Шведов Сергей Вячеславович
старший научный сотрудник музея истории г. Москвы.
О ПРОТИВОРЕЧИЯХ РУССКОГО МЕНТАЛИТЕТА В ВОЙНЕ 1812 ГОДА.
Под менталитетом (поскольку устойчивого определения не сложилось) мы понимаем устойчивые особенности психического и умственного развития этносов, носящие часто неосознанный характер и передающиеся внебиологическим путем. Менталитет или национальный характер существует несмотря на то, что отдельные индивидуумы могут иметь совершенно разные эмоциональные качества и склад ума. Национальные черты этносов остаются неизменными на протяжении столетий. Это наталкивает на мысль, что нельзя разобраться в причинах схожих исторических коллизий разных веков и вырваться из круга устоявшихся оценок, не установив влияние черт национального характера, способствовавших подобной схожести.
По наблюдению многих исследователей на свете не было страны, где было бы больше противоположностей: с одной стороны – последняя ступень рабства; с другой — полная свобода, законы не действуют, делай что хочешь. С одной стороны — верность, доброта, сострадание, набожность; с другой — отсутствие страха божьего, эмоциональные перехлесты от исступления до самоуничижения, раскаяния. Отечественные историки только приступают к научному изучению черт национального менталитета (известны работы по крестьянскому менталитету). Между тем, крупные историки уже высказывались о происхождении черт национального характера. В.О. Ключевский объяснял развитие особенных качеств характера великороссов, главным образом, сложными географическими условиями, которые приучили россиян «смотреть в оба», приучили к изворотливости. Невозможность сообразить заранее план действий сказалась на манере мышления, он стал больше осмотрительным, чем предусмотрительным, он привык к тому, что по кривому проселку быстрее достигнешь нужного места, чем по столбовой дороге. Жизнь удаленными деревнями не приучила его к работе дружными массами. Он необщителен, себе на уме. Привыкнув жить в чрезвычайно опасных условиях, быстро мобилизуются на преодоление внезапных катаклизмов, но затем, поскольку ежедневная работа не ведется, снова настает необходимость авральных работ. Отсюда Ключевский делает вывод, что великоросс взятый в отдельности лучше великорусского обществах[1].
Н.М. Карамзин в известной работе «О древней и новой России» сделал ряд замечаний созвучных мыслям В.О. Ключевского: «Одно из важнейших государственных зол нашего времени есть бесстрашие. Везде грабят и кто наказан?... Доносят плуты — честные терпят и молчат, ибо любят покой»[2]... К столь же неутешительным выводам пришел такой знаток русской души как А.П. Чехов: «Когда я писал пьесу (Иванов — С.Ш.), то имел в виду...одни только типичные русские черты...Так чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость – чисто русские. Немцы никогда не возбуждаются и потому Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомленных»[3].
Русские военные деятели независимо сделали ряд интересных выводов о влиянии и неизменности национального характера, подтверждающие наблюдения, приведенные выше.Так, А.Ф. Ланжерон сообщает в своих записках о своих спорах со многими выдающимися русскими генералами о том, как преодолеть беспорядок, своеволие, казнокрадство, жестокости в армии. Те отвечали — если поддерживать строгий порядок, исчезнет русская удаль, привычка к постоянно тяжелым условиям быта, что гораздо важнее для армии. Ланжерон, заглядывая в будущее, чувствовал громадные перспективы: «Чего бы можно было ожидать от победоносной русской армии, если бы существовала человеческая власть достаточно могущественная для исправления в ней злоупотреблений»[4].
В. Флуг, в статье, написанной на основе опыта Мировой войны 1914-1918 гг. и Гражданской войны в России и посвященной путям совершенствования высшего командного состава, выделил ряд черт национального характера отрицательного свойства: пассивность, умственная апатия, неспособность к продолжительному напряжению воли (лень), беспечность и небрежность (русский авось), отсутствие солидарности и взаимное недоверие, отсутствие гражданской дисциплины, нервность (чувствительность к внезапным угрозам на флангах и в тылу). Как черты просвещенной части армии автор отметил: способность быстро падать духом, боязнь риска и ответственности (недостаток мужества, самоуверенности и предприимчивости, духа дерзания), слабое развитие чувства долга, болтливость, сильно развитая способность к анализу и критике сильно развитая способность к анализу в ущерб синтезу — «смотрению на дело в целом» и склонность к критике. Первые тревожные симптомы понижения качеств национального характера проявились, по мнению автора, в ходе Крымской войны, но меры были приняты в неверном направлении — не в духе усиления энергии русского народа, что и подтвердила Русско-японская война 1904-05 гг.[5]
Мы сознательно привели высказывания русских исследователей. Иностранные писатели оставили гораздо больше мнений на этот счет, но с древних времен все негативные замечания у нас отметаются на том основании, что иностранцы сознательно или несознательно чаще дают только тенденциозные негативные отзывы, стремясь принизить силу и гений русского народа ввиду резких различий в религии, культуре, геополитических интересах. Словом, это отношение к иностранцам само является важным пунктом в российском менталитете. Тем не менее, приведем здесь как свидетельство весьма значительной их близости к высказываниям отечественных знатоков вопроса, мнение немецкого военного историка Ф. Меллентина, участвовавшего в боях Второй Мировой войны 1939-1945 гг. на русском фронте: «Трудно представить себе границы его терпения и выносливости – черты характера складывавшиеся в течение веков страданий и лишений. Благодаря природной силе этих качеств русские стоят выше более сознательного солдата Запада... Он необычайно смел и отважен, и тем не менее временами проявляет трусость... он поступает в зависимости от своего настроения, совершенно непонятного для жителя Запада... Русские солдаты... инстинктивно осознавали, что если они будут предоставлены сами себе, они погибнут...В этом инстинкте можно видеть как паники. Так и величайшего героизма и самопожертвования...До некоторой степени высокие боевые качества русских снижаются несообразительностью и природной леностью»[6].
Перечисленные мнения людей, которые вполне могут быть названы экспертами в данном вопросе, единогласно показывают объективную обусловленность формирования национального характера и указывают на схожий набор качеств в разные эпохи. Укажем их:
— быстрая возбудимость, переходящая, в случае отсутствия быстрого успеха, в разочарование, усталость, критику и поиск виноватых;
— энтузиазм, воодушевление, т.е. преобладание чувства над разумом, приводит к формированию доверчивости, легковерия, склонности к эмоциональному заражению. С последним может передаваться не только социально положительные чувства (стойкость, самопожертвование и т.д.), но и такие как паника, эгоистическое отношение к патриотическим призывам;
— чрезвычайная гибкость ума, следствием которой была выработанная веками переменчивость правил, изворотливость, при этом в просвещенной части общества чрезмерное развитие получил дух анализа, естественно, в ущерб синтезу идей.
