И.Н. Скобелев
«Рассказы русского инвалида»
Необходимость истинного просвещения для простолюдинов
Откланявшись «Библиотеке для чтения» и отрекомендовавшись снова в приязнь старому другу, штыку, лишь только взялся я укладывать в походный чемодан памятные записки и упрямого, непримиримого врага моего, грамматику, добрый приятель К-вский – как сон в руку – шасть в кабинет.
– Ты едешь? – спросил он меня.
– И не думаю еще! – отвечал я.
– К чему же эти сборы?
– Закупориваю все соблазны, то есть все орудия грамоты, которою наказал меня Господь Бог за тяжкие грехи!
– Помилуй, любезный, не стыдно ли тебе роптать на благородную страсть?
– Ты балагуришь, а мне с этою благородною страстью, право, не до шуток, – продолжал я. – Проводя нередко ночи без сна, дни без пищи, я бьюсь, как рыба об лед, не зная, где поставить кавычку, где ерок. Но если бы ты ведал, с каким страхом и трепетом повергаю я статьи мои на рассмотрение цензора и как страдаю, когда чадо сердца моего из типографии является в свет, – уж, верно, повторил бы нравоучение сорокалетнего друга моего, Кремнева, который, явясь ко мне, по словам его, «на побывку» и увидев непрерывную борьбу и хлопоты мои с грамотою, сделал следующее и, кажется, весьма благоразумное замечание: «Я радовался прежде, видев в вас смолоду охоту учиться, думая, что грамота пригодится вам про себя; но теперь, как вы стали писать про других – плачу за вас. Батюшка Иван Никитич... воля ваша, а на этот раз вы больно проштыкнулись! Ну какой резон трудиться день и ночь для того только, чтоб вас осудили, осмеяли? По-нашему это значит: не было печали, да черти накачали! Мы грамотеи темные, а слыхали от многих и знаем, что Карамзин разжевал русское слово да и в рот всем положил, но нашлись же люди, что и его побранивают!» «Ты прав, Данилыч! – сказал я Кремневу. – Встречать собственным лбом чужие пули – проделка трусу не совсем веселая! Но писать, не учась, в тысячу раз скучнее». Сказал ... да в ту же минуту и отправился писать. Теперь суди! Есть ли человек на белом свете проказнее меня? Но чтобы хотя несколько извинить в себе эту пагубную страсть, я расскажу тебе всю подноготную тайну...
– Не хочу, не хочу! – возопил К-вский. – Если ты друг и любишь меня, пришли эту тайну с журналом.
Что делать? Виноват! Закадычному отказать не умею!.. Итак, марш, безрукий писатель, опять к перу, а читателей милости просим опять к терпению!
Слушайте же, отцы и командиры (а если не противно, то и командирши), чистосердечную исповедь инвалида, у которого грудь нараспашку, сердце наружу! Но меня только слушайте, а браните К-вского! Я, право, не виноват – ни душою, ни телом.
В сотовариществе с солдатом отцвели красные дни моей жизни; с солдатом встречал я радости и печали, с ним делил горькое и сладкое, с ним умирал, торжествовал победы и на ратном кровавом поле, обливаясь слезами умиления, воссылал к Царю Царей искренние молитвы за спасение жизни, при явной опасности уцелевшей! Рука солдата – и не однажды – отражала смертельный удар, в грудь мою направленный...
Теперь определите, благороднейшие читатели, расстояние солдата от моего сердца!.. «Не далее рубахи!» – без сомнения, молвите вы. Именно так!
