«Отечественная война и Русское общество». Том III. Отношение Имп. Александра I к Отечественной войне и его роль в ней.

III. Отношение Имп. Александра I к Отечественной войне и его роль в ней.

В половине сентября 1812 года Александр написал своему другу, великой княгине Екатерине Павловне, пространное письмо, чтобы оправдать в ее глазах свое отношение к войне. Он с болью говорил о том, что он должен был, в угоду общественного мнения, отказаться от личного участия в войне, между тем как себя он не может упрекнуть ни в отсутствии личной храбрости, ни в нежелании быть в действующей армии. Обстоятельства заставили его покинуть армию, но для этого пришлось пожертвовать своим самолюбием, пишет далее император. Когда Кутузов прислал императору полковника Мишо с известием о победе под Тарутиным и когда посланный доложил государю о желании армии, чтобы государь лично принял командование войсками, последний отвечал: «Все люди честолюбивы; признаюсь откровенно, что и я не менее других честолюбив; вняв теперь одному этому чувству, я сел бы с вами в коляску и отправился бы в армию». Но в том же разговоре Александр признал свою малоопытность в военном деле и заявил, что он предоставляет Кутузову дальнейшее ведение дел.

Итак, Александр сознавался в том, что самолюбие и честолюбие побуждают его к личному ведению войны, но в то же время опыт Аустерлица дал ему достаточную силу воли для того, чтобы побороть в себе эти чувства и воздержаться от участия в непосредственном руководстве военными операциями, пока оно было очень рискованно.

Прежде всего надо помнить, что для Александра война с Наполеоном была актом борьбы его личного самолюбия, независимо от тех политических причин, которые ее вызывали. Несмотря на внешность дружественных отношений, «византийский грек», как характеризовал Наполеон своего Тильзитского друга, никогда не мог перенести испытанного им унижения. Александр никогда ничего не забывал и никогда ничего не прощал, хотя замечательно умел скрывать свои истинные чувства. Мало того, Александр, подобно своему противнику, любил предаваться мечтам о такой деятельности, которая преследовала бы мировые интересы. Неудивительно, что война получила в глазах Александра двоякого рода значение: во-первых, чувство самолюбия побуждало его отомстить своему сопернику, а честолюбивые мечты выводили Александра далеко за пределы России и благо Европы занимало в них первое место. Несмотря на неудачи — и даже более того, по мере роста неудач, в Александре крепла твердость продолжать войну до полного уничтожения противника. Первые же значительные неудачи обострили в Александре чувство мести. Уже в известной речи московскому дворянству Александр высказывал намерение истощить все усилия обширной империи, прежде чем покориться неприятелю. По мере роста неудач и заявления Александра становятся еще более категоричными: месть по отношению к сопернику и благо Европы занимали в этих заявлениях первое место. Весьма замечательна та твердость духа, которую высказал Александр, получив известие о гибели Москвы; он поручил полковнику Мишо, привезшему ему эту весть, говорить всюду, что он готов истощить все средства для борьбы с врагом: «Я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моих подданных, жертвы коих умею ценить. Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я научился понимать его, он более не обманет меня». И в этот тяжелый момент Александр не забывал, что он борется с Наполеоном ради освобождения Европы. Под влиянием тех же печальных известий он пишет шведскому наследному принцу, что он и народ готовы скорее погребсти себя под развалинами империи, нежели согласиться на мир, и что это дает ему возможность доставить новое доказательство того, что он борется против угнетателя всей Европы. Последняя мысль была развиваема Александром весьма разнообразными способами. Так, генерал-адъютант, граф Ливен, по воле государя, в отзыве к прусскому государственному канцлеру, барону Гарденбергу, исчислив все силы, собранные для действий против неприятеля, писал, что, «оставив Москву, мы принесли тяжкую жертву, но что эта мера послужила к ослаблению Наполеоновой армии». «Настает время для Пруссии — вооружиться против общего врага и склонить к тому же Австрию. Император Александр ведет войну собственно для того, чтобы, отстояв Россию, восстановить независимость германских держав». Даже лица, наблюдавшие императора в это время, отметили непреклонное желание его продолжать войну. «Император тверд и слышать не хочет о мире», сообщал в своей переписке Жозеф де-Местр. И это не были фразы, вызванные моментом сильного огорчения. Известно, что, когда Наполеон с ослабевшей армией начал отступление, император Александр принимал все меры к тому, чтобы окончательно уничтожить врага, между тем как более дальновидные русские дипломаты и военачальники полагали более полезным сохранить в противовес Пруссии и Австрии остатки Наполеоновой армии и его величия. В самом деле, даже в то время, когда война была вынесена за пределы России, когда Наполеон для русских интересов был совсем не страшен, все же Александр I оставался более непреклонным в желании окончательно уничтожить соперника, нежели его союзники, интересы которых защищал русский император. Так, когда при, неудачах, а они не могли быть редки в борьбе с Наполеоном, Меттерних и Кастльри начали толковать о мире, император Александр объявлял: «Положение дела необходимо требует, чтоб мы продолжали войну: всякие переговоры неизбежно связаны с потерей времени и дадут неприятелю возможность усилиться. Я уверен в счастливом окончании войны, если союзники будут единодушны». Когда союзники в конференциях настаивали на мире, Александр говорил: «Это будет не мир, а перемирие, которое вам позволит разоружиться лишь на минуту. Я не могу каждый раз поспевать к вам на помощь за полторы тысячи верст. Не заключу мира, пока Наполеон будет оставаться на престоле».

