Некоторые суждения Александра I
о начальном периоде Отечественной войны 1812 года

В письме Александра I к П.В. Чичагову от 5.9 1812 года дан обзор действий 1-й и 2-й Западных армий от начала кампании до Бородинской битвы с замечаниями относительно решений их главнокомандующих. Подобный обзор, но в несколько иной форме, есть и в письме императора М.Б. Барклаю де Толли от 24.11^[1].

Он начинается так: «Принятый нами план кампании, по моему мнению единственный, который мог еще иметь успех против такого врага, как Наполеон, что доказал, по-видимому, и опыт, неизбежно должен был, однако, встретить много порицаний и несоответственной оценки в народе, который, будучи мало сведущ в военном искусстве и памятуя легкие успехи, одержанные им ранее над неопасными врагами или над неискусными полководцами, должен был тревожиться военными операциями, имевшими целью привести неприятеля вглубь страны»^[2].

Но о каком именно плане идет речь?

Несколько далее император указал на «весьма крупные ошибки, сделанные князем Багратионом», из-за которых 1-й армии пришлось «покинуть берега Двины».

А в письме Чичагову от 5.9 упомянут план, по которому действовали корпуса Барклая «до берегов Двины». При этом, согласно его тексту, данные силы должны были там, у этой реки оставаться, «как было условлено».

И в данном случае, очевидно, речь шла о замысле Фуля, который, по мнению императора, был выполнен 1-й армией вполне успешно, но вследствие совершенных П.И. Багратионом ошибок ей пришлось двинуться «влево»^[3].

Этому замыслу и периоду от событий накануне войны до оставления 1-й армией Дрисского лагеря посвящена наша статья «Главный операционный план».

И в действительности, как хорошо известно, отказались от расположения войск на позиции, опиравшейся на тот лагерь, прежде всего, из-за признания того, что ожидание там нападения неприятеля (согласно идее Фуля) завершилось бы с большой вероятностью поражением или даже полной катастрофой.

Обратимся теперь к ситуации в первых числах июля. Александр I, согласно его письму Н.И. Салтыкову от 4.7 и рескрипту Багратиону от 5.7, имел тогда уже довольно близкое к истине представление о том, насколько большие силы неприятеля перешли границы России.

В рескрипте говорилось: «Вся цель наша должна к тому клониться, чтобы выиграть время и вести войну сколь можно продолжительную. Один сей способ может нам дать возможность преодолеть столь сильного неприятеля, влекущего за собой воинство целой Европы». В сущности, о том же император написал и Чичагову 6.7^[4].

В двух последних документах речь, совершенно очевидно, шла о затяжной или выжидательной войне, в которой следует избегать больших сражений и стараться продлить ее, чтобы сохранить свои силы до решительной битвы, подготовить для них резервы и одновременно максимально ослабить противника.

По нашему мнению, в начале июля (до отъезда государя из армии) был принят комплекс мер для продолжения кампании именно по формуле затяжной войны. План Фуля сменил другой – изложенный в так называемой «записке Аракчеева»^[5]. При этом в ней указаны операционные линии войск 1-й армии до Новгорода и Твери.

2-я армия, согласно рескрипту от 5.7, должна была еще ранее перейти «на направление, имеющее в тылу центр России», т.е. фактически прикрывать путь через Смоленск в Москву. И позднее задачу этой армии Барклай формулировал именно так.

Более подробно об этом – «План отступления далее Западной Двины и Березины, и время его появления».

Первые распоряжения военного министра вполне соответствовали тому новому плану. Так, в приказе от 4.7 он сообщил П.Х. Витгенштейну, что его корпус в дальнейшем будет действовать отдельно, имея путь отступления от Дриссы через Себеж и Псков к Новгороду. А «направление 1-й армии будет из Полоцка на Витебск или на Невель».

В конечном итоге ее главные силы прибыли в Витебск, предупредив там неприятеля.

В письме императору от 18.7 Барклай высказывает сожаление о совершенном удалении от ранее намеченной операционной линии через Велиж (из-за чего теперь не защищены пути на Невель и Великие Луки, «но это только временно»). И, согласно «Запискам А.П. Ермолова», при отступлении к Смоленску он считал «полезнее» со своими войсками «действовать по особенному направлению» – идти «на Белый и вверх по Двине»^[6].

Но в дальнейшем ему пришлось оставить мысль о расположении армий таким образом, чтобы 2-я прикрывала путь в Москву, а 1-я действовала бы на достаточно большом расстоянии севернее.