Кто служил в рядах, тот знает, что русский солдат – это образцовое, славное создание, всегда на одной дистанции от добродетели – и от порока: магический баланс – в искусстве ближайшего к нему начальника! При неослабной страсти к делу службы, при пылком взоре на нравственность и поведение не ленитесь только указывать ему путь к чести, знакомить его с благородным ощущением славы! И покоренный пленительными русскому сердцу примерами, при врожденных чувствах к добру, солдат, не страшась смерти, мгновенно готов на славное, великое дело! И хотя нет правила без исключения, но – убежденный в этой истине собственными опытами, – увидя заблудшего солдата в несчастном, отвратительном положении, я спешу жалеть о нем, не спешу винить его, зная, что человек с душою, веры, надежды и любви чуждою, по белу свету бродит в потемках. Кто бы не хотел, чтобы русский солдат был добр, весел и счастлив? А для этого довольно, чтобы он слышал полезные уроки – и в пустое, невинное сердце впивал благие спасительные наставления.
Отчет мой ясен: втискавшись насильно в литераторы, вопреки всех прав, образованием и воспитанием предписанных, я свильнул на чужую; но надежда, что к началу моему будет продолжение, что люди с дарованием и с живым участием к ближнему одарят русских солдат новым, лучшим творением – и простым, русским, понятным слогом посеют в душу защитников веры и трона новые дары, – мирит меня с ропотом публики, если он возник уже, что, впрочем, признаюсь, нелегко было бы моему сердцу!
Но одним ли солдатам, составляющим ветвь корня, полезно чтение? По моему мнению, и все низкого сословия люди, с этой точки, заслуживают внимания.
«А, кажется, было бы лучше, чтоб люди, на последней степени образованности стоящие, вели жизнь согласную с их предками, по пословице: всякой сверчок знает свой шесток», – скажут многие. В знак согласия отвечаю следующим примером.
В начале последнего десятка лет XVIII века, врезавшись за отличие по службе в чин сержанта, посреди непрерывных восхищений возымел я мысль: неожиданным этим счастьем обрадовать мать мою. Будучи в строгом смысле солдатом по службе, но ребенком еще по возрасту, не обдумав предстоящих мне затруднений, обратился я с просьбою по команде и по особенному ко мне благоволению начальства немедленно получил отпуск, но, ощупав все карманы, я не нашел у себя денег ни одного алтына! Что делать? Отказаться от удовольствия прижаться к нежному родительскому сердцу, не блеснуть тремя на обшлагах галунами перед товарищами детских игр, с которыми за три пред сим года разлучен был сладкозвучным гулом велегласного барабана, – большое горе! Но и того прискорбнее, казалось мне, осрамить себя перед всей ротой непостоянством характера или тяжкою сердцу нищетою. Кремнев был одно существо, которому свободно мог я открыть мое сердце... и красненькая ассигнация, в ссуду от него полученная, оправдала мои надежды.
Будучи на ногу легок, здоров и весел, в три дня я оставил за собою двести пятнадцать верст! Но давно уже замечено, что, кто начинает большим, тот вечно оканчивает малым. Так и со мною случилось. При чувствах искренней сыновней любви к обожаемой родительнице я не прежде ощутил крайнюю боль в ногах, как стер с них не только кожу, но и мясо до сухих жил и как снятые для осмотра ног сапоги надеть было уже невозможно.
Чтоб изобразить тоску столь затруднительным положением наповал убитой души, не только пера, да и языка моего было бы недостаточно. Но в плане покровительствующего Провидения скорбящему, сиротскому сердцу готовилась внезапная отрада. Сельский староста, поместив меня к себе на квартиру, совокупно с доброю супругою приняли во мне родственное участие: обложили раны мои медвежьим салом, угостили чем могли лучшим и обещались призреть до совершенного выздоровления.
– Благодарю вас усерднейше, добрые люди, но боюсь, чтоб в ногах моих не оказался антонов огонь; тогда смерть моя будет неизбежна, – сказал я им, без сомнения, по влиянию свыше.
– Боже тебя сохрани! – возопил испуганный староста, у которого лицо тотчас подернулось смертной бледностью. – Нет, кормилец, возьми что хочешь, а в нашей деревне, Ради Христа, не умирай! Ты нас вконец разоришь! Да мы за смерть твою с капитаном-исправником в век наш не расплатимся!