Противоречивость менталитета народа часто играла как в пользу русских, так и против, смотря по тому, кто попадался на незнании этого качества, противник или власть предержащие. О том, что власти очень часто ошибались в своих расчетах по воплощению в жизнь тех или иных проектов, свидетельствует ныне крылатое присловие: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Приведем некоторые исторические примеры.
Победа на Куликовом поле стала возможной благодаря росту национального самосознания и военной энергии народа. Духовным руководителем воинов, вдохновившим их на бой был, по общему признанию, Сергий Радонежский. Его главная мысль заключалась в необходимости встать на защиту русской земли, смирения перед богом, не гордиться перед сражением, но и не бояться врага, помнить: «Не в силе бог, но в правде». Однако, битва подорвала силы Великого княжества Московского, оскудела земля ратными людьми, появилась слабость военного духа. Поэтому, когда в 1382 году стало известно о внезапном нападении хана Тохтамыша, настроение как князя Дмитрия Донского, так и московского народа было далеко не боевым. Князь уехал в Кострому собирать войско, не дав подробных распоряжений. Народ выбрал воеводу, который, таким образом, попал в полную зависимость от колебания настроения большинства вече. Когда некоторые из бояр и купцов попытались, вслед за семьей князя и митрополитом попытались, спастись из города, их выпустили лишь подвергнув наказанию в виде грабежа имущества. Три дня жители, несмотря на большие потери, успешно отбивали штурм, но на четвертый, поверив лживым мирным заверениям хана, настояли на открытии ворот. Дорого заплатили москвичи за быстрое моральное утомление, потерю стойкости и легковерие[7]. Очевидно, что такой поворот событий оказался бы неожиданностью и для большинства политиков последующих эпох.
Во времена смуты начала ХVII века государственная «шатость» или изменчивость всех слоев населения Московского государства, несмотря на многочисленные призывы патриарха и верхов постоять за православную церковь и законного царя, свидетельствовала, что в силу раскола общества государственно-патриотические идеи в сознании большой части населения, отступили на задний план[8]. Симпатии московских низов были подвержены частым переменам. Иногда не проходило и двух месяцев между призывом очередного претендента на престол и возмущением против него. Низам была присуща, по мнению Д.С. Лихачева, хитроватость, переходящая в легковерие, сначала верят всем обещаниям, потом проклинают. Так в 1610 году, исходя из тактических соображений, на престол был приглашен польский королевич Владислав. Он не мог не вступить в конфликт с обычаями и правослаными традициями России. Москвичи в тайном письме в Калугу уговаривая жителей поддержать их план предупреждали, что уже тайно сговорено заменить королевича в случае невыполнения поставленных перед ним условий. В результате, неорганизованное восстание в Москве было потоплено в крови. Разлад в обществе, низкий боевой дух войска сделал нормой опору на иностранных наемников, позволили полякам в течение двух лет открыто присутствовать в Москве. Долгое время обращения иерархов церкви с целью поднять народ на защиту церкви и русской земли, оставались гласом вопиющего в пустыне. Только в середине 1612 года, желание народа выгнать врага стало обретать реальные перспективы.
Между тем, задолго до ХVII века сформировалась высокая национальная самооценка. Еще в ХVI веке Московия заявила о себе, как о наследнице Рима и Византии. После смуты высокая самооценка никак не пострадала. Длительные вероисповедные дискуссии с предствавителями Папы Римского об истинности христианских вероучений, возникшие в связи с брачными расчетами царя Михаила Федоровича, произвели большое возбуждение в обществе. Д. Иловайский писал по этому поводу: «Известно, что великорусского человека ничто так не увлекает, как разговоры о вере и, особенно, споры о превосходстве православия над другими исповеданиями, доказательство истинности православия по сравнению с католичеством и реформаторскими учениями»[9].
В ХVIII веке, благодаря серии победоносных войн, чувство национального превосходства получило значительную подпитку. В массовом сознании были забыты времена борьбы с различными завоевателями (включая шведского короля Карла ХII), против которых приходилось применять стратегию изматывания сил, сочетавшую многомесячные обороны крепостей (Псков, Смоленск, Троице-Сергиев монастырь, Полтава), глубокоэшелонированную оборону подвижных отрядов, выжигание подножного корма в «диком» поле, создание завалов в лесах на засечной линии и.т.д. Вновь приобретенный стереотип военного мышления привел к формированию убеждения, что отступление есть немецкая тактика, а главнокомандующие ее проводящие — либо дураки, либо изменники. В отношении 1812 года данный стереотип ярко проявился в стратегии так называемого «скифского отхода». Наиболее тонко почувствовал главную проблему 1812 года С.М. Соловьев: «...Не могли не признать, она (система отступления — С.Ш.) необходима, составляя последний вывод из всей борьбы с Наполеоном... Самое сильное возражение было, что войско, которое постоянно отступает, падает духом... Система отступления была крайне неудобной в стране союзной (1805-1807 гг.). Столь же сильные неудобства она встречала и в родной стране... Но в народе есть сознание, что войско, на которое так много жертвуется, существует для защиты родной страны. И если вместо защиты оно отдает родную землю врагу, отступает, то народ видит тут уклонение войска от самой существенной своей обязанности, начинает скорбеть и роптать, подозревая дурное, не зная и не понимая высших военных соображений... Это отношение войска и народа к системе отступления составляет самую печальную сторону войны 1812 года до самого выхода Наполеона из Москвы»[10]. Примерно то же написал в своем историко-психологическом очерке Г. Чулков: «Ни солдаты, ни полководцы не хотели отступления, обманом их понуждали отступать, почему армия и не теряла мужества. Все-таки работал подсознательный инстинкт, сражаясь уходить все дальше вглубь страны»[11]. Но первым, кто отметил это кричащее противоречие, направлявшее развитие событий, был Жозеф де Местр: «С самого начала кампании, мы видим осуществление плана, явившегося для всех совершенной неожиданностью»[12].
Проблема заключалась в том, как не унижая умерить чувство национальной гордости, чтобы получить согласие общественного мнения на использование в обороне такого действенного средства как большие пространства. Императоры Наполеон и Александр, вступили в спор о том, против кого повернется противоречивое русское общественное мнение. Смена главнокомандующих оказалась тем средством, благодаря которому удалось сохранить боевой дух и собственно армию, выждать время, когда полученные преимущества стали очевидны для всех[13].
Главная интрига 1812 года заключалась в том, что императоры Наполеон и Александр вступили в спор о том, против кого повернется противоречивое русское общественное мнение.