В ночь на 7.7 Александр I покинул армию, не назначив единого главнокомандующего. Из его письма к Екатерине Павловне от 18.9 можно узнать, что он не считал возможным доверить Багратиону начальство над обеими армиями после их соединения из-за сложившегося мнения о нем и его «грубых ошибок», ставших «отчасти причиной наших неудач». Но и о действиях военного министра монарх заметил следующее: «…я и не вынес большого удовлетворения из немногого выказанного в мое присутствие Барклаем…». И далее о нем же: «делал глупость за глупостью под Смоленском». Наконец, в начале августа (по тексту 5 числа или позднее) император даже не видел подходящей кандидатуры на пост главнокомандующего^[7].

Там же есть важное замечание: «…я же только и желал что быть с армией, и до назначения Кутузова, я твердо решил вернуться к ней…»^[8].

В упомянутом выше письме Чичагову от 5.9 о решениях Багратиона и Барклая говорится более подробно.

Ошибки Багратиона Александр I усматривал в том, что «после получения известия о разрыве» он потерял 2 или 3 дня, а затем вместо движения к Борисову через Минск, который тогда мог быть занят только небольшими силами противника, направил свою армию к Бобруйску. Наконец, пытаясь пройти на Могилев, он ввел в бой не все силы, а только 2 дивизии^[9].

На самом деле Багратион действовал строго в соответствии с отправленными ему инструкциями и повелениями (в чем можно убедиться по документам), а также с учетом поступавшей информации о силах и движениях неприятеля.

Есть в том же письме и критика в адрес Барклая. Так, император полагал, что для сближения с 2-й армией 1-й следовало перейти на левый берег Западной Двины уже в Будилове или Бешенковичах, а не идти к Витебску.

Ошибками он также считал намерение военного министра атаковать левый фланг неприятеля в Поречье (в то время как проще всего было двинуться на другое крыло врага – через Красный), и его «полурешение» удержать Смоленск вместо того, чтобы дать там сражение^[10].

Однако многие распоряжения или намерения Барклая в письме Чичагову не упоминаются. Но они весьма важны для изучения хода событий.

14.7 Барклай «решился дать Наполеону генеральное сражение», надеясь на подход 2-й армии через Могилев к Орше. И, согласно его исходящим документам от 15 и 16 июля, он предполагал дать эту битву «единственно» для того, чтобы «паче всего соединиться с 2-й армией», «освободить тем несколько» ее, или сохранить возможность для этого соединения^[11].

Но, несмотря на эти важные цели, с точки зрения принципов затяжной войны от подобных битв следовало уклоняться. При этом речь идет о середине июля, когда и силы неприятеля были еще велики, и прошло слишком мало времени для формирования резервов внутри страны.

15.7 Барклай докладывал императору, что «уверен в совершенном успехе генерального сражения», и после соединения со 2-й армией «не может уже быть сомнения в поражении врагов». А днем позже уведомлял Багратиона: «я твердо решился от Смоленска ни при каких обстоятельствах не отступать дальше, и дать там сражение». И, в сущности, о том же говорилось в его рапорте № 546 из Каменки^[12].

18.7 свой дальнейший план действий он формулирует так: «По прибытии в Смоленск и соединении с князем Багратионом я буду в состоянии решительно перейти к наступлению и нанести противнику чувствительнейшие удары». А 22-го он сообщает императору о намерениях «двинуться вперед» и (в конце письма) «обрушиться всею массою» сил 1-й армии на левое крыло врага^[13].

Наконец, собравшийся 25.7 военный совет постановил «идти всеми соединенными силами на Рудню, яко на центр расположения неприятельских войск».

27-го Барклай фактически отменил данное наступление, сосредоточив в итоге свои основные силы немного севернее Смоленска, где они и оставались до 31.7.

Но в то время и генеральная баталия, и наступление «всеми соединенными силами» противоречили принципам затяжной войны. Вместе с тем им полностью соответствовал план из письма военного министра Чичагову от 31.7.

Там совершенно определенно сказано о том, что 1-й и 2-й армиям тогда следовало «стараться избегнуть генеральных и решительных сражений». И поэтому «оборонительное состояние их есть почти бездейственное»^[14].

Подчеркнем: «оборонительное состояние», и даже «почти бездейственное».

Заметим также, что в этом плане прослеживается связь с «отличительными свойствами» другого – «главного операционного», и в частности с указанными в пунктах 3 и 4^[15].

Но есть важное различие. Согласно 3 пункту «свойств», уклоняться от решительных сражений надлежало при «удалении от базиса и способов наших», и «в дело вступить в таком только месте, где мы уже прежде к сему приуготовились». А по тексту письма Чичагову действовать таким образом было необходимо для того, чтобы «более выиграть времени» для формирования ополчения и войск «внутри России».

