Отгремело Бородинское сражение. Русская армия оставляла Москву. Четырнадцатого сентября, в понедельник, французы стояли у Дорогомиловской заставы и на Поклонной горе. «Мы были поражены чудным видом Москвы, – вспоминал французский офицер Лабом, – и авангард приветствовал город криком: Москва! Москва! Все бросились на высоту и наперерыв один перед другим открывали и указывали друг другу новые красоты. Дома, выкрашенные разными красками, купола, крытые железом, серебром и золотом, удивительно разнообразили вид. Балконы и террасы дворцов, памятники и особенно колокольни давали нам, в общем, картину одного из знаменитых городов Азии, которые до тех пор мы считали существовавшими только в воображении арабских поэтов».

Вид Кремля ок. 1810 г. Худ. К. Кампорези.

В три часа пополудни французы начали входить в Москву. Их передовые части смешались с казаками, прикрывавшими арьергард русской армии, медленно покидавший Москву, и Мюрат имел случай блеснуть между «варварами» роскошью своего наряда. Он выпросил бурку у одного из старших казацких офицеров и отплатил за нее дорогими золотыми часами, взятыми у одного из своих офицеров.

Вид Соборной площади в Кремле (ок. 1810 г.).

По мере того, как французы занимали громадный город, они все более и более поражались его мертвой тишиной и пустынностью. Случалось, что, охваченные безотчетным страхом, одни части бежали перед другими, своими же…Русские покинули древнюю столицу. По разным источникам число вошедших в Москву войск составляло около 120 000 чел, однако, за исключением гвардии, расположившейся в Кремле, французские войска на другой день вышли из нее и стали биваком в окрестностях. В Москве остался в основном иностранный контингент Великой армии, т.е. испанцы португальцы швейцарцы баварский и вюртембергский корпуса и саксонцы.

Этим постоянным пребыванием в городе «союзного элемента» и следует, вероятно, объяснить многочисленность совершенных в Москве жестокостей и грабежей. К вечеру того же дня в городе начались пожары. Москва была подожжена в семи местах и по свидетельству очевидцев, это делали сами русские. Одновременно с пожаром начались и грабежи. По свидетельству очевидца, оставшегося в Москве: «в среду ветер порывистый весь день продолжался, пожары местами сызнова оказывались. На другой день со двора нельзя было сойти ни на шаг, везде грабили так, что снимали даже нательные рубашки».

Пожар бушевал пять дней, а грабежи продолжались еще в течение целого месяца, и никакие запреты не могли остановить эту всеобщую вакханалию разбоя. Современник вспоминал: « французы заставляли попадающимся им навстречу нести их ноши и добычи; хозяин из своего собственного дома должен был свое же имущество нести за ними на их квартиры, невзирая ни на какое лицо, в сие время нельзя уже было различить генерала с последним мужиком, одеяния всех были равны». Другой очевидец пишет: «Представьте себе: они ездили пьяные на скверных клячах, накрывши их церковными покровами, в свяченических ризах и с женским чепцом на голове!! Вообще все они по недостатку мужеского платья ходили в солопах и юбках!!!»

Пожар Москвы. Художник Йоган-Адам Кляйн. Музей армии. Париж.

28 cентября выбравшийся из Москвы приказчик Козьмы Крестовникова рассказывал: «…что французы делают все поругания церквам, в некоторых живут в алтарях и на престолах обедают, в церквах с женщинами даже спят, в трапезах имеют лошадей и в них гадят. Ризницы все расхищены. Иной француз или поляк сидит на фуре в парчовой или другой ризе, правит лошадьми, или в какой?нибудь на черно-буром меху дамской епанче или салопе стоит на часах…отнимают все подряд и хлеб и платье. Оставшиеся русские платье сберегают частью, сверх исподнего надевали грязные портки, а сапоги ни на ком не могли уцелеть, а если кои и сберегли, то только немногие догадались, что их разрезали. Рубашки не могли ни на ком уцелеть. Разве сберегли только немногие, сверх своей надевали какую-нибудь мерзкую или самую толстую.»