Если в лице Александра правитель государства выработал себе твердую мысль о необходимости окончательной борьбы с противником, в его же лице дипломат и военачальник имел склонность к широким политическим замыслам, так что по размаху их он мог сравняться со своим гениальным противником. Эта черта характера Александра, несомненно, имела могущественное влияние на выработку тех военных планов, которые предполагалось применить и которые частью были выполняемы. В самом деле, не будучи полководцем, уже успев потерпеть несколько поражений, Александр, однако ж, всегда мечтал о военной славе и военных успехах. Этой склонностью к широким замыслам объясняется и дружба и доверие, которые питал Александр к адмиралу Чичагову — тоже весьма смелому мечтателю. Не даром он так заинтересовался планом Чичагова занять Константинополь, который был представлен Александру уже вскоре после отступления русской армии. Мало того, он предлагал Чичагову на выбор — или предпринять с его небольшой армией движение через Тироль к Адриатическому морю, поход в Швейцарию и даже Германию, или же действия в тылу Наполеона в герцогстве Варшавском. Не даром Александр с большим вниманием прислушивался к советам такого смелого генерала, каким был Чернышев.

Широкие мечты о свободе Европы в связи с планом борьбы против Наполеона, давно занимали Александра еще до начала борьбы. В самом деле, хорошо известен факт посылки Александром в Англию Новосильцева с целью убедить тамошнего русского посла графа Воронцова провести в Англии сложный план не только полного уничтожения французского преобладания, но и нового установления отношений в Европе после ее освобождения. В этом плане были туманные мечты об устройстве тех стран, которые будут освобождены от Бонапарта, и мечты о том, чтобы устроить свободу этих стран «на своих настоящих основаниях». Уже шел вопрос даже о выборе короля для Франции. Как далеко мог заходить Александр в своих широких дипломатических планах, видно из того, что присоединение Молдавии и Валахии вызвало в нем мечты об освобождении турецких христиан и о возможности соединения греков и турецких славян с Россией.

Если взвесить все сказанное, то станет понятным первоначальное решение Александра руководить лично военными действиями.

Получив в начале апреля известие о приближении французского войска к западным границам России, император 9-го апреля отправляется из Петербурга в Вильну. Императорская квартира и главный штаб в Вильне представляли собой блестящее собрание генералов, занятых балами и вообще придворной жизнью, так что пребывание здесь блестящего двора никому не напоминало о готовящихся грозных событиях. Хорошо известно, что переход французской армии через Неман был полной неожиданностью для императора и его генералов. Ниоткуда не видно, чтобы в штабе шла работа по выработке плана будущих военных действий, но такой план, несомненно, был уже принят самим императором. Прежде всего весьма важно отметить, что Александр твердо верил, что следствием войны не может быть постыдный мир. В разговоре с графом Нарбонном, послом Наполеона, присланным последним для переговоров уже в Вильну, Александр сказал ему, показывая на карту: «Я не ослепляюсь мечтами; я знаю, в какой мере император Наполеон великий полководец, но на моей стороне, как видите, пространство и время. Во всей этой враждебной для вас земле нет такого отдаленного угла, куда бы я ни отступал, нет такого пункта, который я не стал бы защищать прежде, чем согласиться заключить постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России». То же самое говорил государь барону Штейну, как только тот прибыл в Вильну. Все это говорилось накануне перехода французов через Неман.