– А вы-то чем же будете виноваты? – спросил я старосту.
– Ах, государь мой! Ты, видно, не живал с мужиками. Да коли в нашей деревне чужая кляча околеет хотя бы она и двух рублей не стоила, но если исправник узнает, так хоть тресни, а двести рублей с миру вынь да положь!
– За чем же дело стало? Я за хлеб, за соль злом платить не намерен. Еду умирать в другую деревню. Подводу скорее! – прокомандовал я.
– Голубчик ты наш! Родной ты наш! Да управь Господь Бог твою путь-дороженьку! – закричали в один голос староста с женою, с чем вместе тысяча молитв о здоровье моем полетели в Небо, а я чрез десять минут, с окутанными в тряпки ногами, на лихой паре летел по дороге к дому.
Само по себе разумеется, что подводчик, привезший меня к старосте соседнего селения, не потаил слышанного опасения насчет моей смерти, что страх этот переходил от одного к другому и что меня мчали с такою поспешностью, с какою не возят и самих исправников! Итак, в трое суток, сделав более четырехсот верст, я приближался уже к Волге. Ноги мои вполовину зажили, опухоль спала, и я, казалось, мог бы надеть сапоги, да какая в том нужда? Благо попал на стремя, думал я, напевая песенку: «Унеси ты мое горе, быстра реченька, с собой!»
Прибыв в село, называемое Кошки, в доме старосты узнал я, что он на мирской сходке и что в селе находится прибывший из уездного города судья. «Беда! Пешком идти будет трудновато, подводы требовать нельзя! Что же делать? Пойду к судье, – сказал я про себя. – Смертью его не испугаю, но, показав бедные ноги, двину благородную душу к участию. Судья, без сомнения, служил сам, по собственным высоким чувствам дворянина знает крайности военных людей и, верно, пособит плачевному путешественнику в критическом его положении».
Обувшись с небольшим, впрочем, трудом, побрел я к куче народа, посреди коей коверкалась фигура, образовавшая собою со всеми оттенками Кощея в картинах! Сняв солдатскую шапку, имея на себе поверх куртки плащ, сходный по цвету с крестьянским зипуном, и будучи в то время малорослее многих мужиков, примкнул я к последним и остался незамеченным. Вот разговор, которого судил мне Бог быть свидетелем.
Староста. Так поэтому опять, Терентий Макарыч, турок наступает?
Макарыч. Да еще как наступает! Так и ладит прорваться к Волге. Вот уж я шестнадцать лет подканцеляристом служу, часто с турком воевали, а экой рыси в нем не слыхивал!
Многие голоса. Вот те на, эка вяха! Ну, поди пожалуй!
Староста. Да за что он ярится и что ему у нас пообытчалось? Чего у него, у злодея, недостает? Аль земли мало? Аль вода пересохла?
Макарыч. И земля есть, и воды много, почтеннейший, да одного недостает – важнейшего! Турок, изволите видеть, магометанского исповедания и строго соблюдает многоженство: всякий мусульманин по закону веры всенепременно обязан иметь семь жен и семь наложниц. А поелику мужеский и женский пол родится у них, так же как и у нас, в равном числе, того ради и надлежит приобретать жен и наложниц огнем и мечом.
Крестьянин. Тьфу, проклятый! Да как он с этакой гурьбой ладит? Нече сказать, видно, что востер окаянный, а наш брат и от одной жены иное место не знает, куда девать!
Староста. Так неужто, Терентий Макарыч, этот бусурман добирается до наших жен и дочерей?
Макарыч. Да, не погневайся! Я слыхал, что там, за морем, есть какое-то царство, попавшее к турку в когти. Веру-де исповедует нашу, христианскую, а браком сочетаются с такими только девицами, которые зело обезображены, например: оспою, бельмоглазием, кривоножием, сухоручием, тупоумием и тому подобными телесными недостатками, а чуть посмазливее – тавро к бедру... да и на расправу!
