И.Н. Скобелев
«Рассказы русского инвалида»

Вечер чесменских инвалидов

Рассказ очаковского героя

– Аминь! – подхватил очаковский герой. – Повести ваши можно слушать от большой только скуки. Один женился, другой влюбился! Черт возьми! Эти бредни в ранжир к нашей солдатской натуре решительно не идут; по этому пути не влезешь в рай, да не вползешь и в праведники! Я отроду не любил ни одной женщины, и если бы их вовсе не было, право, не приметил бы; не отчаиваюсь, однако же, и твердо надеюсь на милосердие Господне, что Очаковский штурм и тридцатипятилетняя чистая, честная служба моя доставят мне в будущей жизни покойный уголок, не хуже этого благодатного инвалидного дома, чего и за глаза довольно! В сорок лет, что я в отставке, на святой Руси время и служба до того переменились, что и своих не узнаешь! А как поглядеть да послушать вас, молокососов, так подчас ум за разум зайдет.

Нет спора, что военными, боевыми проделками вы нас перещеголяли. В наше время зимою не только не дрались, но и не ссорились; незваный гость в белокаменную Москву – Боже упаси! – не залетал, чай, и мыслью! На край света мы не ходили: сбегаем, бывало, поколотить турка, пощипать пруссака, да и к ногтю! Но на ваш пай достались, нечего сказать, каленые орехи! У француза ненасытная была утроба! В Бородине и под Парижем задел он и меня, старика, за живое, проглотил злодей всю мою родню: ровно трех племянников, оставалась сестра – да и та исплакалась, умерла, сердечная, прежде времени. Все это так! Труда вам было больше, да зато чести, славы и наград – невпроворот! Труд ваш не устрашил бы нас, стариков; а счастью вашему не только в военное, но и в мирное время, не хочу греха таить, мы крепко завидуем. Например, ныне, как слышу, кому стукнул двадцатилетний срок службы в четверг, тот чуть не в пятницу идет себе в бессрочный отпуск; прожил пять лет на родине – и тотчас получает пашпорт. А сколько солдату на службе от щедрот царских чарок, сколько рублей! Чай, сам не сочтет. В наше время было не так. Во-первых, изволь все двадцать пять доконать на действительной; потом с генваря начнут забирать со всего полка справки, и к генварю только кончут! Потом представят в Военную коллегию, которая рассматривает, разглядывает, поверяет, и уж это очень скоро, если чрез три-четыре года возвращает и разрешает; поэтому на двадцать пять ты обречен, а тридцать вытяни да и поди с Богом на все четыре стороны, как и мышей ловить сделался не годен! А вот на мою-то долю выпала ленивая справка, так я отдежурил тридцать пять; не заикнулся, не пожаловался и вовсе не считал себя обиженным, если бы не было примеров такой неведомой нам аккуратности, какая ныне вошла в обычай главного начальства. О наградах за высочайшие смотры, разводы мы не слыхивали; чтоб дряхлый, немощный солдат был в царстве небесном, как теперь, у Христа за пазушкою, в этом инвалидном доме – ив голову никому не приходило! Домовых отпусков мы тоже не знали и при самой крайней нужде проситься не смели, а о крестах и пенсионах – нам и во сне не снилось!

Из всего этого ясно, что если и мы при столь большой разнице в преимуществах не называли службу мачехою, любили ее и гордились нашим званием, то чем же вы должны признавать службу? И как должны быть благодарны чадолюбивому отцу-государю и поставленному от него начальству?

Взглянем же теперь, ребята, вместе на вас, молодежь, и на нас, стариков. Мы вот как думали: чтоб быть вполне воином-защитником веры, престола и отечества, одной храбрости мало! Например, какому-то генералу пред самой войной дали человек триста преступников из тюрьмы на пробу: могут ли они исправиться на путях чести и славы и годятся ли на что-нибудь дельное? Генерал покалякал с ними месяца два да и пустил их на неприятельскую колонну. Колонну-то они уложили на вечный покой, страх и память по себе оставили, с небом и землею достойно помирились. Только на мирную-то службу не все из них годились, а десятка два и снова в тюрьму явились. По-нашему, хорош и славен солдат не тем, что он сам чист и непорочен, а тем, что других от пороков воздерживает.