Что же касается плана военных операций, то в то время Александром был уже окончательно принятъ известный план Фуля. Но трудно сказать, какого мнения в это время держался главнокомандующий Барклай-де-Толли. Известный историк этой эпохи Шильдер утверждает, что Барклай-де-Толли был в числе противников плана Фуля и защитником мнения, указывающего на необходимость не отступать без боя. Между тем Богданович в своей истории войны 12-го года готов самую мысль об отступлении приписать именно Барклаю-де-Толли. Но первое мнение находит подтверждение в записках ген. Ермолова. Во всяком случае, Барклай-де-Толли занимал довольно оригинальное положение. Шишкова весьма удивляло то обстоятельство, что государь говорил о Барклае, как о главном распорядителе войск, а Барклай отзывался, что он только исполнитель повелений государя.

Присутствие государя в армии создавало ряд неустройств. Многие из близких людей замечали это неудобство, и в числе их был адмирал Шишков. Как раз в то самое время, когда последний обдумывал план о том, чтобы предложить государю удалиться из действующей армии, к нему для пересмотра принес флигель-адъютант Чернышев черновой приказ государя по армии, в котором, между прочим, говорилось: «Я всегда буду с вами и никогда от вас не отлучусь». Эта фраза, соответствовавшая настроению государя, привела Шишкова в отчаяние и побудила его решиться на довольно смелое предприятие. Известно, что, благодаря убеждениям Шишкова, Аракчеев и Балашев подписали известную записку к государю, в которой все трое убеждали государя оставить действующую армию. Александр подчинился настоянию друзей и передал фактическое руководство делом Барклаю-де-Толли, удалившись в столицу.

Но удалившись из армии, передав командование войсками генералам, император, однако, прибегает к очень сложной системе руководства военными действиями и осведомления о том, что делается в армии. В этой системе прежде всего нельзя не отметить особой системы назначения начальствующих лиц и частных сношений государя с подчиненными начальникам армии генералами. Во всем этом сказалась обычная черта характера Александра I. Так, Ермолов был назначен начальником штаба при Барклае-де-Толли и облечен особым правом писать лично государю, когда он это сочтет нужным; между тем Барклай считал Ермолова в числе своих врагов и не доверял ему. В угоду общественному мнению, жертвуя собственным убеждением, государь назначает главнокомандующим Кутузова, но, не доверяя старику, он при нем назначает начальником штаба генерала Беннигсена, к которому отношения Кутузова были в высшей степени неприязненными. Впоследствии дело дошло до того, что уклончивый Кутузов должен был поставить вопрос в том виде, что он или барон Беннигсен, но кто-нибудь один должен начальствовать. Мало того, при Беннигсене в армии появляется английский агент Роберт Вильсон, который пытается руководить армией. Вильсон был злым гением Кутузова, постоянно критиковал его действия и следил, шаг за шагом, за тем, что делал Кутузов. Вообще Вильсон, благодаря занимаемому им положению, надменно относился к главнокомандующему и о всяком шаге его доводил до сведения императора в интимной переписке. Так, Вильсон в письме 23 сентября сообщает о предположении Кутузова иметь свидание с генерал-адъютантом Наполеона и высказывается по этому поводу весьма отрицательно. В письме от 27 сентября Вильсон сообщает о некоторых распоряжениях Кутузова, касающихся партизанских действий, и тут же высказывает предположение о том, что адмирал Чичагов будет ему время от времени сообщать «свои желания». В письме от 13 октября очень неодобрительно отзывается о бездействии и медлительности фельдмаршала, вследствие которой он не воспользовался должным образом результатом победы над Мюратом. Тут же он передает, что Кутузов не имеет иного желания, как только, чтобы неприятель оставил Россию, между тем как от него зависит избавление целого света. Поэтому он считает престарелого фельдмаршала вообще неспособным к занимаемому им месту. Вообще Вильсон во всяком письме к императору, подчеркивая медлительность и нераспорядительность фельдмаршала, настойчиво проповедует мысль о необходимости полного уничтожения Наполеона. Он даже вмешивается в назначение генералов. Так, например, он очень настойчиво поддерживает генерала Платова и добивается того, что ему дан был самостоятельный отряд.