Многие голоса. Да в своем ли ты уме, Макарыч? Какой ты нас чертовщиной стращаешь? Аль мы не русские люди и живем не на святой Руси? Аль покинул нас Всемогущий Бог? Аль мы вовсе вдруг осиротели?. . Да скорее вырастет на том месте полынь горькая, где стоят теперь наши родные домы, скорее на берегах Волги положим мы наши буйные головушки и дикие волки разнесут непогребенные косточки, чем бусурману-нехристю на родной своей сторонушке дадим мы себя в обиду! (Поворачиваясь друг к другу.) Ощетинимся, ребята! Куда кривая ни вынесет, не поддадимся турку. И коли на то пойдет, смерть нам, да не уцелеть и супостату! Слушай, староста! Сейчас поезжай в город! Воеводе иль другому набольшему скажи просто-напросто, что мы идем на злодея Турка с головы на голову.
Макарыч. Ай да русачки почтеннейшие! Я наперед знал, что будет кутерьма! Уж подлинно русская кровь! И смотреть и слушать вас любо! Во всех селениях одна песня!
Крестьянин. Что, Макарыч, везде по-нашему, ты говоришь? Но отовсюду ли поехали в город?
Макарыч. До этого еще не близко, друзья любезнейшие. Мне повелено только пощупать вашу натуру, но враг лишь зашевелился, а попечительное начальство заблаговременно приступает уже к мерам осторожности; короче сказать, что на сей раз нужна некоторая только акциденция. (Макарыч вынул из-за пазухи новенькую книжку, которая вмещала в себе Брюсов календарь[1]).
Многие голоса. Какая акуренция, Макарыч? Сказывай скорей: мы на все готовы!
Макарыч. О! Я надеюсь, почтеннейшие, что вы не введете меня в слово! Да и поборец маловажный: только новенький, небывалый!
Несколько голосов. К делу, скорее к делу, Макарыч! При этой оказии тарабара и в задний угол не годится. Читай книгу да рассказывай, что командирам надобно.
Макарыч. Глядите сами, православные! Книжица печатненькая, из Правительствующего Сената на почту, а с почты к нам. В ней все указы, приказы и требования верховного правительства касательно войны с турком изложены ясно: тут иглы не подтачаешь, и чуть у кого глаза есть, того обмануть нельзя.
С последним словом Макарыч, открыв лист, на котором напечатаны двенадцать небесных знаков, присовокупил: «Книжица воистину святая! В ней все изображено в лицах и расписано по губерниям; кого чем Бог благословил, то только с небольшим прибавлением и к сбору определено; но милосерднейшие наши начальники, не желая народ стеснять, дают крещеному миру полную свободу: угодно – вези в натуре, не изволишь – давай деньгами; каждому предоставлена воля дорогая!»
Услышав о звании Макарыча и увидев, что он просто выжига, мне, как сержанту, облеченному превосходным званием, без шапки стоять уже и не приходилось; но, опасаясь быть узнанным прежде, нежели кончится вся его плутовская проделка, я притаился более прежнего, а Макарыч продолжал:
– В нашем уезде с каждого сотенного жеребья положено: во-первых, Овен, то есть овин пшеницы, числом двенадцать четвертей; во-вторых, Телец, значит – не теленок, но телец, то есть упитанный, из которого, кроме шкуры, может поступить в приход на порции чистой говядины двенадцать пудов; в-третьих, Рак, то есть морской, преогромный, чтобы, кроме ракового мяса для приготовления из него в постные дни мушкетерской похлебки, по крайности по одному солдату с ружьем и с ранцем можно было поместить от дождя и солнечного зноя в каждую клешню; в-четвертых, Весы, означающие двенадцать пудов меду солдатам на сбитень и двенадцать пудов орешков им же, бедняжкам, на потешку; в-пятых, Рыбы, то есть двенадцать живых стерлядей, каждая в полтора аршина, и, наконец, Водолей, то есть налей воды в бочку да и вези стерлядей в армию к Потемкину.