Император Александр верно выделил главную опасность — не поражение русской армии в боях, а потрясение основ государства с помощью соблазнов и лукавых обещаний противника по отношению к народу. Главное средство заключалось в вовлечении широких масс в народную войну, в противостояние увлекательным, но лживым идеям освобождения и равенства французов, которые смущали сердца, рождали сомнения и страхи в душах верных подданных. Не менее серьезная опасность таилась в ропоте и неудовольствии, насмешках над правительством, имевших место в случаях, когда войны велись на отдаленных театрах. Противостояние этой опасности ускорило принятие решения — «поднять народ на ноги». Об этом он откровенно рассказал перед встречей в г. Або с наследным шведским принцем Бернадотом мэру города Гельсингфорс (ныне Хельсинки) И.Э. Эренстрему, своему доверенному лицу в переговорах со шведами в 1808 году: «Когда исход войны не был благоприятен для государства, то поднимались клики против правительства, утверждавшие, что оно могло бы избежать войны, что война велась дурно, выбор генералов был плохой и т.д. Вследствие чрезвычайной отдаленности театра военных действий, людям праздным и пустым болтунам представлялась хорошая пища для измышлений, т. к. даже наиболее прискорбные события войны, которой они мало интересовались, затрагивали их только косвенно»[14]. Вовлечение народа в войну резко ограничивало возможности пропагандировать против государя, поскольку тут же встречало активную антипатию — советы и угрозы на улице[15].
Лучшие национальные качества, стойкость, самопожертвование и бесстрашие оказались крепко связаны с русским «авось», отсутствием гражданской дисциплины, порядка в делах, с легкомысленным отношением к собственности (т.е. применению поджогов, склонностью к грабежам). Как указывалось выше, Ланжерон сообщает в своих записках о спорах со многими выдающимися русскими генералами о том, как преодолеть своеволие, жестокости в армии, мародерство в деревнях. Те отвечали — если поддерживать строгий порядок, исчезнет русская удаль, привычка к постоянно тяжелым условиям быта, что гораздо важнее для армии. Отсюда следует, что правящий класс должен был идти на значительный риск, призывая людей вооружаться. В настроении людей по прошествии даже небольшого времени часто происходили разительные перемены. Бушевание страстей по разным поводам сменялось усталостью, апатией, пессимизмом. Проявлением эмоционального перехлеста была тяга дворян к заимствованию внешней стороны западной культуры, в одежде, времяпрепровождении, французской речи спектаклей, книг[16]. Несоответствие внешней и внутренней культуры критиковалось как более умными, так и теми, кто следовал допетровским традициям. В высшем обществе недоверчивость и пессимизм выражались в виде повышенного критицизма. По той же причине постоянно боролись между собой группировки генералов, общественное мнение делало колебания от восторженного поклонения до тотальной критики, иногда одного и того же лица.
Широкие народные массы по-видимому, не обладали развитыми гражданскими добродетелями. Патерналисткие отношения с государством, со своими помещиками формировали у людей инфантилизм, чувство постоянной виноватости. По мнению психиатра Р. Морозовой такие люди, не имея «своей» жизни становились простым резервуаром для призывов власти к священной войне. Призывы пали на подготовленную почву. Об отношении к свободе как к исполнению, даже вопреки закону, своей воли в России писали многие авторы. Местр сообщал в своих письмах: «... русскому отвратительны повседневные обязанности и мелочные правила. В обыденной жизни он не встречает на своем пути никакой власти. Делай что хочешь – вот главный закон России, и без всякого преувеличения можно сказать, что здесь злоупотребляют свободой. Министр А.О.Балашев в конфиденциальных донесениях Александру 1 по результатам осмотра черноземных губерний весной 1820 года писал: «...сердце Ваше содрогнется при раскрытии всех подробностей внутреннего состояния губерний... Не только воровство в городах, не только частые и никогда, почти не отыскивающиеся грабежи на дорогах, но целые шайки приезжали в усадьбы, связывали помещиков и слуг, разграбляли дома и пожитки... – убийцы не находились. В селениях власть помещиков не ограничена, права крестьян не утверждены, а слухами повиновение последних к первым поколеблено и ослушаний тьма... Дел в присутственных местах кучи без счету, решают их по выбору и произволу... Все части идут раздельно, одна другой ход затрудняя, и, едва ли которая подается вперед[17].
Перечисленные противоречия сделали многие события Отечественной войны 1812 года темными для логического осмысления и не могут быть объяснены без изучения национального характера.
Императору Александру постоянно противостояло консервативное большинство дворянского общества, небезосновательно опасавшееся глубоких реформ (конституционных, крепостных отношений)[18]. Противостоявшая им партия за глаза называлась немецкой, поскольку многие образованные чиновники-реформаторы обучались или родились за рубежами России. Выразителями мнения консерваторов были Г.Р. Державин, Д.П. Трощинский, А.С. Шишков, Ф.В. Ростопчин. С некоторыми из них был дружен М.И. Кутузов[19]. Н.М. Карамзин сформулировал их тезисы так: «Россия наполнена недовольными, жалуются в палатах и хижинах... Александр захотел новостей в главных способах. Правило мудрых — всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходимости, ибо одно время дает надлежащую твердость уставам, ибо более уважаемо то, что давно существует и все делаем лучше от привычки»[20]. Свою недальновидность консерваторы выказали дав отрицательную оценку созыва Земской милиции в 1807 году. Критики почему-то не хотели брать в расчет, что благодаря ей русский народ незаметно для себя становился на сторону правительства в споре с наследником французской революции. Главная роль милиции была охранительная[21].
Предрасположенность к широковещательной критике распоряжений начальства, к фронде была скрытой формой борьбы с властью, проявлением неверия в способность армии ответить на вызов времени, одержать победу над Наполеоном.
В свете сказанного становится понятным, почему в 1812 году общество разделилось на партию ярых сторонников М.И. Кутузова, восторгавшихся каждым его шагом, и тех, кто говорил о его ошибках. В высшем слое дворянства и чиновничества причиной тому служили обиды и неудовлетворенные амбиции. Критицизм из высших слоев распространялся среди молодежи, бывших сослуживцев и подчиненных. Ущерб для проводимой стратегии в 1806-1812 годах., как свидетельствует Жозеф де Местр: «Общественное мнение часто отсутствует или предвзято. В 1805 году превозносили фельдмаршала Каменского, но скоро все увидели, что прав император и Каменский лишь опасный безумец особого рода, совершенно непригодный для дела. Монархия сия есть и должна быть военной, но откуда взялась непримиримая вражда между двором и армией, такая что, если двор появлялся, в армии все рушилось... Два средоточия интриг. Одна в армии – между протежируемыми офицерами и другая — в столице, состоящая из их родственников и доброхотов. Пример – война в Молдавии. Генерал-адъютант князь В.С. Трубецкой и генерал-лейтенант граф П.А. Строганов сцепились с генералом С.М. Каменским. Они вернулись сюда и говорят даже, что были прогнаны своим генералом. Здешние их сторонники изо всех сил стараются разрушить репутацию Каменского. У императора достаточно мудрости, чтобы не вступаться в сии интриги. Зато сами приехавшие весьма довольны собой, и никому неизвестно, на чьей стороне правда. Возможно, национальный характер и обстоятельства вынуждают повелителя к такому поведению»[22].