Впрочем, и целый ряд других лиц получает возможность писать государю интимные письма. При начальнике 1-й армии генерале Багратионе состоял начальником штаба Сен-При. Он находится с государем в интимной переписке, дает государю ряд частных указаний о направлении деятельности отдельных корпусов. Багратион не раз выражал досаду на этого «дядьку»: «Он, — говорил Багратион о Сен-При, — переписывается с государем; когда я пишу, то и он пишет, только на французском языке». В армии к Сен-При относились с подозрением, и, действительно, один из приближенных к Сен-При француз де-Лезер был сослан впоследствии в Сибирь. Выходило так, что Сен-При наблюдал за Багратионом, а последний распорядился иметь надзор за своим начальником штаба. Багратион даже сделал однажды распоряжение начальнику авангарда, чтобы он не доверял запискам и приказаниям Сен-При, но в сомнительных случаях обращался бы к дежурному генералу Марину. Целый ряд других генералов имеют непосредственную переписку с государем. Уже выше было упомянуто о разрешении Ермолову писать лично государю, и этим разрешением Ермолов воспользовался для того, чтобы обратить внимание императора на непорядок в распоряжениях по армии, в управлении ею и т. п. Каковы были отношения Ермолова к своему непосредственному начальнику, Барклаю-де-Толли, легко видеть из интимной переписки между Ермоловым и Багратионом: с точки зрения обоих генералов — Барклай человек подозрительный, которого следует повесить. Вообще в сообщениях о положении дел в армиях император не имел недостатка. В письме от 31 июля граф Шувалов настойчиво советует Александру дать одного главнокомандующего обеим армиям, заявляя, что солдаты ропщут и не имеют доверия к своему главному начальнику. Он описывает всякого рода недостатки существующей организации армии: провиантская часть плохо организована, солдатам часто недостает хлеба, Барклай и Багратион враждуют между собой и т. п.

Само собой разумеется, что подобная частная переписка не могла способствовать самостоятельности действий начальников отдельных армий. Когда один из таких доверенных у государя генералов, Чернышев, явился в армию адмирала Чичагова, то последний откровенно писал императору: «Если г. Чернышев останется здесь, то он должен воздержаться писать к вашему величеству. Мне это ничего, но это вредит дисциплине, это дает орудие или надежду интриганам, которых везде вдоволь; это, наконец, рассеевает внимание и расслабляет повиновение. Умоляю ваше величество дать ему понять это». Но не всякий генерал, подобно Чичагову, решался своевременно сделать подобного рода указание государю. Барклай-де-Толли только после оставления армии доставил государю записку, в которой говорил о недостатках устройства ее управления, происходивших от нежелания государя предоставить всю полноту власти главнокомандующему. В этой записке Барклай отмечает то странное положение, в котором он оказался, когда соединились обе армии: каждый из двух главнокомандующих, он сам и князь Багратион, имели право отдельно располагать своими войсками и непосредственно сноситься с государем; путем личных уступок Барклай старался ладить с Багратионом; штаб был переполнен людьми, стремившимися «узнавать предполагаемые предприятия» из канцелярии главнокомандующего; всякого рода предположения узнавали и делали предметом обсуждения на улице; некоторых государевых адъютантов низшего ранга Барклай принужден был отправить из армии, но других не мог.

Мало того, нельзя не отметить еще одной любопытной черты. Как раз главные начальники армии, за исключением адмирала Чичагова, пользуются сравнительно меньшей доверенностью государя, чем многие из подчиненных им генералов. Об этом можно заключить из дошедшей до нас переписки. Правда, переписка императора с Барклаем иногда носит простой, интимный характер и оба корреспондента изливаются в добрых чувствах друг к другу, но все же уступчивый Барклай добровольно превратился в исполнителя приказаний из Петербурга, совершенно одобряя явно невыполнимые диспозиции войск. Князь Багратион поставлен был в весьма затруднительное положение: его переписка с государем носит совершенно официальный характер, и только в письмах к Аракчееву изливает он свою душу. Усиленно переписываясь с генералом Сен-При, Александр как бы забывает временами о начальнике второй армии, совершенно не посвящая его в свои планы. Багратион нередко жалуется на это в письмах к разным лицам. «От государя ни слова не имею, нас совсем бросил», жалуется он Ростопчину. Сношения с Кутузовым носят еще более оригинальный характер: старик получал от государя или парадные рескрипты, назначенные действовать на общественное мнение, или собственноручно строгие выговоры, а сам отправлял к государю краткие и строго официальные реляции о происшедшем, совершенно не посвящая его в свои дальнейшие планы.

Таковы были способы, примененные императором для того, чтобы наблюдать по-своему за всем тем, что происходило в армии, и таково было его отношение к лицам, которым была вверена ее судьба.

Разумеется, стремление к осведомленности, приобретаемой подобного рода путями, происходило из недоверия к начальствующим лицам и из отсутствия мужества предоставить ведение дела какому-либо одному доверенному лицу; с другой стороны, под этим скрывалось обычное стремление императора знать все, что делается, и руководить самостоятельно им же разрозненными и им же назначаемыми начальниками.

В самом деле, несмотря на отдаленность своего пребывания от армии, несмотря на тогдашнее неудобство сношений, весь ход военных операций был налажен таким образом, что фактически ими руководил император. Мы уже знаем, что им был принять пагубный план Фуля и что этот план должны были выполнять генералы, его не одобряющие. Мало того, против единой армии неприятеля действует с русской стороны ряд отдельных армий, каждая из которых, без связи друг с другом, руководствуется распоряжениями, идущими от императора. Кроме отдельных первой и второй армий, на Волыни действует армия генерала Тормасова, впоследствии соединившаяся с армией адмирала Чичагова; отдельные корпуса графа Витгенштейна, генерала Эссена и Багговута, защищавшие петербургскую дорогу и Ригу, получают также непосредственные распоряжения от Александра по всем вопросам, касающимся движения войск, равно как и некоторые другие начальники корпусов. Младшие генералы забрасывают государя советами о плане военных действий. Так, генерал Чернышев, сделав представление государю о непригодности укрепленного лагеря под Дриссой, развивает идею укрепленных лагерей в тылу армии и немедленно получает распоряжение избрать в окрестностях Москвы местность для такого типа укреплений. И все эти приготовления делаются без сношения с начальниками армий. Генерал Винцингероде в письме от 16 сентября советует отправить один или два корпуса из числа находившихся на Волыни в тыл армии к Могилеву или к Смоленску, очевидно, совершенно не подозревая, что подобного рода тактические движения уже были предрешены государем.

Но такое положение вещей вело еще к более оригинальным последствиям; главные начальники не всегда знали основной план военных действий и должны были ждать предписания государя относительно того или другого движения. В конце июля Багратион в письме к Ростопчину сообщает, что «государь по отъезде своем не оставил никакого указа на случай соединения, кому командовать отдельными армиями». Но этого мало. Багратион вообще, начальствуя над обширной армией, не знал плана ее действий и при установившихся условиях, при вполне понятной необходимости сочетать действия различных самостоятельных армий, не имел возможности выработать самостоятельный план. Еще в начале июня, т.е. задолго до соединения обеих армий, Багратион оказался вынужденным писать государю о том, что он весьма сокрушается, не имея к себе доверия государя, ибо ему не открыт план операционных действий, а потому он и не может удобно распоряжаться командуемой им армией. Александр немедленно удостоил князя собственноручного рескрипта, исполненного весьма лестных выражений, но, тем не менее, в нем не было ответа на кардинальный вопрос о плане военных операций. Багратиону приказано было соединиться с первой армией, он это сделал, но все же ему не был открыт план операций; Барклай-де-Толли в план действий тоже не посвятил его. Багратион, стремившийся к наступательным действиям, не понимал движений Барклая. «Бог его ведает, — пишет он о Барклае Ростопчину, — что он из нас хочет сделать; миллион перемен в минуту и мы, назад и в бок шатаясь, кроме мозоли на ногах и усталости, ничего хорошего не приобрели; истинно не ведаю таинства его и судить иначе не могу, как видно не велено ему ввязываться в дела серьезные. От государя давно ничего не имею». Все эти соображения и неизвестность о плане действий приводят Багратиона к заключению относительно Барклая: «Вождь наш, — по всему его поступку с нами, видно, не имеет вожделенного рассудка, или же лисица». Только значительно позже Багратион, наконец, удостоверился, что бегство русской армии является исполнением воли государя: «Барклай говорит, — пишет он в более позднем письме к Ростопчину, — что государь запретил ему давать решительное сражение. По всему видно, что государю угодно, чтобы вся Россия была занята неприятелем».