Но... не угодно ли, почтеннейшие миряне, посмотреть, какие требования простираются к прочим губерниям? Вот чудо! Например, здесь для рукопашной драки с турками требуют живого Льва, зверя пресердитого; там берут Деву, то есть целомудренную, на фабрику для солдатских сукон; тот вези какого-то Скорпиона, другой Стрельца, третий Близнеца, четвертый Козерога...
Староста. Ахти, кормилец! Да нельзя ли нам на место морского-то рака представить козий рог? У десятника Тришки вырос на диковинку.
Многие голоса. Все, староста! Та беда не беда, что на деньгу пошла. Сказывай, Макарыч, скорее: сколько с души!
Макарыч. Раскладка учинена; на ревизскую душу легло шесть рублей шестьдесять шесть копеек, три четверти, три осьмых и тридцать три дробных, то есть коли по восьми рублей ровно привезете, так и хлопот не будет!
Все (кланяясь). Покорно благодарим, батюшка Терентий Макарыч!
Староста. Куда же деньги везти?
Макарыч. К ее благородию, к капитан-исправнице Акулине Вонифатьевне Цепляевой, а уж она за отсутствием Платона Пафнутьевича распорядится на законном основании. Да не скупитесь, почтеннейшие, и не прозевайте Царства Небесного!
Все. Не бойсь, Макарыч! За Бога и за царя не пожалеем жизни; бери все, что на душе и под душою: вот те Христос! – а уж не петь турку на святой Руси бусурманских песен и не владеть проклятому нашими девками!.. Далеко куцому до зайца!
Прогневанный народ поспешно расходился, и взор восхищенного подканцеляриста по необходимости остановился на сержанте, который, как будто невзначай, откинув плащ, обнаружил блестящие позументы.
Макарыч. Ах, препочтеннейший господин, милостивый государь! Какими оказиями, отколь и зачем Христос тебя занес в наши края?
Я. Из армии, любезнейший Терентий Макарыч, от Потемкина, за стерлядями!
Макарыч (улыбаясь). Так, по-видимому, ты здесь давненько?
Я. Да, я имел удовольствие прослушать все мастерские распоряжения, которые большую делают тебе честь!
Макарыч. На честь, милостивейший государь, не только мы, мелкие люди, да и начальники наши родясь не претендовали. Добрый ей путь на все четыре сторонушки! А уж учинить в пользу благодетельного начальства непроницаемую ремарочку, подшибить и подтибрить копейку на лету – у нас рука не дрогнет!
Я. Высокая добродетель! Редкое достоинство! Есть чем хвастать! Но скажи, удивительный Макарыч, неужели все эти штуки счастливо сойдут с рук? И неужели изобретательный талант твой не поведет тебя в Сибирь на золотые рудники, где, по моему мнению, ты будешь не бесполезен?
Макарыч. Молоденек, любезнейший, подшучивать: рано, дружок, закудахтал. Видали мы вашего брата, штыковой работы востряка: скобытчится, топорщится, бодрится, дондеже порох еще не испарился, а как вдохнет в себя шепотку архивной пыли да слизнет с бумаги чернильную букву, сразу обчинится и выйдет молодец с раскепцом: хоть сквозь сердце – так проткнет и не поморщится! У нас, почтеннейший, и не такие, как ты, люди полируются и военная их косточка мигом привыкает к нашему подьяческому хомутику. Мы, грешные люди, дерем только с живых, а переменившие военную веру на штатскую (поелику они задним числом неустрашимее нас) частенько потягивают и с мертвых! Короче сказать, все творится по пословице: куда идет иголочка, туда идет и ниточка. Мудреное – не перехитрить; ведь в штыке, дружок, один лишь страх, а в пере – смерть! Будь ты семи пядей во лбу и будь храбрее рыцаря Пересвета, но, уж коли взял в руки законы да стал читать указы, попляшешь, попляшешь по своей дудочке да и тряхнешь, брат, голубца под губернскую песенку!