В 1812 году вовлечение верхушки правящего класса, а за ней и широких масс гражданского населения в обсуждение стратегии первого периода войны, оказало крайне вредное, главное неизбежное (в силу свойств менталитета) влияние, было неизбежным эффектом начинавшейся народной войны. Петербургское общество с самого начала войны оказалось в противостоянии со своим императором: «Всеобщее уныние и страх усугубились по получению здесь (СПб. — С.Ш.) 10 июля манифеста, коим призывал Государь всех сынов России на защиту Отечества, с сокрушенным сердцем оный читали, но дыша злобой и мщением на врага, охотно приняли предлагаемый способ, коим надеялись отмстить ему за стыд и горесть... начали надеяться, что, может быть план (отступления — С.Ш.) переменится.» В конце июля высшее общество нашло свое решение проблемы обороны: «Между тем, (в СПб. — С.Ш.) все в один голос кричали, что место ему (Кутузову — С.Ш.) не здесь, что начальствовать он должен не мужиками С.П.б. губернии, но армией, которую оберегая, Барклай отдает Россию... Имя его (Барклая — С.Ш.) сделалось ненавистным, никто из прямо русских не произносил его хладнокровно, иные называли его изменником, другие сумасшедшим или дураком. Но все соглашались в том, что он губит нас и предает Россию...Одна у всех мысль, один разговор, старые, молодые, словом, все состояния, все возрасты нарекали его (Кутузов — С.Ш.) единодушно спасителем отечества»[23].
По существу в обществе зрел заговор против императора. Великая княгиня Екатерина Павловна, с которой он был близок, предупреждала о существовании тяжелых обвинений, в том числе: «нарушение слова данного Москве, которая ждала Вас с крайним нетерпением, что Вы ее бросили... при желании (многих – С.Ш.) всем жертвовать для отечества, говорят: «К чему это поведет, когда все изничтожается, портится вследствие неспособности начальников?»[24] Восторг жителей Петербурга по поводу успеха армии при Бородино, спустя две недели (день коронации) сменилось гробовым молчанием толпы, когда к ней приблизился император. По воспоминаниям графини Эдлинг, «достаточно было малейшей искры, чтобы все вокруг воспламенилось». В течение двух месяцев царь, практически, никого не принимал и все его решения передавались через Аракчеева.
Пребывание армии в Тарутинском лагере, а потом преследование противника с прицелом на окружение врага в районе реки Березины, обострили споры в высшем обществе. Одни восторгались каждым движением фельдмаршала, другие предрекали уход армии противника из расставленной ловушки. Точку в их спорах должна была поставить операция на р. Березине В течение двух месяцев царь, практически, никого не принимал и все его решения передавались через Аракчеева.
Пребывание армии в Тарутинском лагере, а потом преследование противника с целью окружения врага в районе реки Березины, обострили споры в высшем обществе. Одни восторгались каждым движением фельдмаршала, другие предрекали уход армии противника из расставленной ловушки. Точку в их спорах должна была поставить операция на р. Березине. «Великие сии свершения показали, в то же время, и всю силу предрассудков, подкрепляемых духом нетерпимости и национальной кичливостью. Сия последняя непременно желает иметь своего героя и он был сотворен точно так же, как сколачивают ящик или шьют туфлю...»[25].
Сам полководец не мог не воспользоваться таким положением, чтобы поддержать свою популярность и славу. Объективно его переписка с женой неизбежно становилась известна в обществе[26]. Екатерина Ильинична состояла в переписке с госпожой де Сталь, находившейся в тот момент в Стокгольме. Наследный принц Юхан через нее живо интересовался мнениями Кутузова. Когда Кутузов не желал огласки его мнений или советов в обществе, это специально оговаривалось в письмах. Неслучайно его супруга жаловалась на то, что Аракчеев читает, задерживает адресованные ей письма и не допускает личной встречи с ней курьеров из армии[27]. Свобода полемики в обществе создавала иллюзию неучастия большинства в войне, чем наносился ущерб, сплоченности нации, мобилизации всех моральных сил, особенно вследствие наличия таких черт характера, как недостаток гражданской дисциплины, избыток эмоциональности, индивидуализма и критичности. К тому же, просвещенный русский государь опирался в отношениях с дворянством не на силу и страх, а на любовь и закон. Во время войны нет возможности сохранить единство воли народа и боеспособность армии без жестких мер.
По классификации Н. Макиавелли царь относился не к разряду львов, а лис. Лисы побеждают львов, в конечном итоге[28]. Указанный парадокс отчасти объясняет тот шаг «от великого до смешного», который сделал Наполеон в 1812 году. Александр демонстрировал свою слабость в отношениях с аристократией и провоцировал у Наполеона надежды на то, что бояре не позволят царю вести столь разорительную для них стратегию. «Лиса Кутузов» также демонстрировал слабость после Бородино, после оставления Москвы и тем «подвел» Наполеона. Хитрость, умение найти лазейки там, где их быть не должно также считается чертой русского менталитета.
Начала войн в России практически всегда сопровождалось вспышкой патриотических чувств, которые в свою очередь доказывают большую эмоциональность и возбудимость русских людей. В 1812 году основная вспышка произошла 11-12 июля, когда Александр I выступил с призывом к народной войне перед дворянством и купечеством Москвы еще до ознакомления с манифестом от 6 числа.. Он произнес проникновенную, вместе с тем глубокую и откровенную речь, в которой была названа главная опасность, главный источник силы – народ и главная задача всех сословий — жертвовать ради Отечества частью своего достояния, с тем чтобы не потерять все[29]. Подобная четкость, глубина и простота сказанного соперничала с напутствиями перед боем Сергия Радонежского в 1380 г., архимандрита Дионисия в 1612 г. После таких слов становится понятен масштаб всплеска патриотизма, передавшийся и в провинцию[30].
