показал, что тут лежит, жив; он не сказал, а показал пальцем. Я подошел к нему, и он с горестию сказал, что полка нашего не существует. Это было в 7-м часов вечера. Я отослал ящики назад, а сам поехал вперед к деревне Семеновской, которая пылала в огне. На поле встретил я нашего маиора Бурмина, у котораго было 40 человек. Это был наш полк. Он велел сих людей вести в стрелки. Я пошел, и они мне сказали: «ваше благородие, наш полк весь тут, ведите нас последних добивать». Доподлинно, взойдя в лес, мне встретилась картина ужаснейшая и невиданная. Пехота разных полков, кавалерия спешившая без лошадей, артилеристы без орудий. Всякий дрался чем мог, кто тесаком, саблей, дубиной, кто кулаками. Боже, что за ужас! Мои егеря разсыпались по лесу, и я их более не видал, и поехал к деревне Семеновской. Был уже 10-й час, пальба пушек не переставала с той же силою. На дороге я видел колонны Русских и Французов, как в игрушках согнутыя карты, повалены дуновением ветра или пальцем. Картина ужасная. Но сердце замерло: ни одной слезы о несчастных! Наткнулся я на брата, который сказал, что он ранен в ногу. Я поделился с ним куском баранины^[3], доставшейся мне от казначея Толовикова, когда я ездил за патронами. Возле деревни встретил я дивизионнаго начальника, который мне велел, где увижу, собирать к деревне Шевардину его дивизию 27-ю.

В 11 часов была дивизия собрана, всего до 700 человек. В Одесском командовал порутчик, в Тарнопольском фельдфебель, и так далее; в нашем полковник и три офицера со мною.

В полдень 26-го я с капитаном нашим Шубиным поехал на пригорок, где слышался необыкновенный шум, и что же? Мы видим: два кирасирские полка, Новороссийской и Малороссийской, под командою генерал-лейтенанта Дуки, пошли на неприятельскую батарею. Картина была великолепная! Кирасиры показали свою храбрость: как картечь их не валила, но хотя половиною силы, они

192

достигли своей цели, и батарея была их. Но что за огонь они вытерпели, то был ад! За любопытство наше, капитану Шубину оторвали правую руку, но впрочем на все судьба: это могло бы и не трогаясь с места быть; от сего отделаться нельзя. Мы видели, как Семеновской полк, несколько часов стоя на позиции, не сделав ни одного выстрела, был ядрами уничтожаем. Я видел, когда сняли незабвеннаго нашего князя Багратиона с лошади раненаго в ногу и как он был терпелив и хладнокровен: слезал с коня в последний раз и поощрял солдат отмстить за себя. Помощник Суворова, бывший с ним в Италии и Швейцарии, командовал всегда авангардом и, наконец, бывши главнокомандующим, не берег себя и по привычке был в сильном огне. Он не вынес раны и вскоре умер. Царство ему небесное! Армия много в этот день потеряла хороших генералов: утром убило Тучкова, в полдень Кутайсова, начальника артилерии, и многих очень. И граф Милорадович поспел на веселый пир. Он пред сражением привел резервы. Граф Воронцов командовал возле нас сводными гренадерскимя ротами двух баталионов^[4]; в числе сих были и нашего полка. Ночь прекратила побоище неслыханное в летописях, и мы пошли к Можайску. Да и неприятель отступил. Скелеты полков нашей дивизии поступили к графу Милорадовичу в арьергард.

За Бородино дали мне на шпагу св. Анны 3-й степени, и два еще капитану и прапорщику. Вот наши и все награды за всю Русскую кампанию. Полку серебряныя трубы, полковнику св. Анны и Владимира 3-й степени на шею.

Я забыл сказать, что 26 число Московское ополчение стояло в колонне сзади нас на горе; их било ядрами исправно, и даром. Главнокомандующий сделал славное из них употребление: поставил их цепью сзади войска, чтобы здоровые люди не выносили раненых, а убирали бы ополченцы. Сделано славно, но безбожниики грабили раненых, что я сам видел, везя патроны в полк, и трем саблею от меня досталось по спинам плашмя. Этими молодцами после сражения укомплектовали дивизию нашу, с оружием, Бог знает каким: кто имел пику, кто бердыш, у иного ружье, пистолет и нож, а кто был с дубиной. К нам дали их офицера в треугольной шляпе, который вскоре и бежал. Да и войско его дошло с нами только до Москвы, а после и десятой части их не осталось: все разбрелись, дружки^[5].

