«М.И. Кутузов и оборона Москвы»

В день своего отъезда из Петербурга (11 августа) Кутузов направил официальный запрос в Военное министерство о «всех рекрутских депо» и «регулярных войсках, которые внутри империи формируются».

Еще накануне войны было принято решение о создании 26 новых дивизий (18 пехотных и 8 кавалерийских) из запасных и резервных батальонов и эскадронов.

Но необходимо заметить, что реальная численность строевых чинов в этих дивизиях была в среднем значительно меньше, чем в уже существовавших^[1].

К 15 августа лишь относительно небольшая часть этих сил пополнила армии Барклая и Багратиона. Остальные войска, за исключением их иной дислокации, вошли в состав соединений, располагавшихся на флангах зоны неприятельского вторжения, и поступили в особый «калужский» корпус, который формировал генерал от инфантерии М.А. Милорадович. В соответствии с приказом Барклая этот корпус должен был прибыть к Вязьме, но присоединился к армиям позднее у Гжатска.

Помимо этих войск 1.5.1812 были образованы так называемые номерные полки с 1-го по 8-й пехотные и с 1-го по 4-й егерские. Их подготовкой во Владимире, Костроме и Ярославле занимался генерал-майор Н.Ю. Урусов, а в Рязани, Тамбове и Воронеже – генерал-майор В.А. Русанов.

Военным начальником «в пространстве империи от Ярославля до Воронежа» был назначен генерал от инфантерии Д.И. Лобанов-Ростовский.

27.6.1812 были образованы еще 6 пехотных номерных полков (с 9-го по 14-й), формирование которых было поручено генерал-лейтенанту А.А. Клейнмихелю.

Номерные полки имели полный штатный состав, включая запасные батальоны и эскадроны.

Ускоренная подготовка резервов привела к тому, что рекрутские депо 1-й и даже 2-й линии были фактически расформированы.

Предполагалось, что «калужский» корпус будет состоять из 55 батальонов, 26 эскадронов и 14 арт. рот. А 6 августа Ростопчин оценивал его численность в 31 тысячу человек.

Во всяком случае, Кутузов считал это соединение значительной силой, о чем свидетельствует его письмо Милорадовичу 11 августа: «…Вы, расположа войска, Вам вверенные… противопоставите силам неприятельским их мужество и вашу твердость с тем, что найдет враг наш другие преграды на дороге к Москве, когда бы, паче чаяния, силы 1-й и 2-й Западных армий недостаточны были ему противостоять. Расположение Ваше должно быть и в таком смысле, чтобы могли сии армии при надобности удобно опираться на Вас и Вами пользоваться».

О номерных полках главнокомандующий, по-видимому, тоже был осведомлен, поскольку тогда же он писал Ростопчину: «Обращаюсь я с тем, чтобы Вы, по требованию Милорадовича, усилили его всеми теми войсками, которые уже до некоторой зрелости в формировании своем достигли…».

Большие надежды в кампании Кутузов, конечно, возлагал на армии Тормасова и Чичагова. По мысли полководца эти армии должны были «…действовать на правый фланг неприятеля, дабы тем единственно остановить его стремление». К сожалению, по вполне объективным причинам это оказалось возможным только в сентябре, после подхода к театру военных действий главных сил Дунайской армии^[2].

16-го вечером Кутузов получил письмо Барклая, сообщавшем о своем намерении дать сражение при Царево-Займище, и, отвечая ему, указывал: «Сие, однако же, мое замедление ни в чем не препятствует Вашему высокопревосходительству производить в действие предпринятый вами план до прибытия моего».

Конечно, еще не ознакомившись лично с положением дел, очень трудно о чем-либо судить и принимать решения. Но, с другой стороны, план Барклая – это генеральное сражение, исход которого, естественно, мог оказать очень большое влияние на судьбу всей кампании.

Кутузов же, по мнению некоторых историков, слишком легко дает свое согласие на осуществление этого плана. Можно также заметить, что он как бы разграничивает ответственность между собой и Барклаем: «…до прибытия моего».

17-го главнокомандующий пишет Ростопчину: «Не решен еще вопрос, что важнее - потерять ли армию или потерять Москву? По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России».

По-видимому, вопрос отражает действительные размышления полководца, а следующий за ним текст должен был только успокоить Ростопчина, поскольку впоследствии это мнение было прямо противоположным: «…вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России».