Ф.В. Ростопчин сделал все возможное для решительного поворота общества на путь народной войны[31]. Он нашел и следовал четырем правилам, которыми руководствовались «старые русские»: Русский бог велик; служить государю верой и правдой; два раза не умирают; чему быть того не миновать. Ныне значение Ростопчина в истории 1812 года — далеко не первостепенное. Поворот общественного мнения в отношении Ф.В. Ростопчина, пожалуй, более всех сделавшего для практического подъема народной войны, ярко показывает превратность судьбы кумиров публики. Использование московским главнокомандующим Ф.В. Ростопчиным информационных листков для эмоционального настроя людей на победу над врагом, причем с применением достаточно грубых форм пропаганды, в той обстановке было как нельзя кстати: «...не бойтесь ничего, нашла туча. Да мы ее отдуем... а берегитесь одного; пьяниц да дураков; они распустя уши шатаются, да и другим в уши врасплох надувают. (Потому) прошу, если кто из наших или из чужих станет его (Наполеона — С.Ш.) выхвалять и сулить и то и другое, то какой бы он ни был, за хохол — да на съезжую..»[32]. Те же особенности были характерны для контрпропаганды накануне Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.: В.А. Невежин отметил: «...странное сочетание несомненной эффективности пропаганды с ее низким уровнем»[33].
При помощи афиш Ф.В. Ростопчин решил воздействовать на настроение москвичей, устраняя тем самым возможность распространения нелепых и опасных слухов: «Чернь есть такое существо, в котором живость радости и живость скорби равно требуют благоразумного обуздания. Видя приближение неприятеля, рассуждающие не теряли упования, но невежды взирали только на расстояние какое оставалось неприятелю до Москвы, по мере сего все более и более предаваясь отчаянию... Если бы правительство своим молчанием попустило их, то кто докажет, что сии унывшие, предоставленные самим себе, из коих некоторые все утешение в скорбях черпают в воспламеняющих струях Бахуса, кто докажет, что они остались бы спокойными и не устремились бы к своевольству и к буйству.» В сих листах простонародным языком, знакомым и внятным для черни, забавным для людей средних понятий и достойных удивления в глазах просвещенного по той цели, к которой сие средство стремилось[34].
Отсутствие планомерной эвакуации гражданского населения и имущества определялась древней русской традицией, согласно которой ни один способный носить оружие и помогать обороне не мог покинуть крепость самовольно, строго соблюдалась и в 1812 году. Восприятие Наполеона как Антихриста не позволяло штатским людям заблаговременно эвакуировать имущество и семьи. Беглецы считались предателями. Между простонародья распространялась враждебность к уезжающим из города. В июле власти вполне поддерживали такие настроения. Примером может быть Смоленск. М.Б. Барклай запретил не только выезд гражданским чиновникам и вообще обывателям из Смоленска, но и вывоз архивов. Денежную казну главнокомандующий все же разрешил отправить, но ночью. Только накануне подхода противника 4 августа, была разрешена массовая эвакуация. Возможности спасти местные архивы уже не было[35].
В первой половине августа, например, одному помещику для того, чтобы беспрепятственно выехать за заставу, пришлось переодеться женщиной. С середины августа Ф.В. Ростопчин стал размышлять, как поощрить выезд из города всех тех, кто не может быть реально полезен при подходе неприятеля к городу. И он сделал это, слегка пожурив тех, кто позабыл свой долг: «Я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы для своего спокойствия, но нельзя похвалить и мужей, и братьев, и родню, которые при женщинах в будущих (будучи – С.Ш.) отправились без возврата. Если по их есть опасность, то непристойно, а, если нет её, то стыдно. По показаниям жителей выехать из города не выслушав, как минимум, оскорблений и угроз, было затруднительно даже для женщин. Отставному генералу Д.М. Волконскому, в начале сентября «унтер-офицер в кабаке доказал... грубостью, сколь народ готов уже к волнениям, полагая, что все уходят от неприятеля»[36]. Местр, живший в Петербурге и не знавший русского языка, также сообщает об открытых угрозах, услышанных от простолюдинов[37]. Поддержание воинственного народного духа потребовало от общества молча сносить обиды, связанные с большой возбудимостью русских людей.
Формально, ни один чиновник не мог без разрешения сверху без опасения за свою карьеру начать подготовку к эвакуации. Так, 21 августа, т.е. за три-пять дней до подхода к месту главных сил армии, в распространении слухов об отступлении русской армии за Можайск был обвинен и.о. генерал-полицмейстера М.И. Левицкий. Ему пришлось письменно объясняться, говорил ли он с местными чиновниками только об отсылке госпиталей и обозов или об эвакуации всего города (хотя это прямо вытекает из его распоряжений — С.Ш.)[38]. Негласный запрет на отъезд из Москвы был снят лишь дней за 10 до ее оставления. Сам главнокомандующий армиями, стремившийся вывезти семью дочери Е.М. Хитрово из-под Тарусы, должен был прибегнуть к хитрости, приказав калужскому губернатору П. Каверину отправить отставного генерал-майора Хитрово под караулом во Владимирскую губернию[39]. После чего женщины уже смогли смело и открыто эвакуироваться, т.к. с детьми на руках они ничем не могли принести вред врагу[40].
В конце августа, когда по реке плыли высланные под охраной из Москвы в Нижний Новгород иностранцы, «в селениях по реке Оке ниже Коломны, мужики нередко обращались с нами дерзко и грубо за то, что мы оставляем матушку Москву в такое смутное время. Крестьяне отказывали продать колесо или ось — тогда у них отнимали и бросали им деньги».[41]
Итак, в момент разжигания патриотического энтузиазма, ни власти, ни жители даже не могли помышлять, чтобы кому-то из людей состоятельных было разрешено «бежать» от исполнения своего долга защитника. В тот момент никто не смеялся над «жалкой милицией», как было в 1807 году. Этим моральным запретом объясняется тот удивительный факт, что основная масса москвичей бросилась из города накануне его оставления, захватив лишь самую малую часть имущества, которое было быстро ими оставлено на дороге. Однако, уже через две недели симпатии дворян, осознавших размер ущерба своей собственности, отвернулись от Ростопчина[42]. Поднялся громкий ропот, который был доведен до царя его сестрой Екатериной Павловной. Ростопчин в мае 1813 года решил дать ответ на обвинения в свой адрес в журнале «Русский вестник»: «Есть много русских, кои меня бранят за то, что они от нашествия злодея лишились домов и имущества, и многие, ничего не имевшие – миллионов! Мое дело было сохранить спокойствие в столице. И тишина в ней пребыла до 2 сентября... Купцы начали отправлять свои товары с половины июля; дворянство тронулось с августа... Кого я задержал? У кого взял лошадей и повозки?
...Теперь еще спрошу у вопиющих героев, решившихся отчаянно защищать столицу, выехав из оной: За что Вы на меня негодуете?
Ответ: «За то, что поверил вашим словам, оставили все свое имущество в домах и оно всё сожжено и разграблено.
Вопрос: А Вы где же изволили быть?
Ответ: О, да мы давно уехали.
В 1812 году меня бранят для того, что (если смею сказать) для многих здоровых людей рубль дороже жизни»[43].