Кремнев – ученик стародавних солдат и потому, что таких ныне мало, сделался известен не только в армии, но и во всей России! В наши времена, не хвастаясь скажу, все были Кремневы! Бывало, побег одного негодяя – срам всей роте! С солдатами этой роты начальники и не здоровались; а как – сохрани Господи! – бегут два-три в один год, так в эту роту мы, даже и в престольный их праздник, не ходили в гости. Она называлась чумною. Кто службу, нрав и обычай солдатский знает до подноготной, тот, конечно, знает, что за побеги молодых виноваты старые солдаты. Нет в свете лучшей полиции, как в роте честные, добросовестные и усердные солдаты; три слова сметливому молодцу откроют в рекруте лицо и изнанку, и он учнет действовать в пользу службы. Поэтому извините, друзья, я менее виню за побег несчастного, глупого рекрута, нежели вас, которым Бог, государь и начальство вверяют робких, неопытных собратий, полагаясь на вашу христианскую совесть.

Слепой товарищ надеется втискаться в рай разными проделками, а по моему мнению, тот, кто желал заслужить прошение в грехах и не дремал, спасая от грехов ближнего, – далеко уйдет вперед. Богу весть, как решится на Суде Страшном и кому под кого придется огонек подкладывать!

Я говорю не с ветру, а с опыту, и многие бы мог представить доказательства на справедливость слов моих, скажу один только пример. Были полки, в которых побегов не было вовсе или было очень мало, потому только, что речь начальника, чистая, светлая, понятная и приятная, как струя текла, а попечение о солдате и усердие к службе в нем как гора росла. Он недоедал, недопивал, недосыпал, доколе прибывшие к нему рекруты вразумятся, утвердятся и упрочатся. Что бы было, если бы все чины в полку и все умные, добрые солдаты равномерно хотели служить Богу, в пользу святой его веры? То же самое, как две капельки водицы, одна на другую похожие. Должно молвить и о храбрости в боях против неприятеля, и вот случай, по которому можно судить, труден ли успех, чтоб из труса сделать солдата храбрым.

В 1772 году командовавший нами граф Салтыков решился во чтоб ни стало, вытесня турок из Марутинских укреплений, овладеть их лагерем. В наше время, лишь бы начальник захотел, невозможности не было, а потому о невозможностях и не рассуждали. Ракета пушена – и как молния все понеслись в атаку! Но турки на прием тоже бывают горячи. Мы приостановились, пустили огонь на огонь, и в это время капитана Бахтина ранило в ногу. «Пособи, брат Кузнецов», – молвил он, уплетаясь с трудом к перевязке. Но, отошедши шагов сотню, увидя в лежку нашей же роты солдатика, согнутого, скорченного, словно сей час умереть готового, капитан повернул к нему: «Ты зачем здесь?» – «Заболел, ваше благородие! Моченьки не стало – да и только!» – «Дай-ка руку, ах, ты ракалья! – прикрикнул капитан, пощупавши жилу. – Да ты здоровее украинского быка и отлыниваешь от сражения; ужо я тебя проучу, анафему! А теперь возьми его, Кузнецов, введи в дело и тотчас заколи, если он струсит; а я кой-как и сам доползу: одно другого важнее!»