«Пример хорош, а учиться нечему!» – сказал я Макарычу, отправляясь в дальнейший путь.
После этого не трудно определить, к кому надобно поспешить с просвещением. О предмете столь важном кроме убедительной диссертации одного заморского мудреца писано много, но грамота не ждет: она штурмом врывается во всякое село, в каждую деревню. Грамота то же, что быстрый поток, которому легко дать полезное направление, но остановить стремление воды усилия смертных слабы! Ныне морским раком никого не удивишь, и что в Кронштадте возят на них воду, никого не уверишь[2]. Читатели, без сомнения, согласятся, что грамотный человек, не согретый религией и не проникнутый чувствами чести, есть злейший яд, жгучая крапива. Кто посреди безграмотного народа первейший плут? Уж верно грамотей! Чтобы исправить развращенную нравственность, для сотни людей двух отличных профессоров едва ли достаточно; но чтоб развратить слепую, жалкую неопытность – и одного грамотного негодяя на целую тысячу довольно. Что же при настоящем порядке входит в обязанность патриотизма? Угадать потребность времени, обеспечить быт необразованных соотечественников, созидая полезное чтение для солдат и мужиков. «О чем писать?» – спросят иные. Ввести простонародный журнал: сообщать примеры благочестия, преданности престолу, самоотвержения, великодушия; описывать подвиги предков, знакомить с отечеством, ныне понятию их чуждым, со свойствами его, с выгодами, с нуждами; указывать на господствующие пороки; изображать вред, от них происходящий, и в частном человеке, и в массе людей; искоренять нелепые, а часто и пагубные предрассудки; в случаях же важных, как-то: во время войны, повальных болезней, голода и пр., и пр., утешать, успокаивать, ободрять народ, направлять мысли и действия к общему благу, внушать любовь и доверенность к правительству.
«Северная пчела» жужжит в барских палатах. Почему же какому-нибудь «Северному соловью», народному журналу, не петь в сельских хижинах?
Попечительное правительство порывам к доброму покровительствует: стоит откликнуться редактору и определить цену журналу, во что именно обойдется бумага и типографские издержки. На десятирублевую газету требование явится всероссийское! Писатели 14-й степени, то есть наша братия, свинцовая масть, не ударят лицом в грязь! И доморощенный простонародный журнал будет ... расхохонюшки! Тогда не полетит ворона в высокие хоромы, а писатель-самоучка не оскорбит славы модного, драгоценного журнала. Да зато и наше сочинение полузаморских франтов мы попросим читать, если угодно, взяв наперехватку не зараженную бусурманскою ересью, а свежую, здоровую русскую голову.
Русский народ любопытен и понятлив: этих условий слишком достаточно, чтоб на пустой ныне ниве произвести полезные плоды. Главное дело в обработке, в слоге, а предметов много; за море за материалами не поедем: лет на десяток хватит одной старины! А сколько у нас заслуживающих трудов пера устарелых, простых российских воинов! Сколько славных граждан, добродетельных хлебопашцев и, с позволения сказать, пречестнейших секретарей! Но о чем говорить? На святой Руси, чего хочешь, того просишь.
О смертной охоте русского народа к новостям можно судить по сплетням, которые повсеместно подвизаются, а в матушке белокаменной Москве, можно сказать, свирепствуют! Народный журнал, без сомнения, сократил бы толки наизнанку! Чему, кстати, имею честь представить слабый образчик.