Прибыв к армиям, Кутузов оставляет позиции и при Царево-Займище, и у Гжатска. Главная причина этого отхода, на наш взгляд, вполне понятна – это стремление присоединить все возможные подкрепления: «…я немного отступил без боя, это для того, чтобы укрепиться как можно больше».

В эти дни Кутузова, вероятно, постигает серьезное разочарование – с Милорадовичем прибыло немногим более 15 тысяч человек.

Тем не менее, 20-го он писал Тормасову: «Прибыв к армиям, нашел я их отступление у Гжатска. Настоящий предмет движения оных состоит в том, чтобы силами, еще в ресурсе сзади находящимися, усилить их в такой степени, что желательно бы было, чтобы неприятельские немногим чем нас превосходили...».

Далее в этом и в других письмах 19-21 августа Кутузов указывал, что даст генеральное сражение около Можайска. Туда же он просил Ростопчина направить 80 тысяч «сверх ополчения вооружающихся» еще 17-го. И само Московское ополчение, как известно, тоже двигалось к Можайску.

В донесении Александру I от 19 августа главнокомандующий писал о том, что предполагает усилить армию еще и некоторыми полками Лобанова-Ростовского (причем еще до генерального сражения).

И в тот же день он приказывает направить все 12 полков Урусова и Русанова к Москве. Хотя для того, чтобы достигнуть Можайска даже полкам из Владимира и Рязани потребовалось бы слишком много времени. К тому же эти формирования были направлены не к Можайску, а к Москве.

Весьма важно и отношение полководца к предстоящей битве: «Усилясь таким образом... в состоянии буду для спасения Москвы отдаться на произвол сражения…».

И далее следует замечание: «…которое, однако же, предпринято будет со всеми осторожностями, которых важность обстоятельств требовать может».

21-го Кутузов решил дать сражение у Колоцкого монастыря и приказал доставить в армию шанцевый инструмент, но вскоре оставил эту позицию, поскольку были выявлены ее существенные недостатки. Тем не менее, в этот день он заявляет Ростопчину уже со всей определенностью: «Теперь, намереваясь по избрании места близко Можайска дать генеральное сражение и решительное для спасения Москвы... Если Всевышний благословит успехи оружия нашего, то нужно будет преследовать неприятеля: а в таком случае должно будет обеспечить себя также и со стороны продовольствия, дабы преследования наши не могли остановлены быть недостатками».

Многие усматривают в этом ясно выраженное намерение полководца отбросить неприятеля от Москвы. Мы это мнение не опровергаем, но заметим, что это письмо начинается словами: «Я уже имел честь уведомить Ваше Сиятельство о недостатках в продовольствии, которые армии наши претерпевают».

А Ростопчин накануне был очень обеспокоен неопределенным ответом Кутузова относительно его дальнейших намерений, и писал ему: «Извольте мне сказать: твердое ли вы имеете намерение удерживать ход неприятеля на Москву и защищать город сей?».

Завершается письмо главнокомандующего от 21-го так:

«Уведомясь, что жители Москвы весьма встревожены разными слухами о военных наших происшествиях, прилагаю здесь для успокоения их письмо на имя Вашего Сиятельства, которое можете вы приказать напечатать, если почтете за нужное.

Коль скоро я приступлю к делу, то немедленно извещу Вас, милостивый государь мой, о всех моих предположениях, дабы Вы в движениях своих могли содействовать миру и спасению отечества».

Вполне возможно, что Кутузов просто хотел приободрить Ростопчина и тем самым способствовать улучшению снабжения армии.

А проблемы со снабжением, конечно, имели место. В своих письмах Ростопчин сетовал на грабежи и беспорядки, необходимость «очищения дороги московской от обозов и разбоев» и на сложность найма в это неспокойное время большого количества подвод и лошадей.

22 августа (при Бородино) Кутузов еще больше раскрывает Ростопчину свои планы: «Надеюсь дать баталию в теперешней позиции, разве неприятель пойдет меня обходить, тогда должен буду я отступить, чтобы ему ход к Москве воспрепятствовать... и ежели буду побежден, то пойду к Москве и там буду оборонять столицу».

Донесение Александру I от 23 августа, естественно, было составлено несколько иначе: «Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, тогда я имею большую надежду к победе. Но ежели он, найдя мою позицию крепкою, маневрировать станет по другим дорогам, ведущим к Москве, тогда не ручаюся, что может быть должен итти и стать позади Можайска, где все сии дороги сходятся, и как бы то ни было, Москву защищать должно».