«Слышал, брат, приказ? Ну, так держи ухо востро! Не введи меня в грех, а уж проштыкнуть труса – у меня рука не дрогнет!» – сказал я. Путник мой смолчал, но шел широко и не охал. «Ура!» – раздалось в линии в самую ту минуту, как мы вступили в ряды и как рой пуль провизжал мимо ушей наших. С чем вместе все войска полетели орлами! Маслов назывался вверенный мне герой. «Господи благослови! – сказал он, перекрестясь трижды. – Уж коли пришлось умереть, так было бы с чем явиться на тот свет! Прощай, дядя! Теперь у меня живот не болит!» И действительно, с больным брюхом не удалось бы так проказничать. Это ничего, что и в неприятельском лагере и при отнятых трех пушках Маслов явился первым; но мой храбрец в короткое время сделался известен всему начальству, молодцом прослыл во всей армии, а лет чрез пять, варвар, и в офицеры втискался!

Разум у людей так же пестр и разнообразен, как пестры и разнообразны в природе леса, травы и прочие другие плоды и растения; на иного действует чарка, на другого – палка; одному глазом мигнешь, другого дубиною толкнешь: дело не трудное и не головоломное! А как ум с безумьем сольешь, так хоть на самого черта без робости пойдешь!

– Против этой манеры ни полслова, – начал в свою очередь изуродованный чиновник 14-го класса, которого к столу и обратно возят на тележке. – Я хотел слушать, не думая говорить, но при этой оказии срываю с души тайну, расшевелившую собственные грехи, и передаю их к сведению молодых, неопытных солдат, авось они пригодятся им в осторожность и в пользу. Приготовьтесь же слушать преступные похождения, но прежде положите руку на сердце и скажите: кто из вас, товарищи, Богу не грешен, царю не виноват? Многим ли удалось прожить всю жизнь, не зацепившись за сучок? И кого не тяготила совесть после содеянной какой-нибудь пакости, более или менее святому слову противной? Вся сила вовремя спохватиться, покаяться и исправиться: все это по мере сил и ума давно назади, но я и поныне еще не могу без ужаса вспомнить, с каким тяжелым грузом на душе, с какою темною, туманною мыслью шел я в храм Божий, чувствуя себя виновным, имени христианина недостойным; зато вдруг, после усердной, теплой молитвы, после первой слезной просьбы о прощении и помиловании, как будто все солнце целиком вошло в мою голову. А душа, а сердце – так и заплясали, словно в светлую заутреню! Вот какое действие производит святая религия над человеком, признавшим власть Всемогущего Бога, понявшим таинства веры и убедившимся, что конец и расчет в деле там – за гробом! Теперь с этой мыслью я даже и по необходимости не разлучен, но, исповедуясь пред вами, думаю, что мне и еще легче будет; священник разрешил грехи мои, надеюсь, что и вы не станете презирать чистым сердцем кающегося.

Поступя на царскую службу из солдатских детей, мне пришлось быть в Аустерлицкой баталии. Я не помню отца, и – напитанный горем при разлуке с матерью, которая избаловала меня до самого нельзя, напуганный сплетнями о строгостях и несносных тягостях, увидя невиданные и понятию моему до сего чуждые опасности, – я до того струсил, что бежал от рекрутства!.. От рассказа о несчастном времени, которое провел я, рыская по белу свету, как дикий голодный зверь, прошу меня уволить. Этот рассказ был бы так нехорош и даже противен, что во мне недостало бы сил и духу говорить, а вам вовсе не весело бы было слушать историю, унижающую человека до бессмысленного скота. Довольно, что в виде Гришки Отрепьева, проклинаемого святою церковью как преступный изменник и как нарушитель присяги, на каждом шагу собственной тени страшащийся, год круглый скитался я по путям голода, холода, слез и отчаяния, не зная покойного уголка и не встречая отрадной минуты! Часто за кусок хлеба я готов был продать душу... но когда удавалось мне украсть что-нибудь, так так же душа изнывала под ударами упрека не совсем еще угасшей совести. Короче сказать, нечестивая жизнь эта казалась мне во сто раз хуже каторги! Так, страдая за грехи в настоящей жизни, человек может чего-нибудь надеяться в будущей; бродяга, напротив, время от времени более и более запутывается в греховные сети, и для него нет уже на земле луча, а на небе звезды, которая бы осветила ему путь к спасению, доколе не обратит на него милующий взор Всеблагое Провидение! Не смягчит ожесточенного в нем сердца и не прикует его к обязанностям христианина, как наконец со мною и случилось.

