Каргопольцев Н.Н.

МАИОР А.Б. КАМАЕВ.
Эпизод из жизни сибиряков в 1812 году.

Дядя мой, Александр Васильевич Камаев, родной брат моей матери, родился 14-го августа 1797 года, воспитывался в доме отца своего; имея от роду около 12-ти лет, по обычаю того времени, записан был в военную службу и зачислен в квартировавший тогда в Омской крепости Селенгинский пехотный полк, — но жил у отца.

По случаю военных действий в 1811 г., Селенгинскому полку назначен был поход в Россию. Покойный мой дедушка, несмотря на предложение начальства перечислить сына в сибирские линейные баталионы, так как, по его молодости, походная жизнь будет трудна, как истинный патриот, не пожалел отдать единственнаго сына на защиту отечества, и отпуская, поручил его шефу этого полка, полковнику Демиду Ивановичу Мещерякову, с которым с давних лет был в самых дружеских отношениях.

6-го августа 1812 года, в сражении под Смоленском, Селенгинский полк был разбит полчищами Наполеона. Полковник Мещеряков и дядя мой были ранены и потеряли друг друга из виду. После сражения, когда убирали раненых и хоронили убитых, дядя лежал под кустами, истекая кровью из ран. Одна нога его была прострелена пулею на вылет, а в другой пуля остановилась. Проезжавший мимо гусар, вероятно, отыскивая кого-нибудь из близких к нему, заметил дядю, плавающаго в крови, но еще живого, прицеливаясь из пистолета, спросил: «русский или француз?» Собравши последния силы, дядя мог только сказать: «русский»; услышав этот отклик, гусар подъехал ближе, и увидев

664

в этом защитнике отечества мальчика, не более 15-ти лет, в солдатской форме, плавающаго в крови, сошел с лошади, обмыл и перевязал его раны, снявши с себя рубашку; взял его на руки и посадил на свою лошадь, а сам шел пешком подле, держа лошадь под уздцы, и таким образом доставил его на перевязочный пункт. Отсюда дядю отправили с обозом раненых в Москву, и там поместили в лазарет. Когда же Наполеон с войском подступил к Москве, и когда решено было, для спасения отечества, принести в жертву первопрестольную столицу, и Москва была в огне от пожаров, все, кто мог и был в силах, уезжали. Французы вступили с одной стороны, а москвичи выезжали с другой, преимущественно по Владимирскому тракту, как наиболее безопасному от неприятеля. В это время полковой адъютант разбитаго Селенгинскаго полка, наняв тройку лошадей, с просторной телегой, приехал в лазарет, чтобы вывезти из Москвы своего начальника. Полковник Мещеряков также был в том же лазарете, где лежал и дядя, но в офицерских палатах, и потому-то они и не знали, что так близко были друг от друга. Когда адъютант выводил своего командира, они проходили ту палату, в которой лежал дядя. Когда только дядя увидал их — крикнул: «Демид Иванович!», раненый и больной полковник остановился, и, узнав своего питомца, сказал адъютанту: «спасайте его, я дал слово отцу его беречь его, и должен спасти», с этими словами отдал ему свою теплую шинель, в которую завернули дядю, и адъютант на своих руках вынес его в телегу, посадил полковника и сам сел с ними, — поскакали в Владимир. Сколько времени дядя жил во Владимире вместе с полковником Мещеряковым, я не знаю, но только в это время, по ходатайству его, дядя был произведен в прапорщики и когда раны его начали закрываться и он мог ходить, ему дан был отпуск в Сибирь до совершеннаго излечения. Мещеряков, отправляя его, обмундировал его, и сделал ему все необходимое на дорогу, а сам остался при армии, впредь до окончания кампании.

Наступила осень, сырая и холодная. Молодой воин, изнуренный походами, болезнию и ранами, в одной только форменной одежде, имея весьма скудныя средства, один одинехонек, отправился на родину, слишком за 2000 верст, надеясь на Бога. Путешествие его не могло быть скоро: на почтовых он ехать не мог, за неимением для этого средств, на вольных с попутчиками путешествие было крайне медленно и изнурительно, так как приходилось несколько раз останавливаться для возстановления сил и для совета с докторами, но, благодаря Бога и доб-

665

рых людей, которых на святой Руси и теперь немало, а тогда был еще непочатый край, он кое-как добрался до Екатеринбурга; там уже все средства его истощились, ехать дальше было не на-что. Между тем в Сибири наступила зима, а до Омска оставалось еще около 700 верст. Остановившись в Екатеринбурге на постоялом дворе, он разсказал хозяину свое положение и просил указать ему кого нибудь, кто бы дал ему средства добраться до дому. Ему указали на одного зажиточнаго купца, к которому он и обратился с просьбою помочь ему, обещая по приезде к отцу возвратить деньги. Этот добрый русский человек, узнавши, что он раненый, не только не отказал ему помочь, но взял его к себе в дом, сделал ему всю теплую зимнюю одежду, так как в Сибири, в конце сентября и начале октября, настают такие сильные холода и морозы, о которых кто не бывал в Сибири не имеет и понятия; устроил ему небольшую кибитку, и давши денег на дорогу, без всякой росписки, отправил его в Омск, а семейство его, по сибирскому обычаю, приготовило «подорожников» ^[1], которых с избытком хватило ему до дому.