Заметим, что предположение о неприятельском обходе возникает у Кутузова еще 22-го, до намного более основательной рекогносцировки 23-го.

Существует довольно спорная гипотеза В.М. Хлесткина о том, что будущий фельдмаршал, желая уклониться от сражения, «подставлял» Наполеону свой левый фланг и тем самым провоцировал его осуществить обходный маневр.

Во всяком случае, Кутузов должен был серьезно готовиться и к тому, что подобных маневров противника накануне сражения не будет, и, следовательно, оно состоится.

Отступая к Москве, можно было, по-видимому, рассчитывать на резервы Лобанова-Ростовского. Но, с другой стороны, главнокомандующий еще 19-21 августа наметил место сражения возле Можайска. Кроме того, отступление, несомненно, очень негативно влияло на морально-психологическое состояние войск. И не было также никакой гарантии, что на пути к Москве найдется не только столь же приличная позиция, как при Бородино, но и вообще приемлемая.

Оставление же второй столицы без боя противоречило требованию царя и не нашло бы понимания в армии и народе. Кутузов и сам это хорошо понимал: «…и как бы то ни было, Москву защищать должно».

23 августа главнокомандующий приказал на следующий день «…отправить все казенные и партикулярные обозы за 6 верст за Можайск по большой дороге к Москве, где учредятся от каждой армии по вагенбургу».

На основании этого распоряжения, конечно, можно сделать вывод о том, что Кутузов планировал дальнейшее отступление еще за три дня до генерального сражения.

Мы не будем опровергать и это мнение, но заметим следующее.

При сближении армии с главными силами неприятеля обходное движение с его стороны, естественно, становится намного более опасным. В этом случае помимо численного превосходства противник получил бы еще и серьезное тактическое преимущество. Немедленный отход в такой ситуации – решение вполне понятное, но отступать пришлось бы достаточно быстро. Обозы же очень замедляли всякое движение.

Кутузов мог предпочесть быть лучше готовым к наиболее опасному развитию событий – неприятельскому обходному маневру (который, кстати, Наполеон использовал весьма часто) или к возможной неудаче.

24 августа французы с марша атаковали Шевардинский редут, овладев этой позицией только к ночи, а через день состоялось генеральное сражение^[3].

По воспоминаниям Михайловского-Данилевского, 26-го Кутузов диктовал ему официальный приказ о возобновлении сражения уже «часу в 5-м после полудня». Завершался этот документ весьма любопытной фразой: «Ибо всякое отступление при теперешнем беспорядке повлечет за собою потерю всей артиллерии». А еще раньше он направил к Дохтурову Раевского «для предупреждения его о намерении своем атаковать на другой день неприятеля».

Об этом намерении главнокомандующий известил и Ростопчина: «Завтра, надеюсь я, возлагая мое упование на бога и на московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться». И добавлял: «От вашего сиятельства зависит доставить мне из войск, под начальством вашим состоящих, столько, сколько можно будет».

А несколько ранее он попросил Ростопчина доставить боеприпасы для артиллерии: «Прошу вас, ради бога, прикажите к нам немедленно из арсенала прислать на 500 орудиев комплектных зарядов, более батарейных».

Заметим, что до прибытия подкреплений и подвод с 60000 снарядов из Москвы русские войска должны были противостоять неприятелю еще несколько дней (вполне возможно, например, до 30-го или 31-го).

Причины оставления Бородинской позиции Кутузов в донесении Александру I от 27августа объяснял так: «…после кровопролитнейшего и 15 часов продолжавшегося сражения наша и неприятельская армии не могли не расстроиться и за потерею, сей день сделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно, стала обширнее и войскам невместною, а потому, когда дело идет не о славах выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, ночевав на месте сражения, я взял намерение отступить 6 верст, что будет за Можайском…».

В донесении от 29-го Кутузов вновь сообщает о том, что поле битвы осталось за русскими, а урон неприятельской армии велик, и составляет, по сведениям пленных, 40 тысяч человек. А о причине отхода он пишет следующее: «Но чрезвычайная потеря, и с нашей стороны сделанная, особливо тем, что переранены самые нужные генералы, принудила меня отступить по Московской дороге».

Заметим, что «потерю» своей армии он уже называет «чрезвычайной», но не указывает ее в количественном выражении на том же приблизительном уровне, как у неприятеля. Отсутствует в этом документе и оценка, сделанная 27-го: «…урон неприятельской…должен весьма нашу превосходить».

Кутузов также извещал императора, что должен продолжить отступление «…еще и потому, что ни одно из тех войск, которые ко мне для подкрепления следуют, ко мне еще не сблизились».

В своем письме Екатерине Павловне от 18 сентября Александр I вспоминал: «Даже после известия о битве 26 числа я выехал бы тотчас, не напиши мне Кутузов в том же рапорте, что он решил отступить на 6 верст, чтобы дать отдых войскам. Эти роковые 6 верст, отравившие мне радость победы, вынудили меня подождать следующего рапорта; из него я увидел ясно только одни бедствия».

Тем не менее, как известно, за Бородинское сражение император присвоил Кутузову чин генерал-фельдмаршала.

О своей победе при Бородино главнокомандующий писал Ростопчину 27 августа («…хотя баталия и совершенно выиграна…»), жене 29 августа («…выиграл баталию над Бонапартием») и Александру I 4 сентября («…хотя и победоносного с нашей стороны, от 26-го числа августа, сражения…»).

Но на самом деле ни одна из сторон в этой битве не добилась убедительной тактической победы.

Если Кутузов выиграл сражение потому, что добился в нем поставленных целей, то из этого следует, что 26-го он не стремился разбить Наполеона и отбросить его армию от Москвы.

Впрочем, одного только факта достижения полководцем своих целей (которые могут быть сколь угодно скромными) еще недостаточно для объективного вывода об успехе или неудаче. Для этого следует также учитывать соотношение сил, потери и многое другое.

На планы, решения и оценки Кутузова должно было оказывать влияние неверное представление о «весьма превосходных силах» неприятеля (основанное, очевидно, на мнении его штаба).

К французам также в любой момент могли подойти подкрепления, а русские никаких регулярных войск в ближайшее время не ожидали.

Таким образом, и до 24 августа сражение должно было казаться Кутузову довольно рискованным. Он и стремился накануне усилить свои войска «…в такой степени, что желательно бы было, чтобы неприятельские немногим чем нас превосходили...».

В последующие три дня, по мнению большинства современных отечественных историков, в русских регулярных войсках выбыло из строя от 40 до 50 тысяч человек – потеря, которая вполне могла вызвать определение «чрезвычайная».

Хотя 27-го Кутузов писал о том, что «…урон неприятельской…должен весьма нашу превосходить», но на самом деле к исходу предыдущего дня он и о потерях своей армии имел только приблизительное представление, и поэтому столь опытный полководец должен был предусматривать и более худшие варианты изменения соотношения сил.

Кроме того, русскому командованию было известно, что у Наполеона «целый гвардейский корпус» не участвовал в сражении.

В такой ситуации продолжение сражения и в варианте атаки, и при обороне (учитывая, что «позиция… стала обширнее и войскам невместною») становилось еще более рискованным, чем до 26-го. Можно также легко представить, что осталось бы от армии, если бы она вновь понесла столь же серьезные потери.

Кутузов же совершенно справедливо полагал, что, только сохранив армию, можно было надеяться на успешное завершение кампании.

После Бородина неприятель по-прежнему угрожал Москве. Какими же были дальнейшие планы будущего фельдмаршала?

27 августа он писал Ростопчину: «намерение мое…для нанесения сильного почувствования неприятелю состоит в том, чтобы, притянув к себе столько способов, сколько можно только получить, у Москвы выдержать решительную, может быть, битву противу, конечно, уже несколько пораженных сил его».

И, конечно, обращают на себя внимание слова «может быть» и «несколько пораженных сил его».

Совсем по-другому это намерение выражено в приказе по армии от 28 августа: «Ныне, нанеся ужаснейшее поражение врагу нашему, мы дадим ему с помощью божиею конечный удар. Для сего войска наши идут навстречу свежим воинам, пылающим тем же рвением сразиться с неприятелем».

Действительно, в этот же день Кутузов вновь приказывает Лобанову-Ростовскому направить его полки к Москве «наискорейшим образом», предупреждая генерала: «если помощь, которую я ожидаю, не последует в надлежащее время, то вся ответственность падет на вас».

А 29-го он отдал аналогичный приказ генерал-майору Н.А. Ушакову, «который занимался в Калуге формированием в отсутствии генерала-от-инфантерии Милорадовича»^[4].

Отметим и такой интересный факт. 28 августа Кутузов приказал объявить Калужскую губернию на военном положении, а собранные в Калуге большие запасы продовольствия отправить во Владимир и Рязань. И впоследствии получилось так, что эти транспорты с провиантом двигались на восток значительно южнее маршрута русской армии, повернувшей у Боровской переправы на запад.

Позднее Ростопчин считал это распоряжение главнокомандующего доказательством того, что он уже тогда решил оставить Москву.

Однако если бы провиант был отправлен ко второй столице, то он подвергался опасности уже на пути следования к ней. При неудачном исходе второго сражения все эти крупные запасы продовольствия также могли оказаться в руках неприятеля (или очень обременили бы армию при отступлении).

28-го корпус Богарне занял Рузу. Туда же, видимо, по приказу Кутузова, повел свой отряд Винцингероде. В произошедшем вечером небольшом столкновении французы не ожидали появления каких-либо неприятельских войск у себя в тылу, а русские действовали, скрывая свою истинную численность.

Известие об этом очень обеспокоило Кутузова, который позднее не исключал и того, что неприятельский корпус, предприняв форсированный марш на Звенигород, «возымеет дерзкое намерение на Москву». Винцингероде было послано небольшое подкрепление, но его отряд по-прежнему многократно уступал противнику в живой силе и артиллерии.

Однако Богарне со своими войсками весь день 29-го оставался в Рузе. Причем, по мнению А.А. Васильева, тогда же Наполеон направил ему корпус Груши. По одной из версий, эти события были вызваны именно внезапным нападением отряда Винцингероде накануне.

Тем временем Понятовский через Верею двигался к Новой Калужской (Боровской) дороге^[5].

К исполнению просьб главнокомандующего о боеприпасах, подкреплениях и лошадях для артиллерии Ростопчин был готов приступить только 29-го. В этот день он планировал отправить из Москвы к Можайску два полка и 26000 снарядов на подводах. 30-го – батарею с понтонной ротой (еще три арт. роты «уже пошли») и 500 лошадей («надеюсь…отправить»). И 30-го (или 31-го) к армии должен был выступить еще один полк из Подольска.

Кутузов ожидал присоединения этих трех номерных полков Клейнмихеля (12-й, 13-й и 14-й) еще раньше, но они, конечно, не могли полностью компенсировать большие потери при Бородине.

30 августа главнокомандующий вновь сообщил Ростопчину о том, что у Москвы состоится еще одно генеральное сражение, и просил от него «помощи скорейшей» в снабжении армии подводами для раненых, а также приказал ему прислать «как можно скорее» все батарейные орудия из московского арсенала.

Однако в этот день Кутузов получил очень важный рескрипт Александра I. Он писал ему 24 августа: «Касательно же упоминаемого Вами распоряжения о присоединении и от князя Лобанова-Ростовского новоформируемых полков я нахожу оное к исполнению невозможным по неготовности еще сих полков…».

Далее император указывал еще одну вескую причину своего решения. Эти полки предназначались для «образования и содержания нового рекрутского набора».

Действительно, как уже отмечалось ранее, к тому времени рекрутские депо оказались фактически расформированными. А по новому (82-му) рекрутскому набору в армию поступало до 180000 новобранцев. Из их числа еще до начала войны успели образовать 12 номерных полков (не более 24000 рядовых по штату). Для сбора и дальнейшего обучения остальных рекрут, вполне понятно, требовались войска, причем уже прошедшие определенную подготовку.

То есть фактически было принято решение использовать номерные полки еще и в качестве новых рекрутских депо.

Далее Александр вполне определенно запрещал Кутузову требовать эти полки «на первой случай». Соответствующие инструкции были направлены Лобанову-Ростовскому и Клейнмихелю тоже 24 августа.

Для усиления армии император предлагал использовать «внутренние ополчения», которые, по его мнению, насчитывали до 80000 человек^[6].

Кутузов, очевидно, нисколько не заблуждался относительно боевых качеств наспех собранного, плохо вооруженного и почти совсем не обученного «земского войска».

В донесении от 19 августа он писал, что намерен присоединить Московскую и Смоленскую милицию к регулярным войскам «не с тем, чтобы ими оные комплектовать». В ответном же письме Александра I указывалось, что те самые 80000 ратников «могут весьма служить в армиях, даже быв размещены при регулярных полках».