Но чтобы сильнее подействовал урок, Богу угодно было дать случай поймать меня рекруту. Происшествие случилось в Полтавской губернии. Пробираясь, где рысью, где ползком, в торговое село на поживу, при отдыхе в перелеске увидел я идущего человека, в котором, как он снял шапку, чтоб стереть с лица пот, по бритому лбу легко было узнать новобранца. Вот и товарищ – уж верно беглый! – подумал я и тотчас к нему. Сначала: здорово, а потом и вопрос.

«По большой дороге, в трех не более верстах, проходит вчерась только из губернского города выступившая команда, к которой я и принадлежу, – отвечал мне рекрут. – Начальник отпустил на сутки с тем, чтоб забежать вот в это самое село, проститься с родными. Завтра с рассветом вся семья – жена и дети – поедет провожать меня до границы нашей губернии, так полгоря и долой с плеч!» «Стара шутка, любезный, меня ты не надуешь! Мы, чай, с тобою одного поля ягоды», – молвил я. Хохол после быстрого и грубого на меня взгляда тотчас стих, улыбнулся и так мастерски прикинулся, что и сам бес не стал бы подозревать в нем честного человека.

«Ну, так руку, товарищ, коли угадал. Выпьем же и горелки на первое знакомство да на доброе здоровье», – сказал он, вынувши из мешочка полную бутылку и пирог с просяной кашею, с ветчинным сальцем и с яйцами, какого во время побега я и не нюхивал. Пожирая пирог, опорожнив прямо из сулейки более половины вина и полагая себя наисчастливейшим из всех несчастнейших бродяг, я с полным усердием слушал вместо сушей правды турусы на колесах: где жить, чем промышлять и как осторожно надобно себя вести. С последним словом мнимого друга: «Не забудь, товарищ, что во всех делах должно помнить Бога и стараться быть достойным имени человека, украшенного образом и подобием Спасителя нашего Иисуса Христа!» – мы вошли в толпу народа. Мурашки поползли у меня по коже, но прежде, нежели я успел разжевать слова приятеля, меня вели уже с связанными назад руками к волостному голове... «Не грех ли тебе погубить человека! Что я тебе сделал?» – сказал я предавшему меня хохлу. «Грех, и не простительный был бы грех, если бы он тебя не спас от бед, в которых ты по слабости своей запутался, – отвечал мне волостной писарь. – Быть может, что в тебе есть ум, но недостает покорности и христианского терпения, так займи, брат, здесь, в этом святом для всей России месте. В сорока верстах отсель Полтава. Там видны еще могилы христолюбивых воинов, за сто лет пред сим положивших живот свой за царя и отечество. Там кровью купилась и увековечилась Русская слава! Там сам царь Петр Великий, спасая веру Христову и Русь православную, спешил на тысячу смертей! Из священной битвы этой черпают примеры молодые люди знатной породы, а мы с тобой что за райские птицы? Почему нам жизнь дороже, нежели им? Какое право, отлынивая от службы, разлучать с детьми других, на наше место поступить долженствующих? Рассуди-ка, дружище, хорошенько, когда успокоишься, и в тюрьме у досуга рассуждать можно, а понять нетрудно, если на теле твоем не баранья голова. Стоит ли, чтоб Всемогущий Бог, милосердие которого к созданной им твари посеяно на каждом шагу, произвел человека для одного только зла, на которое ты себя обрек? И нужно ли было дарить нас умом и способностями на то, чтоб вредить ближнему и, избегая труда, питаться потом честного хлебопашца? Гляди на каменный храм, гляди на все в этом селе: купеческие хоромы и мужицкие дома, они выстроены с трудом руками человека, иначе их бы не было. Теперь гляди на эту огромную избу, в которой живут миллионы миллионов людей, которая днем освещена горящим солнцем, ночью – светлым месяцем, и скажи: могло ли все это быть без Всесильного, Великого, Непостижимого нам Строителя – Всемогущего Бога? Ну, так уж если и сам Вседержитель Неба и Земли не избегает труда, как же мы, черви, можем избегать обязанностей, священными и гражданскими законами каждому из нас предписанными?»

