И.Н. Скобелев
«Рассказы русского инвалида»
Вечер чесменских инвалидов
Рассказ Власа Никитича
– Последним словом ты пришпилил и приклеил к сердцу сынка святую матку-правду: уж что добрые дела, честь и слава в огне не горят и в воде не тонут, я испытал на себе. Слушайте мою гисторию, – подхватил безногий и повел рассказ:
– Под Лепецким[1] в последний день сражения, при огненном штурме в штыки на неприятельскую батарею, – уж подлинно при огненном! – разудалая была проделка, залп, на руку, ура!.. Кровь рекою, пушки наши палят и хвала Всемогущему Богу заговорила в ретивых сердцах, отозвалась в боевых рядах, откликнулась и в резервных войсках громогласно! Бесподобно! Славно!.. Только последний неприятельский выстрел был для меня роковой: он прострелил мне картечью руку и отправил в госпиталь.
С первым шагом в городе Галле, прославленном вестфальскою ветчиною, нас тотчас разделили по мелким командам, развели по квартирам и поручили городским докторам. Как воину с золотым галуном мне отвели квартиру по пословице: не красна изба углами, а красна пирогами. В нижнем этаже преогромного купеческого каменного дома жил-был булочник Маттисон, препочтеннейший старичок, с единственною девятнадцатилетнею дочкою Христиною Маттисоновною – по-нашему Матвеевною, после потери жены и взрослого сына милосердною судьбою к отраде и радости ему сохраненною. Молоденькая, хорошенькая, миленькая Христинушка в трудах и заботах, каковых требовало ежедневное их ремесло, не уступала отцу, всегда веселому, всегда доброму, но не всегда здоровому. В скромности она поспорила бы с самою строжайшею монахинею, а любовь к ближнему в ней была святая. Вначале доктор блюл меня, как хороший стрелок на нужду патрон, но, когда опасность миновала и Христинхен изучилась при употреблении мази мастерски улаживать бинты, вся медицинская обязанность перешла к ней; пролетел месяц, а я и не заметил. Жизнь мне была раздолье, и только изредка щекотала совесть: чем услужить? как уплатить за хлеб за соль и родственные ласки добрым моим хозяевам? «Постой, друзья! – молвил я. – Примусь за промысел, убавлю вам труда». Вот я на зорьке втихомолку долой с койки, наношу в пекарню дров, подмету избу, сени – и как ни в чем не бывал!
«Вас ист дас?» – пробормочет, бывало, старик. «Их вейс нихт», – протрещит Христинхен, а я радехонек – и ни гугу! Но эти штучки недолго оставались в тайне: отец догадался, а дочка подсидела и со слезами на глазах через переводчика пеняла мне за усердие, при котором легко можно повредить ране и продолжить страдание. «Не беспокойтесь, размалеванная разлапушка! – молвил я. – Для таких добродетельных и учливых людей мы ребро вырвем из груди, не вздохнем и не охнем; в деле чести у нас и голова не цела! Умеем, матушка, любить, умеем и благодарными быть. Русское сердце при жестоких русских морозах, бывает, что чуть не насквозь промерзает, но уже как растает, чистейшую струю ручейка перещеголяет: легко, светло, нежно и чувствительно».
«А! Каково сказано? Это хоть бы и из книги», – подумал я сам про себя, как бы то ни было, только старик взял с меня слово дров впредь не носить. Ну вот, пролетел и еще месяц; все шло как по маслу: рука моя поправилась, хорошо владела, и я ожидал только первой проходящей команды, чтоб следовать в полк, в бой и к славе! Между тем отеческие заботы обо мне старика Маттисона и беспримерной Христины Матвеевны, час от часу глубже и глубже врываясь в грудь, наводили на меня какую-то невольную тоску. «Ужель мне тяжело будет с ними расстаться? – часто спрашивал я сам себя. – Да и без слез не обойдется, – ворковало сердце. – И то быть может; старика уважаю я, как родного отца; люблю Христихен без весу и без меры, как родную, единоутробную сестру, – но сердце и тут прошептало: – Подымай, брат, выше!»
Этого мало: нередко, при ласковом взгляде, я робел, как негодный трус; но в то же время просил Бога, чтоб Он послал мне суженую, хоть и не так богатую, не так прекрасную, но равно добрую... Куда вороне в высокие хоромы! Видали мы, как нашему брату, олуху, ни дай ни вынеси, затылки бреют, да так, что волоса свистят и шкурка трещит! Глядя на этих жалких женихов, вчуже кровь стынет; по-нашему: провались все золотые империалы и серебряные рубли, но пошли Господи жену умную, милую, нежную; нет дороже сокровища, как ум и сердце! А при этом будет мир, будет лад, будет и Божия благодать!