Но грабили не только французы и союзный контингент. В городе было много и своих мародеров. «Как описать все, происходившее в городе, отданном на грабеж, – вспоминал очевидец, – солдаты маркитанты, преступники из тюрем и публичные женщины бегали по улицам, врывались в покинутые дома и выхватывали оттуда все, что могло им приглянуться. Одни накутывали на себя шелковые с золотом одежды, другие взваливали на плечи, сколько могли, без разбора, всяких мехов; там одевались в женские и детские шубки, солдаты и всякая уличная сволочь разодевались в придворные одежды. Толпы бросались к погребем, выбивали двери и, перепившись, шатаясь, уносили награбленное. Это безобразие не ограничивалось только покинутыми домами: солдаты врывались во все жилые квартиры и насиловали всех попадавшихся женщин. Когда генералы получили приказание выехать из Москвы, распущенность достигла крайнего предела: солдаты, не сдерживаемые присутствием начальства, дошли до чудовищного безобразия, не жалели ничьих убежищ, не щадили ни церковных, ни каких других украшений и богатств…Сквозь густой дым виднелись вереницы экипажей, нагруженных добычею и поминутно останавливавшихся; слышались крики возчиков, боявшихся сгореть, погонявших лошадей, протискивавшимися вперед со всевозможными ругательствами».

Ничто так не разожгло алчности грабителей, как Архангельский Собор в Кремле с гробницами царей, в которых ожидали найти огромные сокровища. Гренадеры спускались с факелами в подземелье, вскрывали гробы в надежде найти золото и бриллианты. Скромное имущество монахинь Алексеевского монастыря, спрятанное в кладовую, также было разграблено; солдаты нарядились в монашеские рясы…Несколько человек поселились в келье игуменьи, где пировали двое суток и приглашали к себе молодых монахинь.

В других местах тащили по улице чуть не голых мужчин и женщин и с ножом у горла требовали открытия спрятанных, будто бы, сокровищ. Все двери лавок были настежь открыты, продавцы разбежались, товары разбросаны повсюду… Не успевала одна шайка мародеров уйти из дома, как другая врывалась и не оставляла ни рубашки, ни какого-нибудь сапога.

На улице в эти дни жителям нельзя было показываться даже в сопровождении конвоя, так как сама охрана грабила, а в случае крика или жалоб била до полусмерти. Ограбленные одевались потом во что попало, часто по-женски, но и это отбирали.

Грабители же почти все щеголяли в шляпах, украшенных цветами или перьями, в кофтах, в женских башмаках. Даже французские офицеры принимали участие в этом смешном маскараде. Начинал сказываться холод, и атласные меховые шубки отлично служили для защиты от него, их надевали кавалеристы поверх военной формы. Улицы были покрыты выброшенными из домов вещами и мебелью, всюду слышны песни пьяных солдат, крики грабящих, дерущихся между собой.

Купец Перовский, оставшийся в Москве вспоминал: «Многие французские офицеры жаловались, что не могут найти ни сапожника, ни портного, чтобы исправить обувь или одежду… Усатые-разусатые гренадеры ходили в священнических ризах, треугольных шляпах, другие в женском салопе с эпитрахилью на шее или в женской мантилье, в шароварах, с каской, или в белом плаще с алым кокошником на голове. Старый воин щеголял в дъяконовском стихаре. Тут всадник верхом в монашеской рясе, с красным пером на шляпе, здесь куча солдат в женских юбках, завязанных около шеи.

Когда солдаты возвращались в свой лагерь, переодетые таким образом в самые невероятные одежды, их можно было узнать только по оружию. Еще печальнее было то, что офицеры, подобно солдатам, начали ходить из дома в дом и грабить; другие, более совестливые, довольствовались грабежом в своих квартирах. Даже генералы под предлогом розыска по обязанностям службы заставляли сносить отовсюду, где находили, вещи, которые для них годились.»

Так как французская армия планировала остаться в Москве на зимних квартирах, то она запасалась продовольствием, которого нашла в изобилии. В этой связи интересны воспоминания французского унтер-офицера Бургоня.

Вот что он пишет: «Так как может быть пришлось бы пробыть здесь долго, то у нас было кое-что припасено на зиму: семь больших ящиков игристого шампанского и много порто; пятьсот бутылок ямайского рома и более сотни голов сахара – все это для шестерых унтер-офицеров, одного повара и двух женщин. Говядины было мало, но у нас была корова…Много было также окороков, которых мы отыскали громадное количество. Прибавьте к этому большой запас соленой рыбы, несколько мешков муки, два бочонка жиру и очень много пива. Мы спали в биллиардной на отличных мехах соболей, куниц, на тигровых, медвежьих и лисьих шкурах; голову обвязывали тюрбаном из кашмировых шалей…

Отступление французской армии из Москвы, ноябрь-декабрь 1812. Худ. Йоган Лоренц Ругендас. Музей армии. Париж.

Отлучившиеся возвращались нагруженными всем, что только можно себе представить чудесного и богатого. Между замечательными вещами было несколько серебряных риз с образов, с прекрасными тиснеными украшениями; приносили также слитки серебра величиною в кирпич; затем были головные украшения, индейские шали, ткани из шелка, затканные серебром и золотом. Мы унтер-офицеры имели право брать себе от солдат двадцать процентов с приносимого ими.