Все слова писаря, словно острая игла, кололи мне душу: мне стыдно было взглянуть на окружавший нас народ и даже на свет белый! Кажется, одну только смерть выбрал бы я в эту минуту, чтоб укрыться от срама; я плакал горько, но уже было поздно!

В это время в Пруссии начиналась война с французом, и я, как изменник, прошел все: опыты бесчестья, презрения и проклятия, которыми угощали меня на всяком отдыхе и ночлеге мужики и бабы! А что еще впереди ждет меня, думал я, измеряя скорбным сердцем заслуженное наказание! До чего же, напротив, удивлен я был, как прочли мне резолюцию: Мирону Власову, с чистосердечным раскаянием добровольно явившемуся, объявить всемилостивейшее прощение и, снабдя его амуничными и боевыми вещами, с первою командою отправить в действующую армию. От радости я зашатался и чуть-чуть не упал! Ах Ты Господи! Да ведь эдакого чуда не могло случиться без святой Твоей воли. Уж теперь и мне, кстати сказать, что если на моем теле не баранья голова – я должен заслужить эту незаслуженную милость. А в особенности после того, как слезы раскаяния и волостной голова умел оценить, решась приписать вовсе не принадлежавшую мне добродетель.

Есть люди с упорным, чертовским нравом; зная многих, я верю в присказку, что спор мужа с женою кончился только смертью последней: презирая грозные посылки от могучих кулаков, лишась языка, злодейка все еще силилась показать пальцами –стриженая, дескать, а не бритая! Над подобными уродами, без всякого сомнения, строгие меры менее действительны, нежели благоразумное отеческое увещевание и благотворные примеры.

Получа прощение, я почувствовал в себе громаду доброй воли – служить беспорочно и умереть с честью. Но видно, не во все еще уголки зачерствелого и заскорблого сердца вошла спасительная речь почтеннейшего волостного писаря, и святая вера рекрута не взяла верх над искушениями нечистой силы, чуть-чуть не увлекшей меня снова на гибельный путь.

В сражении под Гутштадтом, лишь только открылся огонь, я удрал, как говорится, с раненым на перевязку, да и пролежал там всю ночь, доколе раненых увезли, а здоровых протурили к своим местам. На пути к полку сто раз неумолимый демон подстрекал меня бежать, и я – не хочу греха таить – бежал бы непременно, если бы не было со мною двух егерей, получивших накануне легкие раны. Эти молодцы спешили снова в дело, как на званый пир: бодрились, пели, веселились и в дополнение благодарили полкового штаб-лекаря за увольнение их в строй. «Господи Боже мой! Они благодарят за увольнение из безопасного приюта и опрометью бегут к опасностям, а быть может, и к самой смерти, а я, напротив, бегу к тюрьме, к стыду и бесчестью! Что же в них против меня лишнего и чего во мне недостает?» – подумал я про себя.