С другой стороны, ополчение 1-го округа предназначалось не только для защиты Москвы, но и для того, чтобы охранять «пределы сего округа». И не исключено, что еще до оставления второй столицы Кутузов считал именно такое использование ополчения в шести смежных с Московской губерниях (т.е. всех остальных кроме Смоленской) наиболее полезным.

Тем не менее, 30-го главнокомандующий, сообщая Ростопчину о появлении неприятельского корпуса («полагают…20 тысяч, другие менее») на Звенигородской дороге, спрашивал его: «Неужели не найдет он свой гроб от дружины Московской, когда бы осмелился он посягнуть на столицу московскую на сей дороге…».

Ростопчин, согласно его воспоминаниям, посчитал это «весьма дурною шуткою» и ничего не ответил Кутузову, хотя утром того же дня он распорядился составить «Воззвание на Три горы».

Существуют самые разные мнения о том, какую роль могли сыграть в судьбе второй столицы ее жители и ополчение (особенно учитывая всю численность 1-го округа).

Во всяком случае, собравшиеся 31 августа на «Трех горах» москвичи «в числе нескольких десятков тысяч», не дождавшись своего генерал-губернатора, вечером разошлись по домам.

В конце августа Ростопчин попытался стянуть некоторые части ополчения из соседних губерний (составлявших намного менее 80 тысяч чел.) к Москве, но к моменту ее оставления русской армией все они были еще в пути, и им был отдан приказ вернуться обратно.

А имевшихся при армии ратников Кутузов предполагал использовать «…иногда к составлению с пиками третьей шеренги или…для отвода раненых или для сохранения ружей после убитых…», т.е. весьма ограниченно на поле боя, а также при решении задач вспомогательного характера, по возможности замещая ополченцами регулярных солдат.

Какие же имелись резервы для защиты Москвы 1 сентября?

К армии присоединились уже упоминавшиеся три полка Клейнмихеля (правда, один из них находился в столице). Но Кутузов, несомненно, ожидал и другие войска.

В 18-ти номерных полках должно было быть по штату 38880 рядовых и офицеров, а в 15-ти, соответственно, – 32400.

Но столь сильных подкреплений фельдмаршал не получил. 4 сентября он писал императору: «Войски, с которыми надеялись мы соединиться, не могли еще притти».

Что касается Московского гарнизонного полка, то после формирования 27-й пехотной дивизии в нем осталось только 6 рот. Затем его состав увеличили до 4-х батальонов, но за счет уездных инвалидных команд.

Александр I мог на самом деле считать, что можно было и спасти Москву, и сохранить номерные полки. Возможно, император задумывался и о том, что Кутузов (особенно учитывая отношение первого ко второму), даже получив все затребованные им войска Лобанова-Ростовского и Клейнмихеля, тем не менее, в генеральном сражении мог быть разбит. И в этом случае помимо 1-й и 2-й армий был бы утрачен еще и очень важный стратегический резерв.

Во всяком случае, царь явно предполагал направлять Кутузову вновь формируемые части постепенно «по мере приуготовления рекрут».

Однако для спасения Москвы требовалось значительно усилить армию за относительно короткое время (либо до Бородина, либо в последующие 6 дней). По нашему мнению, для этой цели были необходимы подкрепления численностью не менее 30 тысяч человек, причем, по крайней мере, хорошо обученных.

Инструкции Александра I от 24 августа Кутузов мог понять просто как запрет на использование номерных полков, несмотря на оговорку «на первой случай» (которая, кстати говоря, была довольно неопределенной). Но, с другой стороны, раскрывая причины своего решения, император сообщал о «неготовности еще сих полков». Кутузову, очевидно, было хорошо понятно, что это означало. Ведь даже полностью обученные рекруты в своем первом бою обладали еще относительно низкими боевыми качествами.

1 сентября фельдмаршал приказал Лобанову-Ростовскому направить вновь сформированные полки во Владимир, что вполне соответствовало желанию Александра I сохранить эти войска. Что же касается трех полков Клейнмихеля, то два из них к тому времени, скорее всего, уже распределили по корпусам. Да и армия тоже остро нуждалась в подкреплениях – всего через десять дней (11-го) Кутузов ожидал в Красной Пахре подхода 5-го и 6-го полков из Рязани.

