Рассказ Георгиевского Кавалера из дивизии Неверовского, слышанный в 1839 г., в Серпухове[1].
«Я, Сударь, под Бородином мало был, потому что меня в плен взяли. Под Шевардиным мы поработали не что. Генерал наш, Неверовский, у-ва! какой форсистый был: приучил нас все больше штыком работать. Под Шевардиным настоящего распорядку не было: Француз валит с фронту, с левого фланга и с правого, а у нас когда-то догадались за гренадерами и конницей послать. Отдувайся, как знаешь. Как нас, до приходу кирасир, потеснили шибко, Батальонный наш осерчал и говорит: «Гунство! Никакого распорядка путем не сделают, а потом горячку и порют!» Под Шевардиным дрались мы ночью, как днем: деревня горела. Отвели нас назад, совсем ночь была поздняя.
Под Бородином, как ударили мы в штыки, погнали Француза. Кустики тут попались, продираемся мы сквозь них: я иду, ружье взял на перевес, да прямо против целого Французского батальона и вылез. Подскочили ко мне французы, велели бросить ружье, снять перевязь и портупею, а ранца, не хочу врать, не тронули. А тут, немного погодя, подвели еще наших: драгуна, артиллериста (шибко у него голова была расшиблена), да гренадер, да пехотинцев несколько. Погнали нас в Вагенбург. Пришли мы к Шевардину, видим: сам Бонапарт на стуле сидит, насупился. Сейчас подскочит к нам какой-то, мундир весь вышит у него золотом, и спрашивает: «Какой, вы, братцы, дивизии? Какого полку?» Мы молчим. Он ко мне: «Ты, говорит, любезный, не ранен ли?» Злость меня разобрала. Думаю себе: продает, подлая душа, Отечество, да в золотом мундире и щеголяет! Я ему и сказал: «Что уж ты о нас так печалишься! Сам, чай, помирать тоже будешь? Как потянут черти твою душу сквозь ребра, узнаешь, как Богу и Отечеству изменять». А он усмехнулся, да и говорит: «Не бранись, любезный: я не ваш, а только долго в Москве жил; а отвечать ты должен, такой порядок во всех армиях заведен: и наши к вам попадутся, их у вас тоже допрашивают». Вижу, дело говорит. А тут подскочил другой, и говорит: «Какого ты есть полку? Сколько в полку солдат? Кто у вас из Генеральства забит?» Вижу, Поляк, изменник, я ему сказал: «Вот что, почтенный, я у тебя спрошу: где бы тут помочиться?» Близко Бонапарт был, а то не быть бы мне живому: Поляк покраснел, вижу, лопнуть хочет. «Гицель, кричит, кацап! Научу я тебя отвечать начальству!» – «Ладно, думаю, учи, а ты у меня свое съел!» Погнали нас в Валуево: человек больше двухсот набралось. Сердце у меня радуется: вижу, ведут и несут их раненых по всему полю, счету нет сколько. «Что, мол, голубчики, али напоролись?»
На другой день погнали нас в Гжатск. Я шел с драгуном: славный солдат был, да с двумя артиллеристами. Стали мы про свою долю говорить. «Не умели мы, говорит мне драгун, умереть за Веру и Отечество: теперь в неволе всего натерпимся». Стал ему говорить я, что надобно конвой разбить и убежать: сладились мы с ним на этом, стали других подбивать: только сначала мало кто к нам приставал. На привале под Вязьмой завел я опять речь о том, что нужно конвой разбить. Говор пошел разный; иной говорит: «Не привел Бог на сражении умереть, так значит, нечего за даром пропадать». А я и говорю: «Лучше же теперь пропасть, чем дождаться, что нас заведут Бог весть куда, запишут в полки, да и пошлют на смерть: и умрешь-то не весть за что, а не за Отечество. Видали, говорю, беглых? Кого между ними нет: и Немцы, и Итальянцы, и всякие: все говорят, что неволею идут, и с нами тоже много разговаривать не станут». А драгун и говорит: «Нечего пустое говорить, а коли Господь вложил в тебя свою искру, делай, брат, как знаешь! Теперь ты нам за начальника, и мы должны слушаться тебя во всем». – «Ладно, говорю, примечай, ребята, дорогу!»
Пошли мы за Вязьму, остановились в селе ночевать. Согнали нас всех в церковь. Французы составили ружья в козлы, приставили к ним часового; команда их, человек сорок, на фуражировку пошла, остальные по селу разбрелись: с нами Унтера для порядка оставили. Вижу, время и место самые способные: под самым селом, с левой стороны, лес, конвой разбрелся, да и наших голод стал донимать, ропот между ними пошел. «Стань, говорю, ребята, побольше к дверям, да как я с Унтером расправлюсь и скажу: «Раз!» высаживай двери и забирай ружья и сумы!» Упал я перед Божиею Матерью на колена: «Владычица Богородица! молюсь, помоги постоять за святую Bеpy!» – Встал я, хожу около Унтера, хочу молитву сотворить, да ни какой молитве, не научен, а Унтер ходит, заложа руки за спину, приступиться к нему неспособно. Мигаю своим, не понимают. Наконец догадались двое, завели шум и драку: Унтер пошел их разбирать. Я подскочил к нему, выхватил его тесак, ударил его со всего маху по виску: он повалился. «Раз!» кричу. Высадили мы двери, кинулись мы к ружьям: часовой выстрелил по нас, не знаю, попал ли в кого. В суматохе повалили мы козлы и всего десятка полтора ружей захватили да три сумы. На селе тревога сделалась, где-то барабан забил. Кинулись мы к лесу. «Забирай, братцы, влево, и в лесу все влево держи!» кричу я. Так куда тебе! Вправо лесок был поближе, туда почти все и бросились, а за мною пошел драгун, да артиллеристы, да человек тридцать наших пехотных. Было у нас шесть ружей да тесак. Тесак я отдал драгуну; мне, как начальнику, ружье дали. Сума была неполная, всего пришлось по шести патронов на ружье. Прошли мы лесом сажен двести, видим: овраг дpемyчий глубокий – мы в него, да по донышку влево и пошли. Слышим, вправо от нас постреливают. Переждали мы в овраге, этак с час, видим, кругом спокойно, мы и стали выбираться в гору. К свету пришли в деревню, так, дворов в шестнадцать. Оттуда нас в Юхнов доставили. В Юхнове купечество нас снарядило, а потом, через Калугу, представили нас в Главную Квартиру. В то время наша армия только что в Тарутино пришла».
ПРИМЕЧАНИЯ:
[1] Где этот Кавалер служил, со щупом в руках, заставным сторожем от Питейной Конторы.