«Под защитой Бога всюду широкая дорога! Еще на один волос прими пуля левее – и меня бы не было уж на белом свете!» – сказал один из храбрецов, будто в ответ на мою мысль. «Чему быть, тому не миновать: кому назначено висеть, тот не утонет, – молвил другой. – Я в шестнадцати сражениях пять раз ранен – и все эти раны не стоят выеденного яйца. Доктор перевяжет, а я Богу помолюсь – и делу конец!» «Ба! Степанов! Плотников! Здравствуйте, друзья!» – гаркнули егеря 3-й роты, к которой мы принадлежали, увидя нас подходящими. (А уж весь авангард стоял в боевом порядке у самой реки Пасарги.) «Так вы не отправлены в числе раненых?» – спросил фельдфебель. «Да раны-то плевые, не стоят труда; доктор отпустил, дай ему Бог доброе здоровье!» – отвечали в один голос мои спутники. «Поздравляю! А тебя, приятель, – сказал мне фельдфебель, переменя голос, – следовало бы оборотить в битое мясо! Тяжелораненых провожают у нас легкораненые; на дежурного при перевязке возложена обязанность записывать и доносить полковнику о нарушителях порядка; поэтому, как замеченный, ты при первом случае должен оправдаться и заслужить срам, который нанес всей роте!» «Простите его, Петр Данилович! Он не знал нашей поведенции, с этого дня уж мы за него отвечаем», – сказали егеря. И с этой же минуты по душе и по сердцу я сделался искренним другом добрых товарищей.

«Князь Багратион!» – пронеслось по всей линии. «Это авангардный наш начальник, орел видом и делом!» – шепнул мне ранжирщик. «Дибич! – сказал Багратион, поравнявшись с нашим полком. – Этот каменный дом полон французами и сухарями; чему помешала ночь, то надобно довершить утром: возьми его штурмом, доколе есть еще свободное время». «Сейчас, ваше сиятельство! Третья егерская, от ноги – марш!» – прокомандовал Василий Иванович. «Здесь река не глубока, – подхватил подпоручик Есипов. – Я вчерась со стрелками во время дела перебегал два раза». «Бог вам в помощь!» – молвил полковник Эриксон. «Не робей, ребята!» – гаркнул майор Карпенков. «Сумы на голову, береги порох, товарищи!» – дополнил поручик Пятнин, бывший уже по самую грудь в воде. И не прошло четверти часа, как дом был взят, сухари налетевшими из всех полков нарочно командированными людьми разобраны, пленные переправлены на нашу сторону, а прискакавшая французская кавалерия и артиллерия обстреляны из устроенных батарей наших.

Теперь конец похождениям, от которых я краснел; я открыл пред вами, товарищи, сердце, рассказал все свои пороки, которых стыдился сам и которые, как тяжкую заветную тайну, хотел унесть с собою в гроб! Но отсель история моя переменяет вид, и хоть я не загладил вполне моих преступлений, не удостоился в двадцати двух сражениях ни одной раны и кровью моею не смыл с себя бесчестия, однако благодарю Бога и за то, что он не оставил сердца моего закоснеть в вечном невежестве и указал путь, на котором встретил я надежду – примириться с оскорбленною службою, если не пользою царю и отечеству, так постом и молитвою, что одно возможно и свойственно несчастному калеке.

К незаслуженному и вовсе не ожиданному прощению присоединилась смелая за меня порука старых благородных солдат, а в дополнение – залихватский штурм, личная благодарность знаменитого князя Багратиона, слава и общая похвала – всю дурь как рукой с меня сняло! Быть отличным, слыть храбрым солдатом мне ужасть как понравилось! Какая это же разница: быть самому предметом удивления и уважения! Возвратясь в полк в ожидании новой драки с душою покойною, с полным восхищения сердцем, я так уснул, что меня едва разбудили не пушки, при наступлении и отражении неприятеля открывшие грохот ада, а ружейный приклад ефрейтора. Вот что значит сон человека, даже и на первом только шагу в ретираде от порока; как же спят праведные или грешники без намерения? Завидный жребий честных людей! – и богат да виноват; и гол, да прав. Кто счастливее? Небось тот, у кого кошки не скребут сердца, кто не боится худых дел и кому с чистою совестью – жизнь шаль и море по колено!