От Можайска до Москвы мы не дрались, только иногда кавалерия, всегда сзади нас шедшая, переведывалась по маленьку. Мы подошли к Москве, остановились на Воробьевых горах. Вид чудесной! Вся старушка-Москва под ногами. Я, быв в Москве зимой, не был на горах сих и в первый раз любовался местоположением

193

прелестным. Пробыв там почти сутки, я был послан по дороге Владимирской отыскать обозы наш и 49-го полка, взять фуры и, нагрузив их в магазине в Москве, доставить в полки. Верст за 20-ть от Москвы нашел я обоз и на разсвете был в Москве. Там ожидало меня новое зрелище. Магазин был заперт, караула нет, армии я не нашел; куда пошла, мне неизвестно, да и кто знает, куда ведут начальники? Ломать печати и замки беда, без хлеба ехать еще хуже. Я решился однако нагрузить фуры и поехал за толпою народа, который вероятно выезжал и выходил туда, куда пошла армия, к городу Подольску. Вообразить себе можно, какая давка и теснота была в Москве на выездах.

Жители были до того времени покойны и не выезжали, пока армия оставила Москву. Я видел сию тревогу и с 10 часов утра до 7-ми вечера с трудом с 8-ю фурами выехал за заставу. Отъехав с версту, вижу, что за мною выехала наша арьергардная кавалерия, в том числе были гвардейский^[6], гусарский, уланский и драгунский полки с пиками (гусаров я еще первых увидел с пиками^[7]); полки сии были очень не велики. Вскоре раздался залп из орудий неприятельских; это означало их вступление в нашу столицу, но для чего, я не знал: войска нашего там не было. Граф Милорадович сделал договор с Мюратом выпустить наши остальныя войска из Москвы. Я продолжал путь и, отъехав 15 верст, уже ночью, увидел сильное зарево в Москве; белокаменная запылала. Но огонь ея очистил Россию от Французов скоро: нет худа без добра. К свету настиг я на привале свой полк. На другой день шли к Подольску и повернули после круто на Калугу. Мы еще были в арьергарде, но остановившись у села Воронова (Растопчина графа), мы уже были в авангарде: ибо ретироваться с сего пункта перестали. Граф Растопчин, истинно-Русский, сжег сам свое село^[8], чтобы нога неприятеля не ступила в его строение.

Дивизионный наш Неверовской просил графа Милорадовича, чтобы сменил дивизию его, разбитую до невозможности, сказав, что, она без обуви, не имеет времени починитъся, да и силами ослабела, всегда под выстрелами от Смоленска. «Знаю ваше превосходительство, что дивизия ваша ослабела силами, но за то тверда духом!» отвечал граф, и Неверовскому не оставалось более как благодарить за честь, которую ему делает граф^[9]. Церемония кончилась, а мы все остались в авангарде. Мы были еще в драке у реки Красной Пахры, и сия была уже для нас последняя. Подойдя к Тарутинскому лагерю, полки наши дошли до совершеннаго ничтожества: в нашем оставалось до 300 человек и 6 офицеров. Главнокомандующий уменьшил дивизию: из шести полков по два послал формироваться. Из нашей дивизии назначили Тарнапольской и наш 50-й егерский. Людей мы сдали в 49-й, оставя только 40 че-

194

ловек и полковой штаб. У нас было музыкантов с барабанщиками вдвое чем весь полк. Наш бригадный Воейков просил меня идти к нему в адъютанты, ибо его адъютанта произвели в майоры. Я посоветовался с полковником, который мне не присоветывал, а взял с собою. Не знаешь, где найти и где потерять. Хорошо, что я не пошел к нему: он был бригадный одного полка и вскоре по болезни уехал в Петербург, и мы более о нем не слыхали: пропал без вести! По названию у нас все был полк, хотя 40 человек, но штаб был полка на лицо.