«Ну будь оне с хвостами, ужасная была бы беда! Сохрани Господи! И подумать страшно! Где Питер, тут было бы голо и сине!» – проворчал голос на улице возле самого окна, при котором сидел я, питаясь после дождя благорастворенным воздухом. Высунув поспешно голову, я увидел двух проходивших каменщиков...
- Послушай, брат земляк! Растолкуй мне, пожалуйста, чьи хвосты угрожали нам столь великой бедой? – спросил я каменщика.
– Да разве, ваша милость, не слыхали? Ведь на Выборгской стороне на днях зазвонной был пожар. И такая была трескотня!
– О пожаре я слыхал, любезный, но у вас речь шла о хвостах.
– А вот извольте прислушать, ваше благородие. Загорелась антерелиская лапаторья, в которой лежали шесть тысяч кондратовых ракит[3].
– Вздор, братеи! К чему в лаборатории ракеты?
– Точно так, я вашей милости не солгу. Это, извольте видеть, начиненные порохом чугунные яйца; их, говорят, выдумал заморский хитрец Кондрат Ракитин – так по нем и яйца эти приказано величать; вещь, слышь, предиковинная! Когда порох в яйцах загорится, так они и пойдут хлестать во все стороны, словно сам сатана с ними вертится, – и видно, что тут не без греха, прости Господи! Но без хвостов в них-де сила уж не та: они юлят, да не летят, а с хвостами, к счастью, было только шесть. И гляди же, кормилец, куда их нелегкая носила! Они были и в Зимнем дворце, и в саду великого князя, и в Александровской лавре! Все, слышь, жгут, к чему не прильнут! Да, спасибо, народушка не спал; остерегся, так немного они поживились! А уж часовой лихо отличился! Парень молодой, а сметка славная! Он как увидел, что кондратовы ракиты заерзали, зашептали, что они живые, страх его пронял, а бежать-то нельзя! Ведь вы, чай, знаете, ваше благородие, говорят, что солдату хоть до последнего суставчика гореть, а пост оставить не приходится. Что же парню делать? Молодец перекрестился, обернул штык, очертил себя трижды с молитвою да и стал в кружок, как вкопанный. «Вечная память служивому!» – люди говорили. Ракиты перелопались, все сгорело, пожар потух; глядь – а часовой стоит как ни в чем не бывал! Умора, да и только! «Ай да Ларион Кулябин! Перехитрил Кондрата Ракитина!» – калякают набольшие. Да и награда разудалому вышла залихватская! Лишь только доложили государю – «Дать триста рублей и в гвардию молодца!» – прогремел царь наш батюшка.
Это то же, что сказка о Бове и Еруслане, которые и поныне посреди простонародья имеют приют несмотря на то, что ни к чему не ведут и сердцу ничего полезного не сообщают: на безрыбье и рак рыба, говорит пословица. Но этот же самый случай, простым русским народным слогом верно и отчетливо изложенный, – с одной стороны, похвальным поступком Кулябина, с другой, высокомонаршим вниманием к правилам твердого в обязанностях солдата, – восхитил бы слушателей! Народ у кружальца, подобный анекдот выслушавший, приударил бы в рукавицы, гаркнул бы «ура!». А там – «Эй, Ванька, смекай! Да заруби себе на носу! – закричал бы сосед сыну соседа. – Ты на очереди, тебе не отвертеться от красной шапки. Держи ухо востро и учись, брат, заранее, как заслуживать царскую милость!»
«Небось, дядя! Скорее в золу оборочусь, а с часов шагу не сделаю! Благо, что узнал!» – отвечал бы окураженный Иванушка.
Вот какие последствия произведет повсеместное чтение народного журнала, и вот желание, за которое я без вины виноват.
Примечания:
[1] Астрологический календарь со знаками Зодиака.
[2] Виноват: дело прошлое – лет сорок назад – и меня подкузьмил один моряк на эту шутку, и до того уверил, варвар, что я готов был присягу принять, что в Кронштадте на раках порою возят воду в казармы.
Автор.