Положение Барклая, командовавшего основной армией, по отношению к которой действия других имели дополнительный характер, было тоже не из легких, так как он сам не всегда знал назначение тех или других военных предприятий. В письме от 25 июля Барклай, получив предписание государя отправиться к Милахову (Milachova) и заявляя, что он точно исполнит приказания императора, задает последнему несколько любопытных вопросов: для главнокомандующего непонятна цель столь быстрого отступления армии, ибо такое отступление производит недовольство среди солдат; для главнокомандующего остается неясным, что будет предпринимать вся русская армия в лагерях под Дриссой, он даже боится, что при столь быстром отступлении армия может потерять из виду неприятеля; для главнокомандующего, наконец, совершенно непонятно назначение корпуса графа Витгенштейна, расположенного на правом берегу Двины. Таково «мнение солдата», которое позволяет себе высказать Барклай, заверяя, впрочем, своего государя в том, что им в точности будут выполнены предписанные диспозиции. Из этого письма совершенно ясно, в какое ложное положение был поставлен главнокомандующий армией и военный министр: он обязан был выполнять военный план и военные движения, составленные далеко в тылу иностранцами или государевыми адъютантами. Неудивительно, что Барклай смотрел на себя исключительно, как на исполнителя предписаний государя.

Сначала обе армии, Барклая и Багратиона, отступают без определенного плана, т.е., по крайней мере, без плана, сознательно усвоенного самими начальствующими. Иногда государь посвящает того или иного начальника в планы действий, но это делается не всегда отчетливо. «На днях ожидаем мы происшествий важнейших», сообщает Александр в одном письме Багратиону, скрывая, однако, от главнокомандующего, в чем могут заключаться эти «важнейшие происшествия». И далее, в том же письме государь рекомендует начальнику осторожность: «вся цель наша должна клониться к тому, чтобы выиграть время». Это были столь неопределенные предписания, что в результате их Багратион, несомненно отличавшийся личной храбростью и стремившийся к решительному сражению, сделал ряд тактических ошибок при соединении обеих армий. В самом деле, с точки зрения стратегической, соединение обеих армий было вполне естественно, но оно было подсказано младшими свитскими генералами и по их же совету Александром были даны войскам диспозиции. В своих записках Чернышев, вообще весьма ценивший свой военный талант, приписывает эти соединительные движения своему военному гению. Он рассказывает, что, исходя из вероятного предположения о том, что Багратион находится в данное время в Бобруйске, он составил диспозицию движения армии на Могилев, что и было принято государем. Действительно, диспозиции нередко делались по предположениям о месте нахождения в данный момент армии, но в настоящем случае произошло еще следующее. Оказывается, что независимо от предположений, появившихся в императорской квартире, Барклай-де-Толли предложил Багратиону, в целях объединения действий обеих армий и их соединения, двинуться со своей армией на Минск. Это распоряжение было получено Багратионом 15 июля; войска немедленно двинулись, а между тем 18 июля к Багратиону прибыл императорский адъютант полковник Бенкендорф с приказанием от государя отступать через Новогрудок на Вилейку. Дорогое время, впоследствии стоившее столь значительной потери, было упущено, так как армия должна была двинуться по диспозиции, присланной императором, и дала себя опередить французским войскам. Мало того, присылаемые от государя диспозиции заключали в себе требование, чтобы отдельные корпуса прибыли на назначенные им места в определенные дни, что на практике оказывалось не всегда выполнимым. Бывало и так, что главнокомандующий получал приказание о частичном движении без определения конечной его цели, и таким образом, выполнив назначенные движения, начальник уже не знал, что дальше предпринять. 26 июня Барклай доносит государю, что, «желая в точности выполнить волю» государя, он, несмотря на усталость войск, прибыл в срок в назначенный пункт и «дерзает испросить» повеления о дальнейшем следовании корпусов.