Я сказал уже, что в двадцати двух сражениях Всемогущий Бог не удостоил меня счастья с тяжкими моими грехами примириться кровью. Пули и ядра как будто боялись прикоснуться ко мне; удивительно до невероятности, что и при схватках на штыках, каковые в Отечественную войну случались нередко, самое безрассуднейшее отчаяние мне проходило даром! Короче сказать, чем ближе старался я быть к неприятелю, чем более хвастался своею храбростию – тем далее был от желанной цели. Но начальство все подвиги мои ценило как похвальную неустрашимость, основанную на святой, чистой добродетели! И вследствие заслуженной мною общей признательности формулярный мой список выбелен, чин унтер-офицера и знак военного ордена украшали грудь, под которою трепетала нечистая душа и грехами окованное сердце. А наконец, как стукнуло двенадцать лет в унтер-офицерском звании и девятнадцать всей службы, меня уволили вчистую с чином 14-го класса. К несчастью, тогда не было еще спасительного закона, по которому каждый отказавшийся от офицерского чина получает вечный пенсион; иначе я сумел бы расчесть свои выгоды – и не дал бы промаха!

При разлуке с военного службою я не горевал, однако же и не радовался, не зная вовсе, куда направить путь и где приклонить голову. Поплетусь на родину, в глушь, в Саратов – и отправился. Бывший в военное время ротным моим командиром подполковник Сорокин и другие офицеры из поношенной своей амуниции экипировали меня, прицепили даже и шпажонку под девятое ребро, которую в пути променял я жиду за полпуда хлеба, промолвя любимую старых солдат поговорку: «Эх ты гой еси, закадычный друг, молодецкий штык! Не покорен ты ни злату, ни сребру, не страшат тебя ни темны леса, ни сине море! С тобой, булат, русский солдат всюду богат!» А уж со шпагою-то, да без денег – наше почтение вашему благородию! У меня в три дня все кишки подтянуло под микитки – хоть волком вой! Поэтому, несмотря, что злодей жид обвесил меня ровно на три фунта, я от души радовался, что спустил с плеч лишнюю ношу.

Часто люди говорят – иные небось и пишут, – что хоть бедность не порок, но бороться с нищетою нередко до невозможности трудно. «Не робей, Мироха! – ободрял я себя. – Терпи – и будь уверен, что в том-то и состоит прямое торжество человека, искренно и чистосердечно священному долгу преданного, чтоб, покоряясь Провидением предписанной доле, без ропота нести крест свой!»

Глупому да необразованному или дотла избалованному победа над страстями кажется не по силам, но человеку с верою, с умом, а паче герою с духом, легко этим пагубным страстям прокомандовать: смирно! «В терпении вашем стяжите души ваши», – сказал Спаситель, а стерпится – и слюбится, не сбивайся только с пути чести, молись, проси, надейся и беглым шагом спеши к цели, на которую указывают нам слова святых апостолов и евангелистов и куда ведет нас спасительный совет попечительного правительства и начальства. «Всемогущий Бог, зная нужды и немощи человеческие, всегда близь есть всем призывающим его во истине». Чтоб понять это, ума и сметки не только у нашего брата, но и у русского мужичка – с вершком хватит! Так я утешался и не иначе вел себя в самые бедственные минуты, как недоставало у меня даже и дневной пиши!.. Зато теперь вдвое весело, думал я, получа при конторе козельского откупщика тепленькое местечко, где под руководством чистоты и чести можно было жить припеваючи.

Мысль, что верною и храброю службою я искупил уже тяжкий грех свой, живила, бодрила и час от часу утверждала меня в надежде на милосердие Божие и на прощение. Поэтому по разрешению духовного отца я смело уже стал ходить в храм Божий, без трепета, врагу веры свойственного, лобызал крест Господен и минуту смерти готов был встретить, как перевод за отличие из пехотного в гренадерский полк.