Те же люди, бранившие Ростопчина, всерьез мнили себя защитниками отечества, звание это к концу войны хотелось носить всем. По наблюдению Ф.В. Ростопчина «каждый духовный мнил себя Палицыным, а купец — Мининым». Дворянская общественность не изменила своего мнения ни тогда, ни после. Ростопчин умер в 1826 году, оплакиваемый только родственниками.
Вслед за современниками перехлест в защите своей позиции (в силу того же менталитета) передался историкам. Исследование А.Н. Попова («Москва в 1812 году») построено на подробнейших цитатах из воспоминаний Ф.В. Ростопчина и последующей критике, хотя бы нескольких слов из них. Автор стремился доказать, что Ф.В. Ростопчин был не в ладах со здравым смыслом: «Говоря с народом... в дружеских своих посланиях, он беседовал с обывателями, как заботливый и приветливый друг..., в то же время питал самое оскорбительное для русского народа подозрение... Уверовав в какую-нибудь мысль, гр. Ростопчин доводил ее до крайности... Неутомимо боролся он с воображаемым заговором мартинистов и восстанием народа, которого будто бы неприятель может склонить на измену, обещанием освобождения от крепостной зависимости, и упустил из виду действительные события (организацию эвакуации всего государственного и частного имущества — С. Ш.). Он не понимал ни силы неприятельского нашествия, ни способов для обороны; полагая, что неприятель никогда не достигнет до Москвы, думал противопоставить ему ополчение из жителей столицы и ее окрестностей, которого, однако же, не составлял, объявляя только, что кликнет клич, когда настанет время...Он не только не способствовал жителям Москвы удалиться и спасти свое имущество, но помешал им самим вовремя принять эту меру. Начав вывозить из Москвы государственные сокровища, когда огромное количество перевозочных средств потребовалось уже для приближавшихся войск...естественно, он лишил возможности воспользоваться ими в надлежащем количестве, как жителей Москвы, так и войско. Неминуемым последствием был ропот первых и негодование кн. Кутузова, которое усилилось, когда он узнал, что не приготовлено никакого ополчения для ее защиты»[44]. Таким образом, обстоятельный историк мыслил точно также, как и потерявшие свое имущество «защитники отечества». Произошло это, по всей видимости, неумышленно, поскольку сильные эмоции, переживаемые им, как и многими современниками 1812 года, помешали заметить противоречия в своих логических построениях. Аналогичные ошибки бывают и у современных авторов.
Современные историки много критиковали наблюдательного мемуариста Д.П. Рунича за одну из мыслей по поводу природы патриотизма русских крестьян: «Патриотизм здесь ни при чем... русский крестьянин уничтожал хищных зверей, уничтожавших его скот». Однако, в действительности, Д.П. Рунич говорил о ненависти низшего класса к иностранцам, вследствие различий в религии, нравах, языке. «Нападение французов на собственность жителей и эта исконная ненависть были единственными (причинами? — С. Ш.) всех зверских поступков, коих были жертвою в течение войны, внесенной Наполеоном в пределы России. Патриотизм был тут ни при чем, и Растопчин, которому это было отлично известно, сумел только воспользоваться этой ненавистью. Ненависть, которую русские проявили, совершая разные жестокости против иностранцев, пришедших опустошать их родные земли, доказывает, что русский человек защищал в 1812 году НЕ СВОИ политические права. Он воевал для того, чтобы истребить хищных зверей, пришедших пожрать его овец и кур»[45]. Итак, Рунич настаивал на том, что у крестьян не могло быть зрелой гражданской позиции. Спор историков с Д.П. Руничем свелся к надуманному противопоставлению гражданского патриотизма и желания сберечь свою собственность. Он подтверждает давно подмеченное неприятие русскими критических оценок своих духовных качеств, что в основе патриотизма крестьян лежала в том числе ненависть к иностранцам. Некоторые историки видели в этих словах инсинуации в адрес русского народа. Между тем, на протяжении веков культивировалось мнение о превосходстве русского православного народа над иностранцами, являвшимися для него еретиками, устанавливались запреты на проживание их вместе с православными, не говоря уже о появлении в церквях во время богослужений, становится очевидным, что в его словах есть большая доля истины. Д.Н. Рунич подробно описал переживания простых людей в связи с приходом в их дома неприятеля[46]. К тому же ряду явлений относилась жестокость крестьян, особенно в тех случаях, когда чужеземцы были беззащитны. То была месть за перенесенные унижения, оскорбления [47].
Проявлением перехлеста в критике данного явления были подозрительность и ненависть к иностранцам также вовсе не были проявлением дремучего бескультурья низших сословий. Православная церковь издавна считала иностранцев (т.е. иноверцев — С.Ш.) еретиками. Общение с ними считалось гибельным для души русского человека. В ХVII веке их подозревали в непременном желании совращать православных в свою веру. Им запрещали носить русскую одежду, принимать в услужение в дом русских[48]. Накануне 1812 года Министерство внутренних дел ввело тщательный контроль за всеми, проживающими и прибывающими в страну, иностранцами. Система подобной работы была хорошо описана в записках маркиза де Кюстина, путешествовавшего по России позже, в 1839 году[49]. Накануне войны «июня 1812 года вышел циркуляр на имя всех губернаторов: «1) чтобы в губерниях оставить только тех иностранцев, в благонадежности которых губернатор примет на себя ответственность. Что они ни личными внушениями, ни другими средствами не могут подать повода к нарушению спокойствия по или к совращению с пути русских подданных; 2) всех иностранцев, которые окажутся неблагонадежными, выслать заграницу морем; 3) тех из них, коих отправление заграницу сочтется неуместным по уважению, что разглашениями в чужих краях о внутреннем нашем положении они могут подать повод к неблагопрятным или невыгодным для России последствиям, выслать во внутренние губернии»[50]. Правительство понимало, что если не вести русскую пропаганду, народ может подхватить слухи, клонящиеся в пользу неприятеля, стремилось стимулировать проявления народной бдительности, даже если 99 % задержанных в действительности не совершили чего-либо противозаконного. Подобным образом поддерживалось злость, боевой дух, не допускающий каких-либо контактов с неприятелем. По призыву Ростопчина бдительные москвичи каждый день приводили к нему подозрительных, на их взгляд, людей. Они или плохо говорили по-русски, не могли или не хотели перекреститься по-православному, или сообщали какие-то слухи не в пользу правительства. Ростопчин наказывал их для вида и отпускал. Поступать наоборот — значило разрушать патриотические порывы москвичей. Пик шпиономании пришелся на момент оставления Москвы, когда пытались арестовывать офицеров за незнакомый им мундир. Городской глава г. Ростова (Владимирская губерния) Маракуев писал, что народ считал каждого иностранца французским шпионом и не только делал грубости, но и большие обиды[51]. А.Н. Попов был не прав. Граф Ростопчин проявил себя глубоким знатоком характера народа, когда уже нельзя было откладывать обещанное вооружение народа. С учетом господствовавших страстей и отсутствия дисциплины, оружие могло быть использовано не только против французов. «Раздача оружия состоялась 25 августа. Он обратился за помощью к митрополиту Платону, отслужить молебен и обратиться к народу с речью. С помощью двух дьяконов Платона ввели на амвон, его бледное старческое лицо казалось встревоженным. По окончании молебна, на котором он присутствовал в качестве молящегося, один из дьяконов стал рядом с ним, чтобы говорить от его имени, потому что он сам уже был не в силах возвысить свой слабый голос. Пастырь умолял народ не волноваться, покориться воле Божьей, доверяться своим начальникам и обещал ему свои молитвы. Митрополит плакал. Рыдания послышались со всех сторон. «Владыка желает знать, — продолжал дьякон, — насколько он успел вас убедить. Пускай все те, которые обещают повиноваться, становятся на колена. Все стали на колена. Старец осенил крестным знамением преклоненные пред ним головы, а граф Ростопчин выступил вперед и обратился, в свою очередь, к народу: «Как скоро вы покоряетесь воле Императора и голосу почтенного святителя, — сказал он, — я объявляю вам милость Государя. В доказательство того, что вас не выдадут безоружными неприятелю, он вам позволяет разбирать арсенал. Защита будет в ваших руках. Я прикажу сию минуту отпереть арсенал». Толпа, проводив Платона, возвратилась за оружием[52]. События последовавшие перед вступлением французов в Москву, а также в момент ухода из нее, показали обоснованность опасений генерал-губернатора.