Далее в том же письме: «…решение же участи войны быстрыми и наступательными движениями зависит непосредственно от Молдавской и 3-й армии, и сие соответствует общему плану войны, по коему часть войск, на которую устремляются главнейшие силы неприятеля, должна его удерживать; между тем, что другая часть, находя против себя неприятеля в меньшем числе, должна опрокинуть его, зайти во фланг и в тыл большой его армии»^[16].

А это совпадает с 6-м пунктом тех «отличительных свойств».

Только в варианте «B» «главного операционного плана» предусматривалось, что 4 основных соединения будут располагаться отдельно друг от друга с назначением каждому своей операционной линии.

Но к исходу июля две армии и «обсервационный» (т.е. 6-й пехотный) корпус сосредоточились возле Смоленска. И такое расположение 1-й армии намного отличалось также от маршрутов возможного отступления ее войск из «записки Аракчеева».

Еще один корпус под командованием Витгенштейна остался на Западной Двине. Вместе с тем Барклай, конечно, хорошо знал, что для действий «во фланг и в тыл» «большой» армии противника можно было привлечь, прежде всего, весьма крупные силы А.П. Тормасова и П.В. Чичагова.

Допускалось ли в его плане дальнейшее отступление? Во всяком случае, 29.7 он написал Багратиону: «Весьма хорошо и полезно было бы удерживать Смоленск, но сей предмет не должен однако же нас удерживать от важнейших предметов: то есть сохранения армии и продолжения войны, дабы между тем приготовить внутри государства сильное подкрепление сим армиям»^[17].

Однако 1.8 Барклай начал движение «с армией» к позиции у Волоковой и предложил Багратиону расположить его войска на левом фланге, объяснив ему цель данной передислокации так: «…я полагаю, что неприятель 3 числа в день рождения Наполеона возьмет намерение напасть на нас. Сие для нас было бы большое благополучие принять его в вышепрописанной позиции…» (то есть, в сущности, принять сражение, скорее всего, генеральное). И в конце своего отношения он добавил, что если враг «4 числа не атакует, то мы сами его посетим»^[18].

Даже после отъезда из армии Александр I не был лишь сторонним наблюдателем хода боевых действий. Правда, помимо чисто военных вопросов существовали, конечно, и другие.

6.7 император сообщил Н.И. Салтыкову о том, что поедет к Багратиону, «дабы ускорить его движение», но если в Смоленске получит от него благоприятные известия, то отправится в Москву, чтобы «устроить там новые войска и поджечь тамошний дух»^[19].

На самом деле в ночь на 7.7 он поехал через Невель в Сеньково – 8(20).7 в Великих Луках был заключен договор о союзе (против Франции) с испанскими кортесами.

Затем из Смоленска 9.7 он написал Барклаю о получении рапортов от Багратиона (а также турецкой ратификации Бухарестского мира) и сформировании обсервационного корпуса Винцингероде, и далее отправился в Москву.

Там он получил рапорт военного министра от 14.7, в котором говорилось о его решении «дать Наполеону генеральное сражение». Однако это известие нисколько не встревожило Александра I, и, напротив, согласно его письму от 17.7, он лишь с большим нетерпением ожидал донесений об исходе этой битвы^[20].

Тем не менее, в тот же день (17-го) он писал Бернадоту: «…ваши соображения нашел я несравненно превосходнее тех, которыми мы руководствовались в наших действиях. Одно только из них до сего времени исполнялось в точности: мы избегали генерального сражения, а все частные дела оканчивались в нашу пользу»^[21].

Здесь заметим, что Александр I был высокого мнения о Бернадоте как о политике и полководце, и как раз в том же его письме есть такие строки: «…много раз я желал видеть вас присутствующим посреди моих войск, чтобы руководить вашими высокими дарованиями и большою опытностью всю совокупность военных действий в этой важной войне»^[22].

Какие же советы дал шведский принц российскому императору ранее?

15 (27).6 он писал: «Но если Ваше Величество будете оберегать ваши силы, не будете вынуждены принять большого решительного сражения и затягивать войну движениями, давая только частные сражения, то император Наполеон, несомненно, сделает какую-нибудь ошибку, которой Ваше Величество и можете воспользоваться».

Александр I ответил 22.6, что он и ведет войну медленную (выжидательную), «верно следуя тем началам», которые изложены в письмах принца.

Затем, узнав о действиях двух русских Западных армий, Бернадот одобрил распоряжения императора, но вместе с тем предложил ему (1.7) следующее: «Ваше Величество должны употребить все способы, чтобы угрожать правому крылу Наполеона и принудить его изменить свой боевой порядок (son ordre de bataille) с той целью, чтобы вам возможно было внезапно напасть на его левое крыло 1-й армией с ее резервами, а в то же время Рижский гарнизон, сделав вылазку, угрожал бы тылу его центра и левого фланга»^[23].