Противоречия тут нет, поскольку это уже был явно не «первой случай». Кроме того, главнокомандующий лично инспектировал все прибывшие к армии полки Русанова. А для комплектации частей были необходимы именно регулярные формирования. Наконец, существовало большое различие в присоединении еще не достаточно готовых войск, которым предстояло вступить в бой на следующий день (или отступать с армией форсированными маршами), и присоединении войск, о которых было известно, что они «довольно хороши», на значительном удалении от неприятеля, который занял Москву и ожидал там предложений о мире.

Для русской армии при отсутствии достаточно сильного резерва ситуация после завершения Бородинской битвы и при дальнейшем отступлении к Москве во многом не менялась. Но существенные различия все же были.

Для второго генерального сражения достаточно надежную позицию еще предстояло найти, и эта задача, как заметил Клаузевиц, была совсем не из легких. Причем из-за значительного сокращения армии эта позиция должна была иметь небольшую протяженность по фронту.

При Бородино, если бы противник попытался совершить обходный маневр «по другим дорогам, ведущим к Москве», Кутузов предполагал отойти и «стать позади Можайска, где все сии дороги сходятся». В дальнейшем маршруты фланговых групп Наполеона сходились уже в самой второй столице.

В избранной Беннигсеном позиции от дер. Фили до Воробьевых гор правый фланг и весь тыл прикрывала Москва-река. Но эта же река, а также большой город значительно затрудняли отступление (что, кстати говоря, необходимо было учитывать и на более дальних расстояниях, приближаясь к Москве). Помимо этого, местность была «изрезана оврагами» и речкой Сетунь, протекавшей через расположение войск с запада на восток. Полагали также, что фронт боевого порядка был слишком растянутым.

Многие военачальники признали «позицию Беннигсена» не только не вполне надежной, но и совсем непригодной для сражения.

В своих предположениях относительно маршрута корпуса Богарне Кутузов не ошибся. Несмотря на задержку в Рузе и все усилия небольшого отряда Винцингероде этот корпус 31 августа овладел Звенигородом и утром 2 сентября вышел к Москве-реке у села Хорошево.

Если Боровский тракт, по которому двигался корпус Понятовского, выводил неприятеля к Воробьевым горам и далее к Калужской заставе, то Звенигородская дорога пересекала Москву-реку значительно выше дер. Фили, и, таким образом, войска Богарне могли войти в город в обход «позиции Беннигсена».

На созванном вечером 1 сентября военном совете Кутузов, выслушав разные мнения, принял решение оставить Москву без боя и отступать по Рязанской дороге.

Объясняя это решение Александру I в донесении от 4 сентября, фельдмаршал также указывал, что последствием новой баталии было бы «разрушение остатков армии», и, напротив, сохранив войска, он намеревался защитить стратегически важные направления и одновременно угрожать коммуникациям неприятеля.

Историков давно интересует вопрос о том, почему это донесение было написано только через три дня после совета в Филях.

Конечно, необходимо учитывать, что Кутузов действительно предпочитал хранить свои замыслы (а особенно такие, от которых мог зависеть исход всей кампании) в «глубочайшей тайне». И поэтому неудивительно, что до 5 сентября о них даже среди высшего командования «никто не знал ничего». Исключение, видимо, составляли только те лица, которые пользовались особым доверием полководца.

Но что касается версии о том, что Кутузов не отправил свой рапорт еще 1-2 сентября, поскольку опасался либо «утечки информации» из Петербурга, либо вмешательства императора, то все это могло угрожать его планам только по истечении достаточно продолжительного времени по причине значительной удаленности первой столицы.

Вечер 1-го и весь день 2-го были насыщены драматическими событиями. Да и неприятель находился слишком близко, а перемирие Милорадовича с Мюратом было слишком хрупким.

А следующий день (3-го) оказался намного более спокойным, и армия даже имела дневку всего в 15 верстах от Москвы. И тогда же фельдмаршал написал Винцингероде о намерении вторым переходом повернуть к Подольску. Возможно, что он хотел помимо своего подробного рапорта с объяснением стратегических выгод принятого им решения и того, что «обстоятельнее положение наших дел» должен был сообщить Александру I полковник Мишо, заручиться еще и поддержкой Винцингероде.

По мнению многих историков, замысел Тарутинского марш-маневра возник у Кутузова еще ранее – до или во время оставления Москвы. Но даже если предположить, что первоначально русская армия действительно следовала в Рязань, то получается, что двигалась она в таком направлении не более 15 верст, и впоследствии это не оказало никакого существенного влияния на конечный результат – выход армии на Старую Калужскую дорогу.