Массовые народные выступления, как правило, сопровождались разграблением имущества тех бояр и купцов, которые считались виновными в нарушении долга перед государем, своих обязанностей перед городом. Например, — неучастие их в его обороне. Так поступали в 1382 году с теми, кто пытался уехать из Москвы накануне штурма ее ханом Тохтамышем. Так поступили с боярами, заподозренными в заговоре или входившими в окружение ставшего ненавистным царя во времена смуты. Их имущество считалось законно перешедшим к тому, кто его взял. То же происходило с имуществом, вынесенным при пожаре. Так. во время великого московского пожара 1649 г. низы занимались выносом имущества из горящих домов, которое потом делили поровну[53]. О связи бесстрашия и грабежей писал еще Н.М. Карамзин[54]. Однако, в вопросе об участии гражданского населения в грабежах во время пожара Москвы 1812 года и особенно при выходе из нее французов, в историографии прозвучало обвинение в клевете на москвичей. Так, И. Липранди восклицал: «Зачем пятнать, основывать на догадках обвинение русских»[55]. Между тем, в участии подмосковных крестьян в подобном деле нет ничего удивительного, если учесть, что грабеж – это форма возмездия, проявления духа народной вольности, классовой ненависти, черта менталитета.
Еще до прихода в столицу французов, 2 сентября А.Я. Булгаков видел следующие картины: «Кабак разбит. У острога колодники бегут; их выпустили или поломали замки сами. Против Пушкина солдаты убивают лавочника. Еду по Басманной. Ужасная картина, грабеж везде ранеными и мародерами».[56]
Известный в начале XIX века актер Сила Сандунов рассказал С.Н. Глинке о виденном им русском грабеже в Москве по уходу французов: «Из русских ничего не сделаешь (европейца? – С.Ш.). Лишь только облетела московские окрестности молва, что французов нет в Москве, со всех сторон нахлынули крестьяне с возами. Поднялся ужасный грабеж... С горы, мимо моего дома (видимо, нынешний Сандуновский переулок — С.Ш.), неслось повозок до сорока... Навстречу им спешили крестьяне с пустыми возами. Завязался бой, засвистели кистени, дубины, вилы и ружья. Казалось, что злые духи вынырнули из адских пропастей. Раздался крик, вопль, гул и кровь полилась ручьями. Тяжело было при неприятеле, но тут было ещё тяжелее. Объятый ужасом, я бросил свой дом, свои бани и бежал на Украину к знакомому нашему Палицину». С.Н. Глинка оправдывал крестьян в следующих словах: «Вы видели русских в минуту исступления. Вы знаете, как ожесточаются воины, когда после упорной обороны, приступом берут крепость. Крестьяне одичали в лесах. Настал час грабежа и крестьяне ринулись на грабеж»[57]. По сообщению московского католического священника Изарна, в течение нескольких дней до прихода казаков толпы крестьян «бегали по улицам грабить соляные магазины... днем и ночью по улицам пешком и на телегах тянулись шайки по 10-20 мужчин, женщин и детей»[58]. В донесении начальника владимирского ополчения Б.А. Голицына М.И. Кутузову от 30 октября 1812 г. говорится: «... после ухода французов тотчас начался грабеж, который остановлен войсками, в столицу вступившими отчего и народ из Москвы начал выходить, по прибытии же моем почиталось только до 6000 жителей»[59]. Прекрасно понимая, что русские грабили в Москве вместе с французами, а в момент подготовки к уходу – не оглядываясь на них, правительство дало распоряжение, запрещавшее предъявлять к кому-либо иски о возвращении имущества бывшим владельцам. Многие москвичи видели на рынках свои собственные вещи, стоимость которых была весьма небольшой[60]. Во время отступления французов крестьяне часто шли вместе с казаками по бокам большой дороги и грабили разбитые французские обозы[61]. Итак, мы видим корни склонности к грабежам в отсутствии привычки к законопослушанию, в осознании правомерности подобного наказания, а также, в легкомысленном отношении к любой собственности.
Приведенный материал показывает влияние национального характера на многие важные события войны, на выбор путей и методов привлечения населения в народной войне, объясняет причины внешне нелогичных отношений, поступков, как в высших кругах общества, так и народа; позволяет привести к общему знаменателю полярные точки зрения, основанные на указанной нелогичности менталитета. Приведенные данные позволяют показать реальные идейно-психологические основы сопротивления врагу, влияние широких слоев и масс общества на ход войны., смысл и причины основных решений руководства страны, повлиявших на исход кампании. Сравнение поведения русских людей в разные исторические эпохи доказывает, что в жизнь проводилось только то, что соответствовало национальному характеру, который содержал значительные противоречия. Освещение войны в истории также подвергалось давлению того же национального общественного сознания. Знание особенностей менталитета россиян позволяет провести проверку сложившихся в науке оценок и мнений, касающихся эпохи 1812 года, глубже понять процессы, происходившие в обществе, понять негативные факты, уловить общее в исторической биографии России.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Ключевский В.О. Лекции по русской истории. М. 1937, Т.1. С. 324-325.
[2] Карамзин Н.М. О древней и новой России, М., 1914. С.121.