Кто хочет выучиться по-немецки – ступай в заморщину! Влюбись по уши, и будь уверен, что через два-три месяца наверняка закалякаешь хоть нескладно, да ладно. В этот именно срок мы с Христинхен изряднехонько бормотали – и хоть не всегда друг друга понимали, а конец с концом сходился.
Бояре называют винегретом кушанье, которое готовится из разного вздора; от повара зависит: при гневе на господ искрошит в винегрет старый лапоть, подогреет, поджарит, сметанкой, маслицем приправит и – скушают на здоровье! На это именно блюдо похожи были беседы наши: слово русское, два немецких; где пригнешь, где глазком мигнешь, где пальчиком кивнешь – ну как же тут не поймешь! А все-таки, думаю, плохо: за эти веселые часы дорого придется заплатить, если еще месяц-другой проживу я с этой красоткой под одной крышей! Разбойница без подмазки в душу лезет; а надежда владеть рукою и сердцем ее была бы чистым сумасбродством. У судьбы же свои затеи: проказница к обоим заглянула в середку, подметила и в неприступной, по моему мнению, крепости подготовила пролом. Почтеннейший Маттисон, при семидесяти летах, был довольно в хороших еще силах, и одна только тучность тела, по словам его, могла угрожать ему некоторою опасностью. Накануне Рождества Христова, как теперь гляжу, ему множество заказано было работы – и, действительно, у отца и дочери хлопот было полон рот. Не отдыхая минуты, трудились они от утра до вечера, и клонилось уже к полночи, как старик, пропустя, по обыкновению, стаканчик настоечки, перехватя кой-что на скорую руку, уснул сном крепким.
Настал торжественный день. Христинхен, не желая мешать сладкому сну родителя, раздала и разнесла весь заказной товар. Я отправился к своему майору, у которого вместо обедни назначено было чтение Священной книги; все раненые, которые могли передвигать ногами, собрались к доброму начальнику и вместе истинному христианину, каким был любимый нами, ныне уже покойный, Николай Иванович Пражевский, лишившийся в том же сражении полдесны с пятью зубами. От души помолились, от чистого сердца поздравили друг друга с праздником и с радостью спешили в свои квартиры, где ожидал нас радушный привет, чарка и славный обед.
Отворяю дверь... и что же? Уф! Теперь еще мороз по коже пробегает!.. Гляжу и вижу, что, стоя на коленях, утопая в слезах, несчастная Христина Матвеевна целует прах покойного отца, от удара, по уверению доктора, ночью еще умершего. Взглянув на меня, она промолвила: «Он умерля, их унглик!» Бедняжка снова ринулась на хладный драгоценный ей труп. Не знаю и не помню, какие думы вломились мне в голову и что я хотел делать. Только в одно мгновение я очутился на коленях и так же слезами моими омывал руки доброго, усопшего Маттисона!
В несчастии милой Христинушки, кроме пастора по святой его обязанности, некому было принять искреннего участия; старик родился во Франкфурте-на-Майне, еще пятнадцать лет назад переселился в Галле, где не удалось сердечному ни сына женить, ни дочери выдать. И Христина Матвеевна осталась, как былинка в поле, круглой сиротою!
«Полно, друг сердечный, убивать себя тоскою-кручиною; слезами горю не пособить! – сказал я на другой день после погребения отца. – Во Франкфурте ты найдешь еще родных и ближних, которые заступят место усопших родителей».
«Нет, Влас! – с геройскою твердостью промолвила она. – Я уплачу слезы, которые потерял ты за отца моего; я хочу быть твой жена, и исполню это, если нет причин, могущих помешать нашему браку». Радость блеснула было! Но вслед, как ружейным прикладом в висок, хватило меня отчаяние: балагурит девчонка!
– Ты не хочешь на мне жениться? – спросила она решительно и грозно, приметя во мне тревогу, похожую на кулачный бой.
– Жениться на тебе, Христинушка, больно бы хорошо! Только шутить-то этим неловко, – отвечал я.
– А! Так ты не веришь; ну вот тебе моя рука, а с нею и тысяча талеров, которые задолго еще до смерти отца обращены уже были в мою собственность.
Увидя, что дело шло напрямую, меня просто ошеломило! Небо показалось с овчинку, и я – чебурах в ноги!
– Командирша! Милое, очаровательное, ненаглядное создание! Отыщу ли я в себе столько ума и сметки, чтоб сделать тебя счастливою и чтоб быть достойным тебя мужем?.. Но на сей раз прими клятву от чистого сердца: пусть душу мою закупорят черти в адскую кубышку, а тело растерзают смердящие псы, если я на одну только минуту...