Мы прошли Тулу и пошли в Нижегородскую губернию в исходе Сентября. В каждом городе мы шли церемониально с музыкой, и когда проходили, то жители всегда спрашивали, где же полк? и мы показывалп на наши остатки. Нас принимали везде, как родных; распросов, разговоров не было конца. Стало уже холодно, и мы в Ноябре пришли Формироваться в город Ардатов, а главнокомандующий наш, генерал от инфантерии князь Лобанов-Ростовский, жил в Арзамасе; и кавалерийский же генерал Кологривов в Орле. Житье нам было в Ардатове! Скитавшись от Апреля до 15-го Октября под открытым небом возле костров бивачных и быв безпрестанно в это время в опасности, можно вообразить, каково нам было! Городничий, судья, исправник, соляной пристав и откупщик Анцов, все люди богатые. У последняго была моя квартира, прекраснейшая, лучшая в городе. Пиры безпрестанные, разгулье молодецкое, и еще узнали, что Француза погнали по старой разоренной дорожке. То-то была гульба! Раненые солдаты и офицеры к нам прибывали. Рекрут нам дали молодцов Нижегородских. И мы с 15 го Октября до 1-го Декабря почти сформировали полк. Много прибывало и раненых, офицеров же не было половины комплекта. Мне дали 3-ю гренадерскую роту. Формировка продолжается сама по себе, а вечерами гульба ужасная. Вот, что было у нас, пили на пропалую. Музыканты отказывались от Цымлянскаго и выморозков^[10]. Очень я доволен был, что избавился от адъютантской должности: на месте все бы ничего, а походом каторга; было время, что сам не раздевался и лошадь не разседлывал по два месяца. Полковой адъютант в канцелярии и баталионной, по приходе на место, нарядить должен команды за дровами и водой с офицером, после ехать в дивизионную квартиру за приказанием, а нередко и в корпусную. Поди, отыщи и там дожидайся, пока приказы будут. Их нужно выписать и отвезти к начальству, к бригадному и полковому, после собрать фельдфебелей, отдать приказание, а глядишь уже свет и в поход. Спал я часто верхом, и с боку солдаты придерживали; хуже не было в полку должности моей. Хозяин мой Ардатовский был большой хлебосол, гости и офицеры у него безвыходно были, я ему был как брат, и стар-

195

ший. Езжали к нему часто соседи, живущие в трех верстах от города, семейство Бухваловых, состоящее из старой вдовы, ея сына и двух дочерей. Сын пошел в ополчение, но я его еще застал дома. Меньшая дочь, Марья Федоровна, очень мне понравилась. Я, поотдохнув, забыл про беду и влюбился. Девица хороша, думаю я, за нею 60 прекрасных душ. Мне, правда, ровесница, 21-го года; что же, жениться не худо, ежели пойдет. Сказано и сделано. Я объяснился с моим хозяином (большим другом семейства Бухваловых), он одобрил. Я чрез два дни посватал и имел полный успех. Вот я и жених, меня любят, ласкают, и я как сыр в масле. Что же? Узнаёт мой добрый полковник — залучил меня в свой кабинет и начал журить поотечески. Он мне сказал: «Что ты, брат Николай Иванович, задумал? Ужели ты век прожил; какого ты чина? Какое теперь у нас обстоятельство? Правда, девица хороша, но что же дальше? Ты очень еще молод, поспеешь жениться; а теперь что же будет? Отставки тебе в военное время не дадут; но хотя бы и дали оную, какую ты играть будешь роль в 20 лет в отставке? Подпорутчик, имеющий св. Анны на шпаге и медаль. И тебя выберут в заседатели в земский суд, привяжешь колокольчик к дуге, и вот блестящая твоя карьера. Того ли ожидает от тебя твой отец? Вот послужил сын его Отечеству ровно год! Ты молод, не понимаешь, что будет. За нею дадут хорошо 60 душ; подумай, у тебя будут дети, может быть и много; ты размножишь слободу однодворцев^[11], ты от скуки захочешь служить, состояние небольшое, жену оставишь дома. Сам влюбишься опять в другую: вот твоя першпектива! Словом, я тебе никак не позволяю сделать такую наивеличайшую глупость; выкинь из головы, займись лучше ротой, а частыя твои поездки прекрати. Поди с Богом, я твоих возражений и слушать не хочу; естьли же не перестанешь ездить, то я поеду к ним сам и скажу, что мне отцом препоручен, и я, как отец и как начальник твой, тебе строго запрещаю жениться». Что было мне делать! Говорить—хуже: я знаю горячий нрав его; беда, что наделает! Бог знает, лучше молчать, а свое делать. Представится случай, мое не уйдет. Тепер Рождественский пост; вот как кончится, хозяин мой поможет, сделаем свадьбу в тихомолку, у нас священник добрый, и Ардатовский дьякон, лихой игрок в карты, в билиярд и пойдет куда угодно! Ему знакомы другие попы, он устроит; часто он ночи просиживал до обедни, идет в церковь в мелу замаран, проигравши. Ему тихонько покажешь карту с углом: он доволен, полагая отыграться! Человек располагает, а Бог управляет. Я не медля же поехал к Бухваловым. Когда же возвратился от них, мне сказали, что полковник за мною три раза присылал. Я иду. Вижу его серьезную мину. Он мне сказал: «Вот, любез-

196

нейший, всему конец. Полно тебе дурачиться: поздравляю тебя с походом: мы идем после завтра в Орел. А тебе вот предписание: поезжай сейчас в слободу, отсюда за 60 верст — там найдешь 120 рекрут Житомирской губернии, прими их и артельныя деньги, и выходи ко мне на встречу: тебе не дале будет 15-ти верст по тракту к городу Темникову Рязанской губернии. Возьми с собою трех старых солдат твоей ротьг, унтер-офицеров не бери. Прощай, поспеши: я буду дневать чрез два дни и туда явишься». Взял я бумагу и думаю: прощай, быть может и на век! Иду я к хозяину, сказываю свою беду; он спросил: «Что же Вы намерены делать?»—«Жениться после праздника непременно, а там что Бог даст!» Вот я делаюсь против службы первый раз преступником! Прошу хозяина завтра съездить к невесте и уверить ее, что я скоро буду. Забрал в дорогу харчей и чаю, лошади готовы, вот я и в дороге.

Зима стояла прежестокая, доходило выше 30 градусов. Лошади были подставныя, по предписанию исправника. Я до света долетел до местечка, вижусь с гарнизонным офицером, принимаю команду, все идет скоро, деньги до 1500 рублей принял, пишу списки и в день и ночь все готово: прошу офицера довести команду 15 верст до полку. Он сказал, что ему нужно еще 300 человек вести в полк Тираспольской. Вот задача! Что я буду делать! Послать с солдатами команду — худо, а сказаться больным все пропало! Думал я много, и тут нечистый искусил. Я вздумал команду вести в город Ардатов. Это вышло назад 50 верст, да оттуда, сдав гарнизонному офицеру, самому остаться больным и еще бедным рекрутам догонять полк 60 верст, что составило вместо 15-ти— 110 верст в такую стужу. Стоило бы подумать, что я буду солдат за такую проделку^[12]. Молодость все прощает, был ветрен и хотел поставить на своем. Но лучше бы отправить со старыми солдатами, хотя они и были все пъяницы; но деньги я мог отправить по почте. Дело прошлое, согрешил и повел в Ардатов команду, а сам с половины дороги уехал один в город. Приезжаю, спрашиваю человека, ушел ли полк наш. Ушел, он отвечал. Вхожу в гостинную. В гостинной сидел мой хозяин с полковником. Я не помню что со мною было. Это Бородинское жаркое дело! Первый вопрос полковника, почему я людей не принял? Я отвечал, что принял. Как я мог отправить команду без себя? Верно я бежал? Я сказал, что команда идет сюда. «Подайте мне вашу шпагу!» — «Ея нет со мною: она в обозе». — «Покажите мне людей, которых вы приняли?» — «Их нет, они еще на половине дороги».—«Вы солдат!» сказал он, прибавя: «я знаю вашу хитрость. Приказывяю: когда придут люди, не медля выдти из города и догонять полк». Он был взбешен, как я его никогда

197

не видел. И было от чего. Сам он ушел не медля. После ухода его хозяин, добрый мой, обняв меня, заплакал и сказал, что полк наш вчерашний день ушел, а полковник остался за разсчетом, и завтра в 11 часов утра едет за полком на дневку куда все городские приятели его провожают. Первое мое дело быдо броситъся к исправнику и просить, чтобы близ города отвел квартиры моим рекрутам и дал бы им в 6 часов больше подвод с тулупами, да и впереди бы заготовил смену. Он добряк обещал, пожалел обо мне, и мы до свиданья разстались с ним. Я бросился к хозяину и с ним уехал к Бухваловым, приказав, когда партия придет в город, то проходили бы мимо за версту в большую деревню ночевать. Полковник вечером послал узнать, пришла ли партия, ему сказали, что прошла чрез город догонять полк. Его ужасно это разсердило; он говорил со мною сгоряча и думал, что я все исполнил, а я преспокойно всю ночь прощался и обещал из Орла приехать. Мне надавали почти годовую провизию, слезы были прощанием. Они полагали, что я буду солдат. Простившись и прося писать, я поехал в деревню, в 6 часов по приезде нашел ужасное количество подвод, так что на две лошади по два человека и два тулупа. Поверил команду, они все здоровы и целы! Я поскакал догонять полк и в 3 часа по полудни нагнал. Я послал рапорт к маиору о прибытии моем и о том, что команда моя вся здорова и сыта, также деньги и шпагу. Полковник в городе замешкал до 12 часов на проводах и выехал со всеми знакомыми городскими чиновниками, кои его проводили. Дорогою он скучал, что нигде не может обогнать партии, и по приезде на дневку узнал, что партия пришла и все здоровы. Ехали на лошадях и в шубах. Знакомые городские все меня посетили, также и мой хозяин и привез мне поклон от невесты. Шпага мне была возвращена того же дни, но я долго не показывался полковнику, который в Темникове со мною нечаянно встретился и увел меня к себе обедать. Вот и конец делу, но я этой моей ветренности и теперь удивляюсь.

Мы, шли походом до Орла без всяких приключений и дошли благополучно. Не доходя до онаго за день, получили повеление в Орле только иметь дневку и по маршруту идти всем и кавалерии в герцогство Варшавское (что ныне царство Польское), в местечко Закрочин блокировать крепость Модлин, близ Варшавы, в 6 милях. Вот мои и планы на женитьбу рушились. Я писал много писем к невесте, ея матери и брату, но ответа ни одного не получил. Так и кончилось^[13].

 

 

198

Примечания:

[1] В.А. Афанасьев пытается доказать, что награды вышли разновременно в 1813 и 1814 году, ссылаясь на данные из доклада Барклая де Толли 22 апреля 1814 г. в Париже за дела 2,4,5 и 7 августа («Жизнь и подвиги генерал-лейтенанта Дмитрия Петровича Неверовского (1771-1813)» Под ред. Генерального штаба полковника В.А. Афанасьева, СПб, 1911).

[2] Речь, конечно, идет о «хлебном вине», т.е. водке.

[3] Выходя раненым (тоже в ногу) из оставляемой войсками Москвы, Душенкевич также наткнулся на брата, служившего в другом полку. Вообще, некоторые параллельные свидетельства участия в сражениях совпадают едва ли не текстуально, интересно в этом смысле сравнить, например, описание собственных приключений при Гейльсберге двух уланов — Н.А. Дуровой и Ф.В. Булгарина. Возможно, это дань общей литературной моде, диктовавшей некоторые «беспроигрышные» сюжетные ходы. Спустя много лет память услужливо подставляла мемуаристу именно такие, «литературные» эпизоды.

[4] Как следует из текста, в состав сводной гренадерской дивизии при Бородине были отобраны гренадерские роты 2-х действующих батальонов из каждого полка, помимо гренадерской роты запасного батальона.

[5] Андреев не единственный, кто говорит о невысоких боевых качествах ополчения.

[6] После слова «гвардейский» вероятно, выпущено слово «корпус». Перечисленные гвардейские полки входили в состав 1-го резервного кавалерийского корпуса под командованием графа Ф.П. Уварова.

[7] При всей сумбурности, эта фраза весьма интересна, если ее понимать как «видел впервые с пиками». Перед войной первой шеренге гусар было приказано иметь пики; но на практике, видимо, это исполнялось только в гвардии.

[8] Вернее, усадьбу.

[9] Произносить напыщенные «исторические» фразы было очень в характере Милорадовича, который сознательно соревновался в сем искусстве со своим непосредственным противником, маршалом Мюратом. Об этом можно прочесть в мемуарах Ермолова.

[10] Вымораживание — способ крепление вина, состоящий в замораживании до температуры замерзания воды. Затем лед удаляется, а оставшееся вино (выморозки) становится крепче.

[11] В данном случае — оскуделых дворян без крепостных.

[12] Т.е., такая «неисправность» по службе грозила разжалованием в солдаты.

[13] В 1826 году Н. И. Андреев женился на Надежде Николаевне Чихачевой. (прим. «Русского Архива»)