Но любопытна вот еще какая черта. Распоряжения о движении делались не только через главнокомандующего, но и давались отдельным корпусам, ему подчиненным. Так, например, во время описываемого движения армий корпус генерала Дохтурова руководствуется в своих движениях непосредственно распоряжениями государя. Иногда младшие генералы в своих распоряжениях до мелочей зависели от непосредственных указаний государя. Генерал Римский-Корсаков получает предписание императора перевести провиантский магазин из Динабурга в Дриссу, но у него возникает целый ряд сомнений относительно того, какую часть провианта отправлять водой и какую — сухим путем; наконец, он не знает, нужно ли оставить в Динабурге часть провианта и фуража, на случай, если там будут войска, или весь оттуда увезти. Таким образом, частные начальники или даже начальники отдельных частей большой армии получают распоряжения непосредственно от государя, между тем как их деятельность является дополнительной по отношению к операциям основной армии. Одним словом, все, и старшие и младшие, поставлены были в необходимость ждать предписаний от государя; отсюда нерешительность в действиях. Генерал Репнин получает сведения о том, что передовые разъезды его арьергарда имели перестрелку с неприятелем, и спрашивает распоряжений государя о том: «каким образом поступать мне, ежели неприятель здесь усилится».

Так, следовательно, и общий план военных действий и отдельные распоряжения исходят от государя. В начале войны государь принял план отступления в надежде опереться на лагерь при Дриссе. Начальники выполнили этот план, не сочувствуя ему. После соединения армий под Смоленском Александр уже требует от Барклая наступательных действий, но это теперь уже было трудно и армия продолжала отступать. Император был вынужден назначить главнокомандующим всех армий Кутузова и предоставить, наконец, этому генералу власть, необходимую для ведения дела. Наученный опытом Аустерлица, император на этот раз избегает давать подробные указания Кутузову или во всяком случае требует «аппробации» старого генерала планам, присылаемым из Петербурга.

Во всяком случае деятельность Александра переносится на некоторое время в тыл армии. Он усиленно занят сбором ополчений, подготовкой провианта и фуража и, наконец, направлением общественного мнения. В последнем отношении деятельность Александра представляет собой замечательное явление. Он всегда отличался умением влиять на людей; поражение, понесенное русской армией, и особенно потеря Москвы побуждают его к необыкновенно интенсивной деятельности. За этот период его перу принадлежит много писем, в которых он старается приободрить своих корреспондентов и внушить им мысль, что Наполеон понесет возмездие; малейший успех русской армии дает повод Александру к изложению событий в переписке. Таким же характером пропаганды борьбы с Наполеоном, призыва к подъему упадающего духа, стремления вселить надежду на счастливое будущее отличаются и личные беседы Александра. Он всегда был обворожителен, но теперь эта черта достигает замечательных пределов. Свои мысли и свои надежды он старался вселить не только своим приближенным, своим родным, своему союзнику наследному принцу шведскому, но он пользовался всяким случаем, чтобы сгладить неприятное впечатление военных неудач, чтобы поднять бодрость духа.

Но, тем не менее, Александр не мог побороть в себе стремления к общему руководству движениями армии. Несмотря на неудачи, его не оставляла мысль не только изгнания французов, но и истребления армии Наполеона. По-видимому, лично Александру принадлежит весьма замечательный план движения волынской армии, подкрепленной армией Чичагова, в тыл Наполеоновой армии. По крайней мере, генерал Чернышев, несомненно близко стоявший к выработке этого плана, в своих записках рассказывает о том, что Александр лично занялся составлением общего операционного плана всех армий и при этом лишь «употреблял» Чернышева; так как Чернышев в своих записках не отличается скромностью и охотно выставляет свои заслуги перед отечеством, то несомненно, что и идея плана, а может быть, и многие частности принадлежат государю.

31 августа, когда армия была в Красной Пахре, оставив неприятелю Москву, к Кутузову является Чернышев с общим планом военных действий. Чернышев имел при себе инструкции, но, главным образом, должен был лично выяснить дело. В особом рескрипте на имя Кутузова государь предлагает главнокомандующему высказать свое мнение и, в случае одобрения плана, приняв его к сведению, отправить Чернышева далее в армию Чичагова, которой отводилась столь важная роль в общем плане. Интересно, что и в данном случае Александр не обошелся без предписаний о различного рода деталях, которые невозможно было предвидеть в Петербурге, и без некоторого рода неопределенностей, которые нерешительного военачальника могли поставить в затруднительное положение.

В самом деле, Чичагов, получив известный план действий через генерала Чернышева, в своем письме к государю от 22 сентября высказывает некоторое недоумение. Все, что касается вопроса о командовании армией, изложено, по его мнению, в инструкции очень неопределенно. Начальникам корпусов не сказано, что они должны находиться под командой адмирала, а только, что они обязаны действовать совместно с Чичаговым; это требует величайшей точности в исполнении: всякий должен прибыть на известный пункт в назначенный день, тогда как первый пункт, из которого выступают, не верен. «Полагают, что я в Остроге, тогда как я уже в Любомле», пишет адмирал. Инструкция предполагает препятствовать движению Шварценберга по направлению к главной армии, а он фактически уже прогнан Чичаговым. Вообще корпуса получают «инструкции гадательные из Петербурга». Так писал адмирал, получив официальные инструкции, привезенные Чернышевым. Но оказывается, что вслед за официальными инструкциями и уже не через доверенного у государя Чернышева Чичагов получает частное письмо государя, которое разъясняет ему суть дела и совершенно устраняет все те недоразумения, которые вытекали из официального документа и вызвали протест адмирала. Сохранилось ответное письмо Чичагова Александру, выражающее сожаление, что оба документа получены не одновременно, потому что письмо проливает свет на все то, что «инструкции заключали в себе темного». «В делах у нас существует некоторого рода обратный и весьма несчастный характер», замечает по этому поводу Чичагов своему высокому корреспонденту.

Уже раньше довелось заметить, что Александр мечтал об истреблении армии Наполеона, будучи еще побеждаемым. Неудивительно, что, когда весы победы явно склонились на русскую сторону, Александр не только продолжал проводить эту мысль, но и требовал от Кутузова реального ее выполнения. В этом направлении Александр нашел многих сочувствующих. Злой гений Кутузова, Роберт Вильсон, деятельнее других побуждал императора. Того же мнения держалось большинство свитских генералов и офицеров. Письма и настояния государя становятся чаще и резче. Так, в письме от 30 октября, под влиянием, по-видимому, письма Вильсона о медлительности фельдмаршала после сражения под Тарутиным, Александр пишет Кутузову собственноручно резкое холодное письмо. Здесь он укоряет Кутузова, что им упущены выгоды, так как главнокомандующий имел бы возможность «отрезать, по крайней мере, путь трем корпусам». Вообще со времени отступления французов император начинает постоянно снабжать Кутузова различного рода наставлениями и указаниями. То он требует уничтожения французских мародеров в тылу армии, то он советует организовать из пленных особый германский легион и т. п. Особенно настойчиво побуждает он фельдмаршала к преследованию неприятеля. В письме от 2 декабря он требует немедленного продолжения преследования неприятеля, «несмотря ни на какие препятствия». Поэтому он не находит возможным разрешить войску отдых в Вильне, требуя настойчивого преследования.

Кутузов щадил войско и частью Наполеона, учитывая русскую будущность. Самолюбие императора требовало решительных действий. Мнения разделились, когда войска подошли к границе. «Многие генералы, — пишет в своих записках Чернышев, — были согласны с Кутузовым не выходить из пределов России, но император велел немедленно привести армию в движение и, невзирая на изнурение войск и зиму, идти вперед». Его поддерживали свитские генералы.

Уже в Вильне государь взял на себя фактическое руководство продолжением войны. Фельдмаршал продолжал именоваться главнокомандующим, но, не доверяя ему, Александр, перед переходом границы, назначает начальником штаба всех армий при генерале Кутузове свитского генерала, ничем не выделившегося во время войны, князя Волконского. А. П. Ермолов, хорошо знавший положение вещей, в своих записках пишет по этому поводу: «Государю надобен был человек, давно к нему приближенный и совершенно им испытанный. Князь Волконский предан ему беспредельно, и не легко было бы заменить его другим. С этого времени от самого государя исходили все распоряжения. Он наблюдал и за исполнением их».

Едва ли нужно подводить итоги сказанному. Александр I проявил энергичную деятельность во весь период войны. И приемы этой деятельности обрисовывают во весь рост тот своеобразный, не лишенный, впрочем, ума, «византизм», который применял император во всех делах. Не может быть двух ответов по вопросу о том, было ли полезно такое вмешательство в действия армии. Неуклонное выполпение теоретического плана на войне не может служить с пользой для дела. Так и в данном случае; быстрое отступление русских войск перед разрозненным и ослабленным неприятелем едва ли вызывалось серьезными соображениями. Пришлось потом дело поправлять, соединять обе армии на виду у сильнейшего неприятеля, уже к тому времени объединившего свои части. Отступление, действительно необходимое по ходу дела, но совершенное вне соображений теоретического характера, конечно, имело бы меньше печальных последствий.