– Полно, Влас! – вскричала Христинхен, положа на мой рот свою нежную ручку.
– Аи да наши! Поздравляю! – гаркнул товарищ Крюков, который подслушал весь разговор, быв в прихожей комнате более получаса незамеченным; я несколько смешался, но ангел мой, Христинхен, смело подтвердила свое намерение, с дополнением, что покойный отец несколько раз говаривал: «Будь Влас офицер, я с первого слова отдал бы тебя за него; да и сам отправился бы с вами в Россию в какой-нибудь губернский город, где, как говорят, пшеничная мука и по сей час еще не вошла в законные свои права».
– Поэтому я иду указанным родителем путем, думая, что храбрый, честный солдат стоит беспутного, безнравственного офицера, впрочем, я толку в ваших чинах не знаю: Влас мне мил – его я избираю!
– Но что дальше будет? – сказал Крюков. – Завтра проходят здесь резервные войска, а с ними следуют к армии все выздоровевшие, в числе которых и ты назначен; я пришел известить тебя, будь готов – до свиданья!
Напрасный труд! По пустякам будет ломать голову тот, кто начнет придумывать, как бы здесь найти, а там не потерять. Поверьте, друзья, что все затеи в этом роде — бред... горячка... Горячая слеза прошибла, тошно мне сделалось, и белый свет в глазах померк!..
– Что делать, Христинушка, как быть? На кого ты останешься? К кому приютишься и где мы с тобою снова встретимся?
– Не греши, друг, Бог нас свел, Бог вдохнул в нас любовь, Он благословил начало. Он же и к концу доведет!..
– Влас Никитич! К г-ну капитану Ленкеру пожалуйте сейчас! – прокричал под окошком ефрейтор.
За чем бы это?.. Август Лукьянович отличнейший офицер, благороднейший человек; храбр, рьян и служака, но он тяжело ранен: ему нельзя так скоро выздороветь; разве роте своей хочет послать поклон?
– Прощай, Христинушка! – сказал я и пошел к капитану Денкеру.
– Правда ли, что дочь покойного Маттисона предложила тебе руку? – спросил капитан.
– Теперь, кажись, точно так, ваше благородие, а напредки, что будет, не могу доложить; я завтра выступаю, а она сирота, и хоть больно не глупа, но молода, зелена и неопытна. Ума не приложим, вся надежда на Бога!
– Прекрасная и самая, брат, вернейшая мера! Поздравляю и от души радуюсь счастью славного товарища. Со вчерашнего дня и я не менее счастлив: помолвлен и женюсь на дочери хозяина моего, Юлии.
– Ура, ваше благородие! – заревел я изо всей мочи. – Лай Боже здравствовать на многие лета!
В эту минуту вошли в комнату хозяйка с дочерью, а к ним успела примкнуть и моя невеста, вслед за мною ими приглашенная. Все взапуски пустились друг друга поздравлять, целовать, по-немецки бормотать – и кончилось так: во-первых, капитан, в надежде, что раны его долечатся в пути, завтра же отправляется с нами в армию; во-вторых, что будущая супружница унтер-офицера вступает под кров будущей капитанши, принимается в дом ее родителей и остается при ней в качестве услужницы, друга и землячки как на родине, так и на чужбине, а вдобавок Август Лукьянович дал моей Христине русское офицерское слово: после войны, если Господь сохранит жизнь нашу, приехать вместе со мною и по окончании свадьбы устроить свадебный поезд так, чтоб мне и моей невесте сидеть на козлах вместе.
Все сбылось как по писаному, и только маленький явился недочет: при слезной разлуке с сужеными у нас с капитаном было четыре ноги, а через четыре месяца, при радостной встрече, хоть тресни – одной недоставало! За Монмартр (превысокую гору у самого Парижа) я заплатил целым аршином грешного тела и крепко было призадумался. Прошай, Христинушка! Какая сатана понесет тебя за урода? А вышло-то не так. «Ах ты мое сокровище! Герой мой ненаглядный, да теперь ты вдвое мне милее!» – прижавшись к сердцу, со слезами на глазах промолвила милая, добрая Христина Матвеевна.
Иной небось подумает, что слова эти вырвались на первых порах. Извините: жена, отрада в получеловеческой страдальческой моей жизни, часто их повторяла и до того приучила меня к высокой о себе мысли, что я желал бы, потеряв еще и руку, наслаждаться равным блаженством, каким пользовался двадцать лет; но лишась Христины, выдал в замужество единственную дочь, а с нею и удвоенное наше имущество – все земное счастье и все радости мои в двух внуках и в воспоминании о прошедшем. После этого нельзя не согласиться, что смерть в бою дело Божье, но храбрость рано или поздно, так или сяк уплачивается щедро.
Примечания:
