ОТ РЕДАКТОРОВ РАЗДЕЛА.
Подростковый сэконд хэнд, или «Сам себе переплетчик».
(К вопросу о старых явлениях и новых возможностях)
Нет, мы таки третья страна, ибо вневременно хотим «быть как…». Тем более сейчас, когда своего как бы и не осталось совсем. Но хочется быть значимым и здесь, и сейчас, сомнений нет, а уверенность – да, она есть, и это несомненно. Они знают, как сделать жизнь красивой.
В мое время это называлось «клевый чувак», т.е. человек с большими знаниями количества клепок на «родном левисе» и тонкостей двойных строчек на батниках. Это вечный подросток, смотрящий на дяденьку «из оттуда», это знакомый знакомого, который видел «то кино». И уверенность с развязностью, как у фарцовщика, с которой надо произносить сакраментальное «ты чее...», только она может повысит внутридворовый рейтинг.
Подростковая культура всегда противопоставляет официальной - «Свою». «Своя» на поверку оказывается жалким отражением тоже официальной, но чужой. И у Смоляра мы видим только заимствования трех империй: французской, японской и американской. Причем зачастую в не первых изводах, вплоть до «художественных изделий» из советских магазинов «Галантерея». Тут и вьетнамские циновки, и картинки из старых журналов «Америка», и модерн из «Огонька», и многочисленные подобия галантерейных же «инкрустаций» - видимо, материал вызывает у автора видения детства. Чуть лучше «отражения» книжной графики детских книг, но больше всего радости ученичества – радости растекания красочки по плоскости, угадывания в рисунке фанерки контуров женского тела. Все эти декоративно-прикладные старания сильно напоминают незабвенную самодеятельную корнепластику и держатся лишь неизменным форматом и цветом фона.
Но каковы теперь возможности – книги, мелованная бумага. Конечно, при постмодерне каждый может напечатать свои творения в сети. Имя нам легион, но Владимир Иванович хочет обращаться к «проверенным ценностям» - выставкам, книгам, альбомам…, а Иличевский заворачивает эту пустоту подростковой претензии в бинты «умных» слов, создавая очередной симулякр на российских просторах. Они завораживают друг друга, как персонажи Феллини. Но это желание благородного барства не оригинальнее женского вышивания бисером по канве. Недостаточно впечатляющее занятие, но откуда при спокойной жизни вырастить другое. Сытость не способствует искусствам, но не мешает меценатству, главное, чтобы оно не было направлено на самого себя. Безусловно радует одно: мог бы и политикой заниматься. С куда более грустными последствиями…
Игорь Вовк
Альбомные почеркушки.
Альбомные почеркушки постмодернистского века: узнаются и Франция, и Восток, и ар-нуво, и архаика – но все мило и необязательно, со знанием дела, но без натужной старательности и напыщенного пиетета. Явление скорее культуры, чем искусства. Искусство в России было всегда, а вот культура – в смысле пользования вилкой и ножом, сморкания в платочек, знания языков и все той же истории искусств… С этим хуже. Для этого нужна все-таки прочная материальная база – наличие тех же платочков, вилочек и того, что вилочками едят. С послереволюционных лет сигары в нашей стране стали редкостью и роскошью. И зарисовки на пластинках из сигарных коробок – отрадная весть: курильщики сигар – это уже не крепкошеие ребятки в красных пиджачках со златыми пуговицами. Ценителей сигар становится все больше. Все больше становится ценителей и знатоков мирового искусства. И главное – эти множества пересекаются.
Валя Метальникова.
ДЕРЕВО КАК КНИГА ЛИНИЙ
1. Минимализм и поэзия
«Книга линий» минимальна по всем параметрам. Как по способу физического изображения, — работы «Книги» строго миниатюрны, — так и по стилю изобразительных средств.
С точки зрения способа выражения минимализм ближе к поэзии, чем к прозе.
Есть зависимость. Тем больше в произведении поэзии, чем огромней дробь, числителю которой приписывается выражаемый смысл, а знаменателю — информация, кодирующая знак, который смысл этот означает.
В частности, именно по этой причине иероглиф имманентно поэтичен: стих «Луна освещает гору и реку» в нашей условной дроби делится всего на несколько линий.
Понятно, что очевидность предельных случаев ничуть не устраняет иррациональную трудноуловимость, зыбкость, так сказать парадоксальную «не дифференцируемость» максимума информационного отношения знака и означаемого.
Тем не менее ясно, что метафизическое содержание оказывается достижимо только при достаточно больших значениях этой «выразительной» дроби, — что присуще по преимуществу как раз поэтическому высказыванию.
Именно по причине влиятельности этого принципа дроби так тревожно воспринимаются сознанием символы — «чистый лист», «беспамятство», «незримость».
И еще — в «Книге линий» нет названий.
По закону отрицания тавтологии, имя требуется вещи только, если сама вещь не является Именем.
Это и есть подтверждение догадки, что перед нами не вещи, но Имена, «иероглифы» поэтических высказываний.