Со дня получения раны и во все время лечения, он ничего не писал отцу, равно как и от отца не получил ни одного письма. Почта тогда в Сибирь ходила только один раз в неделю, а по случаю войны, известия из России в Сибири получались еще реже. Вследствие этого, ни он о родных ничего не знал, ни они о нем, поэтому приезд его домой был нечаянностью, которой никто из домашних не мог ожидать. Как ни молод был дядя, но побоялся приехать прямо в дом родителей, чтобы не испугать их, а приехавши в Омск поздно вечером 9-го октября 1812 года, проехал на квартиру жениха своей старшей сестры Елизаветы Васильевны, казачей конной артиллерии поручика Вас. Ив. Кузминскаго ^[2], квартировавшаго в Омской крепости, недалеко от квартиры дедушки, и оттуда послал письмо к родителям, что он остановился на последней станции, чтобы не испугать их нечаян-

---

[1] Зимою в Сибири, когда едут в дорогу, приготовляют на дорогу подорожники, т. е. разныя варенья, щи, печенья и непременно пельмени, и все это замораживают и складывают в мешки; так как до 1840-х годов, в Сибири, не знаю как теперь, по дороге, на станциях и постоялых дворах, ничего нельзя было достать, кроме самовара, а гостинниц и трактиров не было.

[2] Впоследствии генерал-маиора, бригаднаго командира казачей конной артиллерии в Оренбурге. Умер 3-го февраля 1845 г. в Москве, где был проездом в Петербург. Н. К.

666

ностию; посылает это письмо, дедушки не было дома, он уехал к знакомым на бостон. Бабушка, получивши письмо, тотчас отправила его с нарочным к нему, с приказанием отдать его самому лично в руки. Посланный застал дедушку за картами. Прочитавши письмо, у него от внезапной радости отнялся язык, он выскочил из-за стола, пробормотавши несколько несвязных слов, которых никто не мог понять, схватил шляпу и уехал домой. Партнеры его остались в полном недоумении и думали, что случилось что нибудь неприятное у него в доме, и остались ожидать его возвращения. Едучи домой, дедушка всю дорогу делал распоряжения, чтобы сейчас бы были готовы лошади, потому что он сам едет на последнюю станцию встречать сына. Приехавши домой, он вошел в прихожую, где его встретила прежде всего бабушка, которая всегда умела владеть собою лучше, чем дедушка, и на его несвязныя слова сказала ему, чтобы он успокоился, и ехать встречать Сашу не зачем, потому что он уже здесь; не успел дедушка опомниться от этих слов, как сын уже бросился к нему и повис у него на шее. По возвращении посланнаго от бабушки, узнавши, что дедушки нет дома, и зная, что бабушка гораздо лучше владеет собою, дядя вместе с Кузминским отправился к ней, чтобы она устроила встречу и приготовила дедушку. Радость была неописанная: дедушка не выпускал из объятий сына, целовал его раны и ноги. Когда первый порыв восторгов прошел и нервы немного успокоились, в столовой приготовили чай, куда отправилась вся семья, которая у дедушки была не маленькая. Мать моя была ребенком, лет 12-ти, и была в это время в детской, ей тоже хотелось видеть брата, но она боялась его, потому что он приехал с войны и раненый, и потому должен быть страшен; но страстно желая его видеть, она еще до прихода всех в столовую, забралась туда и подлезла под стоящий там диван, и оттуда производила свои наблюдения. Во время питья чая, в эту столовую собралась вся прислуга дедушки, чтобы посмотреть молодого барина и поздороваться с ним. Дедушка был в восторге, язык его возвратился, он всем показывал раны сына и вместе с дворнею не переставал целовать их.

Между тем партнеры дедушки (полковник Григорович, гвардии полковник Броневский ^[3] и др.), видя, что он не возвращается, решились все ехать к нему, узнать, что такое случилось

---

[3] Впоследствии генерал-губернатор Восточной Сибири, потом сенатор. Н. К.

667

у него, так так все они очень его любили и были с ним дружны. Приехавши, они ни в прихожей, ни в зале не нашли никого, в гостиной они услышали говор из столовой, в которую дверь была заперта. Походивши по комнатам с четверть часа, они решились отворить не много дверь и посмотреть, что там делается; глазам их представилась следующая картина: за чайным столом сидели дедушка и бабушка, посреди их дядя, а кругом их стояли дети, сестры, тетки и бабушки, за ними дворня в несколько рядов, так что они ничего не могли понять около чего стоять все и что такое смотрят; к счастью, отворяя дверь, она скрипнула, на это обратила внимание бабушка, и увидала гостей. Лишь только она успела сказать об этом мужу, как он вскочил с места, поднял сына, и, поставив его на стол, сказал: «вот вам, господа, воин, проливший кровь за отечество и первый выходец с поля битвы в Сибирь!!» Гости, зная дядю с детства, и видя его теперь офицером, были в восторге, и он переходил из одних объятий в другия.

По получении облегчения, когда раны его зажили, он был назначен адъютантом к бригадному командиру, потом был плац-адъютантом в Омской крепости, и впоследствии командовал, в бывшей Петропавловской крепости, ныне упраздненной, сибирским линейным баталионом, где и скончался в чине маиора, в декабре месяце 1834 года.

Женат был Камаев на дочери бывшаго своего командира, Д.И. Мещерякова, — Елизавете Демидовне.

Н.Н. Каргопольцев.

23-го декабря 1882 г.
г. Бобруйск

668