Мы нарядили наших русских женщин по-французски, маркизами, и, так как сами они в этом ничего не смыслили, то я и мой товарищ Фламан, занялись их туалетом. Наши двое русских портных были одеты китайцами. Я – русским боярином; Фламан маркизом – словом, всякий из нас оделся по своему вкусу. Наша маркитантка – тетушка Дюбуа, пришедшая к нам в гости, одела богатое платье русской боярыни. И вот, когда все было готово, мы принялись танцевать и веселиться. Оркестр представляла флейта, на которой играл наш старший сержант, ему вторил барабан. После нескольких больших стаканов пунша наши маркизы и маркитантка, хотя и крепкие на хмель, оказались сильно выпившими и принялись танцевать по-татарски и в присядку, выкидывая ногами направо-налево, раскидывая руками, сгибались и разгибались, просто сам чорт в них вселился! Так мы веселились до четырех часов утра. Однако на следующий день узнали о наших русских женщинах старшие офицеры и забрали их к себе – прачками белье стирать».

Немало веселились и в Кремле. При всех кремлевских воротах стояли на часах гвардейские гренадеры; они были одеты в русские шубы, опоясаны кашмирскими шалями. Рядом с ними стояли хрустальные вазы в полметра каждая, полные самым вкусным вареньем, которое они кушали большими деревянными суповыми ложками и угощали всех желающих, кто соглашался с ними выпить.

Грабеж был, наконец, официально запрещен, но, тем не мене, он продолжался; уходили целые роты, батальоны, с которыми грабили сами офицеры. Тогда по городу стали развешивать строжайшие приказы с угрозами и расстреливать ослушников – это произвело свое действие. Жители стали понемногу выходить из своих подвалов и не узнавали Москвы! Она превратилась в огромные пространства развалин, среди которых едва можно было различить прежние улицы. До 14 000 домов были обращены в пепел и в их числе множество настоящих дворцов, из которых каждый стоил от 100 000 до 200 000 рублей. Сгорело 6 000 лавок больших и малых, включая магазины громадной цены. Так как никто не ожидал, что город будет предан огню, то можно только представить себе, сколько богатства погибло.

Но вот, не получив ответа от царя на предложения мира, Наполеон принял решение оставить Москву. Маршалу Мортье было приказано взорвать Кремль со всеми башнями и стеной. C колокольни Ивана Великого сняли золотой крест, и отправили во Францию для украшения купола Парижского дома инвалидов.

Отступление французов из Москвы. Худ. Йоган-Адам Кляйн. Музей армии. Париж.

Девятнадцатого октября Великая армия во главе с императором вышла из Москвы. Наполеон поторопился объявить Европе о полном уничтожении Кремля. Однако действие взрыва оказалось ничтожным. Пострадали две башни, арсенал, дворец и пристройки к колокольне Ивана Великого; сама колокольня пошатнулась, дала трещину, но устояла.

Бесчисленные обозы, составлявшие французскую армию, выходили из Москвы в течение трех суток. Французы еще не знали, какая судьба ждала их и конечно не догадывались, что все награбленное ими останется навсегда в русской земле. Большинство сокровищ – золото, серебряные слитки, дорогие и тяжелые украшения были сброшены в Семлевское озеро (по одной из версий – ред. Интернет-проекта «1812 год»), а огромный золотой крест, который оказался деревянным внутри и покрытым золотом снаружи, оставили в Москве, а увезли другой, поменьше, да и тот бросили где-то в районе Вильно. Ну а что до одежды и прочего текстиля, то ими укрывались от лютых морозов, обматывали ноги, жгли на бивачных кострах, в них шли, падали, засыпали и умирали в снегу.

Таким печальным оказался итог текстильного погрома в Москве в 1812 г.

Что же было в обозах Великой армии, читатель может убедиться самостоятельно, взглянув на некоторые из многочисленных прошений, исковых заявлений, и др. подобные документы, которыми были завалены городские чиновники Москвы в 1813 г. и хранящиеся теперь в архивах Москвы и в Национальной библиотеке. В этих прошениях перечислялось все «добро», утраченное в ходе «визита» французов в Москву, начиная от простых деревянных ложек и заканчивая самоварами, иконами в серебряном окладе, подсвечниками, капотами, платьями, шубами, шторами и даже содранной обивкой кресел. Бедный граф Ростопчин не знал, что со всем этим делать, ведь Москву поджог он, а французы увезли лишь малую часть от того, что осталось после пожара. Виновного так и не нашли и большинство исков не было удовлетворено, а страховых компаний тогда еще не было.