2. Оптика припоминания
В «Книге линий» нет насыщенности зрения, страницы ее как бы полупрозрачны. Взгляд не поглощается демиургической ловушкой их художественного пространства. Он свободно, лишь слегка насыщаясь припоминанием, обусловленным опытом воздушно сделанных вещей, проходит сквозь новую, раскрывающуюся по мере продвиженья острия луча, свободу воображения.
Иначе говоря, коэффициент преломления оптического устройства страниц «Книги» близок к коэффициенту преломленья воды, а сама поверхность изображения увлекательно отражает внутренний взгляд на нее, оставаясь прозрачной для прикосновения восприятья.
А как известно, от рефракции до рефлексии полшага. Именно поэтому работы «Книги линий» похожи на творящее припоминание.
Самое искусное — потому что самое метафизическое — изображение, — то, которое создает прозрачные миры.
В пользу последнего — можно привести пример оппозиции прозрачного стекла, которое в пределе своей чистоты есть изображение мира, находящегося за ним — и витража, — который есть знак, раскрывающий заведомо меньшее, чем мир.
3. Творение как линза пространства
Стихотворение, рисунок — в той или иной мере своей гениальности — искривляют мировое пространство, и следовательно, согласно Эйнштейну, художественный смысл обладает энергией-массой. Верно и обратное: потому Вселенная и есть Слово.
Учитывая закон сохранения, первая часть этой простой мысли может послужить вполне яркой иллюстрацией к идеям Вернадского, Лотмана, Пригожина — о неустранимости вклада творящего сознания во вселенское устройство.
Иногда, в зависимости от удачи, mc2 произведения попадает в астрономический диапазон и может сравниться с массой квазара. Или галактики. Или вселенной.
В астрофизике есть понятие гравитационной линзы.
Отсюда я вывожу идею об особой функции оптической прозрачности, которую формируют художественные высказывания «Книги».
4. Микроскоп vs. Телескоп
Подлинно художественное изображение не изображает, а творит пространство Незримого, мысль о котором в случае «Книги линий» — Время воспоминания.
Интересно, что мы можем сказать о геометрии Незримого?
Скорее всего, Незримое как источник бесконечности — благодаря двунаправленности своей природы, согласно которой бесконечно малое совпадает с бесконечно большим, похоже на окружность, или сферу.
Действительно, с точки зрения Незримого телескоп ничем не отличается от микроскопа, а окуляр от рамки картины, или столбика строк.
Учитывая это, становится более или менее очевидным, почему миниатюра ближе к микроскопу — благодаря корткофокусности капли, сформированной изображеньем.
Полотна масштабного охвата скорее заставляют думать о дальнобойности телескопа Хаббла, чем о капельном серебре росы на жгучей шероховатости листьев осоки, дающей особый серебряный дребезг света на несмачиваемых волосках…
5. О Не-зрении
Мне ужасно нравится, что основным метафизическим приемом «Книги линий» является порождение Незримого, Не-зренья (было сказано — страницы «Книги» отлично пропускают свет восприятия).
Дело в том, что по природе своей зрение — завоеватель. Оно довлеет. Его давление — искушение расхожей представимостью.
А это и есть зерно идолопоклонства.
Потому так, что зрение — причина и функция идола, утверждающего примат наглядности.
Зрение ослепляет воображение, выхолащивает сознание. Воображение, полное визуальных образов, пусто.
Что же есть Не-зрение? Свет сознания, свет слова линий. Если из воображения вынуть зрительные образы, от него вряд ли что останется.
Остаток — и есть Не-зрение: контур, линия, иероглиф.
Подлинная художественная реальность — это немыслимое, неподотчетное, предельно постороннее зрению воображение Слова: свето-звуко-смысл: своего рода пророческая слепота, как у Тиресия, ослепленного прозрачной истиной.
5. Дерево
Напоследок следует отметить одну деталь.
Более или менее всем известно, что «Книга линий» написана на оберточных листах кубинских сигар марки «Герман Упман». Отсюда — табачные плантации Орьенте, где был высажен рев. десант под водительством второго воплощенья теоретика перманентной революции, председателя 4-го Интернационала — пламенного Эрнесто Гевары (на своих иконах, размножившихся при жизни по цветастым «фольксвагенам», наподобье портретов Сталина под лобовым стеклом «зилков», «газонов», — Че красуется в берете и с «H.Upmann» в зубах), отсюда — левацкая свистопляска битников, отупившая «шестидесятников», по чьей оголтело-зверской романтичности (а как дал знать нам двадцатый век, романтизм от фашизма отделяет примерно та же пелена животного безумия, что отделяет его от коммунизма) мы имеем об эту пору одновременно и СНГ, и Соединенные Штаты Европы, и Усаму, — это все равно как писать на палимпсесте вдруг начинающих теплеть стен Рейхстага.
Но мало кому известно, что оберточные листы сигар высших марок, а следовательно, и страницы «Книги линий» — делаются исключительно из древесины кедра, — единственного дерева, оказавшегося по приказу Всевышнего пригодным для постройки Святая Святых Иерусалимского Храма.
А. Иличевский
|