[3] Чехов А.П. Соч. М., 1963, Т. 11. С.306.
[4] Русская старина (РС), 1895, май. С. 201.
[5] Военная мысль в изгнании. Творчество русской военной эмиграции //Российский военный сборник. М., 1999. С. 294.
[6] Меллентин Ф. Бронированный кулак вермахта. Смоленск, 1999. С. 426-431.
[7] Иловайский Д.И. Собиратели Руси., М., 1996. Сс. 106-107, 129-130.
[8] Скрынников Р.Г. Россия в начале ХVII века. «Смута», М., 1988. Сс. 162, 250.
[9] Иловайский Д.И. Новая династия. М, 1996. С. 23.
[10] Соловьев С.М. Император Александр I, М., 1995. С. 262-263.
[11] Чулков Г.И. Императоры, М. 1993.
[12] Местр Ж. де, Петербургские письма, СПб, 1995. С.208. (от 22.06.1812 г.)
[13] Более подробно см.: Военно-исторический журнал, 1998, № 1. С. 25-31.
[14] Шильдер Н.К. Александр I, СПб. 1893, Т. 3. Приложение с. 101.
[15] Местр. Указ соч. С. 220.
[16] РС, 1905, Т.122, №5, С. 409. До возвращения государя из Або французские спектакли в СПб. были запрещены;
Глинка Ф.Н. Письма русского офицера, М. 1990, С. 74. Перед оставлением Москвы его брат, С.Н. Глинка рвал и жег в своей библиотеке французские книги.
[17] РГИА. Ф.1409. Оп. 1. Д.3329. Л.1 об.
[18] Более подробно см.: Мироненко С.В., Самодержавие и реформы, 1989.
[19] Д.Н. Свербеев. РС, 1871, ст. 167.
[20] Карамзин Н.М. Указ. соч. С.49, 757.
[21] Карамзин Н.М Указ. соч. С. 71. «... советники имели добрые намерения, но худо знали Россию, не оказалось ружей в запасе... как прокормить их, не имея обозов? Усердие поостыло, увидели, что Правительство хотело от них невозможного, потом стали смеяться над жалкой милицией...имели 7 месяцев времени – и не дали армии никакой сильной подмоги. Если бы Правительство, вместо необычной для нас милиции, с одной стороны глубок, подводами и деньгами, то оно не произвело бы ни малейшего волнения в России и могло бы усилить нашу армию прежде Фридландской битвы, надлежало бы только не дремать в исполнении».
[22] Местр де Ж. Петербургские письма. СПб., 1995.
[23] РС, 1885, №9. С.400-403. (Записки В.И. Бакуниной).
[24] Николай Михайлович в.к., Император Александр. СПб., 1912. Приложение. С.88.
[25] РС, 1905, №5, С. Попов А.Н. Александр I после сражения при Бородино.
[26] РС, 1905, № 5, С. 247. Попов А.Н. Император Александр I после занятия Москвы: «Каждое его семейное письмо возбуждало любопытство и толковалось обеими сторонами по своему... Известность фельдмаршала не похожа на известность гр. Витгенштейна- у него нет хулителей... Если Кутузов возьмет Бонапарта или доведет его до положения, за которым последует его падение, то кн. Кутузов будет бессмертным, но если он упустит его, чтобы пополнить армию и весной вновь начать кампанию, то фельдмаршал соделается навсегда целью насмешек...»
[27] РС, 1896, № 3, С. 501. Записки Д.П. Рунича :«Государь, узнав о попытках Аракчеева перлюстрировать письма Кутузова жене, запретил ему это делать».
[28] Макиавелли Н. Государь, М., 1990. С. 52.
[29] Вяземский П.А. Стихи. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988. С. 278.
[30] Ростопчин Ф.В. Ох, французы. М., 1993. С 270.
[31] Более подробно см.: Калужская губерния на II этапе Отечественной войны 1812 года. Проблемы изучения. Персоналии. Памятники. Малоярославец. 1998. С. 31-44.
[33] Невежин В.А. Синдром наступательной войны. Советская пропаганда в преддверии войны 1939-1941 гг. М., 1997. С. 47.
[34] Борсук Н.В. Указ. Соч. С.11.
[35] Смоленская старина, Смоленск, 1912, Вып. 1, Ч.1, С. 349.
[36] 1812 год. Военные дневники, М.1990. С.146.
[37] Местр де Ж. Указ. соч.
[38] РГВИА, Ф.14414, Оп. 10/291, Св. 68, Д. 8, Ч.13, Л.13.
[40] М.И. Кутузов. Сб. док-тов, Т.V, Ч.1.
[41] «Недаром помнит вся Россия», М. 1987. С.281.
[42] Пожар Москвы, Ч. 1, М., 1911.
[43] РА, 1876, Кн. 3, С.431.
[44] Попов А.Н. РА, 1875, Кн. 3.
[45] Русская старина (РС), 1901.
[47] Например: Глинка Ф.Н. Письма русского офицера, М. 1990, С. 92: «В некоторых местах видели мы, что крестьянки и даже малые дети беспощадно секли розгами ползающих французов; так озлобили они противу себя русский народ!»
[48] Орленко С.П. Иностранцы в России ХVII век. // Вопросы истории. 2000, №6. С.138.
[49] Более подробно см. Кюстин де «Россия в 1839»// В сб.: Россия первой половины XIX в. глазами иностранцев. Л., 1991.
[50] Михайловский-Данилевский А.И. Полное собрание сочинений, СПб. 1850, Т. IV, С. 482.
[51] Пожар Москвы по воспоминаниям и переписке современников, М., 1911, С. 36-37.
[52] Матвеев Н. Москва и жизнь в ней накануне нашествия 1812г., М., 1912. С.228-230.
[53] Векслер А.Г. Москва в Москве, М. 196 8, С. 106. Из следственного дела о пожаре в Китай-городе в 1639 г.: «москвичи открывали тюрьмы и выпускали колодников, разбивали лавки, громили богатые дома, растаскивали товары. При этом черные посадские люди сносили все в одно место, а затем поровну его делили».
[54] Карамзин Н.М. Указ. соч. М., 1914. С. 71.
[55] ЧОИДР, 1869, кн. 4, С. 16.
[56] РА, 1866, IV, Ст. 701-702.
[57] Глинка С.Н. Записки 1813 года, М., 1837. С. 33.
[59] Апухтин В.Р. Сердце России - первопрестольная Москва и Московская губерния в Отечественную войну. М.. 1912, С. 56.
[60] Пожар Москвы, Ч. 1, М., 1911.
[61] Смоленская старина, Смоленск, 1912, Вып. 2. С.341.
(Отечественная война 1812 года в Калужской губернии и российской провинции. / Сб. статей. – Малоярославец, 2000. c. 60-82.)
Предыдущая статья