В два года службы при откупщике, получая знатное жалованье и важные за труды награды, как 14-му классу достойно и праведно принадлежит и следует, я обмундировался, обзавелся копейкою и начинал уже где косо, а где и прямо поглядывать на украшение рода человеческого, на милое, нежное создание – то есть на красных девушек! Поддену командиршу, заживу и учну кататься, как сыр в масле. Зная, впрочем, что честью невесты из древнего дворянского рода нашему брату не дадут, не желая, однако же, уронить и облекающего меня чиновного достоинства, я остановился на середке: дочь несостоятельного купца, все еще дочь, так сказать, полудворянина, доколе он не объявится банкротом! А девка-то нашлась капитальная... кровь с молоком, словно вылитая! Уж эти очевидные сокровища нескоро обанкротятся, подумал я, – и предложил руку!.. А вместе пустил и просьбу, чтоб в случае согласия день свадьбы объявлен был без проволочки, дабы будущая моя супружница в указ об отставке вошла с почетным еще титлом! Желание мое признано законным и дельным, но взамен сообщено извинение, что все приданое невесты ограничивается умеренным количеством одних только тряпок. Пресмешное и даже, признаюсь, преглупейшее обыкновение: стоит ли толковать о приданом? По-нашему, товар полюбился – и ум расступился. Ура! Наша взяла, да и только! Круглый месяц я был наисчастливейшим женихом, еще три дня – и наисчастливейшим мужем; но, видно, мера заслуг моих далеко еще не исполнилась; и в самое то время, как полагал я себя в объятиях всех благ красоты и радости, – беда неожидаемо разразилась над моею головою...

«До свадебной пирушки твоей осталось еще три дня, – сказал мне откупщик и будущий посаженный мой отец, – слетай, брат, пожалуйста, в село Сухиничи, узнай по этой записке сущность дела, открой истину и поспешай возвратиться завтра к утру». Разговаривать в таком случае не о чем. Рад стараться – счастливо оставаться! И через три часа я был уже в роковом селе, которое вмешало в себе многим временное, а мне – вечное горе!..

Дело, по которому я был послан, не стоило шепота табаку; в несколько минут оно кончено, и лошади для меня были уже готовы, как вдруг вспыхнул пожар, и в одно мгновение при порывистом ветре запылало в трех местах! Услыша при горьких слезах народа раздирающий душу вопль старого и малого, возможно ли оставаться равнодушным зрителем и на гибель братьев смотреть хладнокровно? Нет! Это, кажется, даже и не в нутре мыслящей твари, а паче русского человека. Пораженный угрожающей гибелью, забыв невесту – и даже 14-й класс, – опрометью кинулся я прямо на все опасности, которые, как избалованный в войне, привык презирать.

И вот новый случай в подтверждение святого слова, что благое и злое, живот и смерть, нищета и богатство – от Господа суть! В войне миллион пуль на нитку расстояния пролетали мимо, не сорвав волоса с головы моей, гранату однажды разорвало в трех от меня шагах: одним черепком разбило ружейную ложу, другим сшибло кивер, третий пролетел чрез полу шинели; товарищи, увидя меня в неизбежной опасности, ахнули – а я захохотал во все горло – и как ни в чем не был! Здесь, напротив, увечья и раны в голову мне не приходили – но пришли, и больно некстати: с багром в руках, ободряя народ, с большим усердием действовавший, я метался туда и сюда, распоряжался там и сям – и вдруг посреди этих, можно сказать, христианских хлопот преогромное стропильное бревно упало мне прямо на обе ноги!

Конец истории! Рассказывать о днях, в страданиях проведенных, не хочу... Не могу, однако же, умолчать, что благодетельный откупщик по смерть свою ежегодно выдавал мне половину моего жалованья, которое получал я на службе у него в здоровом состоянии; но невеста – в монахини не постриглась... Стара материя!.. Девка смекнула, что плоды брака отечеству полезны, к тому же мой выбор обратил на нее взоры многих женихов, из которых, к совершенному моему удовольствию, предпочла она батальонного писаря Внутренней Стражи, при хорошем поведении не теряющего надежды дослужиться до 14-го класса.

Вначале, как кровь еще кипела, частенько ощущал я в себе смертельную тоску, но теперь... «Благо мне, яко смирил мя еси, Господи!»