В Москве Александр I получил письма Н.И. Салтыкова от 7 и 12 июля. В них говорилось о необходимости собрать корпус для защиты Петербурга, поражении отряда Левиза при Гросс-Экау, отходе его к Риге, и даже о том, что далее неприятель может устремиться к столице. И 12.7 Комитет министров на чрезвычайном заседании обсуждал вопросы ее обороны.

В ответном письме от 15.7 император выразил сомнение в том предположении (о дальнейших намерениях врага), но напомнил о мерах по «увозу из Петербурга всего нужного» («и время с сим терять не следует»), утвердил создание Нарвского корпуса, высказал соображения о его усилении и образовании новых войск и предписал «дать ход новому вооружению» в столице, чему могло послужить примером «московское образование»^[24].

К 18.7 у Александра I, судя по его письму Чичагову от того же числа, значительно изменилось мнение о возможности «произвести диверсию по направлению к Далмации и Адриатическому морю». Он вновь предложил адмиралу совсем иное решение, названное им ранее «гораздо более благоразумным». Но помимо той «диверсии» оставался еще Померанский проект.

17.7 он писал Бернадоту: «…завтра я отправлюсь в Петербург, где буду 20 ст. ст. Там я надеюсь получить ответ Вашего Высочества, от которого будет зависеть, направлюсь ли я к тому месту свидания с вами, которое вы назначите, или возвращусь к войскам, если вы не найдете возможным устроить наше свидание в настоящее время»^[25].

Впоследствии, как известно, это свидание состоялось в Або, но лишь 15 августа (завершилось 18-го). Государь отправился туда 8-го.

В том же его письме далее говорилось: «Корпус Макдональда приблизился к Риге, чтобы начать осаду. Если Наполеон одержит значительные успехи над моими армиями, то Петербург окажется в опасности; потому что Рига может быть прикрыта (masquee) частью корпуса Макдональда. Поэтому я полагаю, что высадку наших соединенных войск в настоящее время с гораздо большею пользою можно бы произвести у Ревеля».

То есть, император думал тогда не об отправке своих полков в северную Германию, а о том, чтобы шведские силы высадились на территории России. И позднее в Або он предложил Бернадоту за эту военную помощь передать Швеции временно Ригу с островами Эзель и Даго, но тот не согласился^[26].

22.7 Александр I приехал в Петербург, где получил немало информации о ходе кампании, и в частности о соединении 1-й и 2-й армий в Смоленске.

После этого соединения многие военачальники считали, что следует перейти к значительно более активным и решительным действиям, а не продолжать непрерывную ретираду, хотя и с арьергардными боями. При этом враг захватил многие города и целые уезды на западе страны.

Но если вторжению неприятеля противопоставлялась затяжная война, то на ее начальном оборонительном этапе решительные сражения исключались (а это накладывало определенные условия и на наступательные действия). Также неизбежна была утрата своей территории. И этот этап в зависимости от обстоятельств мог оказаться достаточно длительным.

Александр I, согласно его письму Барклаю от 24.11, «с самого начала» ожидал «осуждения» военных операций, имевших «целью привести неприятеля вглубь страны»^[27]. И когда 1-я и 2-я армии находились уже возле Смоленска, это осуждение, очевидно, лишь возросло.

Вместе с тем и военный министр после 14.7 докладывал и писал государю частным образом, что «уверен в совершенном успехе генерального сражения» (15.7), не сделает «ни шагу назад» от Смоленска (16.7), после соединения с армией Багратиона будет «в состоянии решительно перейти к наступлению» (18.7)^[28].

Поэтому вряд ли вызовет удивление, что в конце июля Александр I ожидал от Барклая именно этого – наступательных действий. И, следует заметить, согласно его письму от 28 числа, они должны были «воспрепятствовать завладению нашими областями».

30-го император надеялся «в скором времени услышать» «славу подвигов» генерала, и вместе с тем заверил его: «Вы развязаны во всех ваших действиях без всякого препятствия и помешательства».

И в том же письме от 30.7 он заметил: «хотя по многим причинам и обстоятельствам» в начале кампании «нужно было оставить пределы нашей земли», однако «с прискорбностью должен был видеть», что это продолжалось «до самого Смоленска»^[29].

То есть, насколько можно понять, император желал положить предел «завладению» неприятелем «нашими областями» посредством перехода в наступление, причем уже в конце июля^[30].

Кстати говоря, 25.7 военный совет и принял решение «идти всеми соединенными силами на Рудню». Но мы разделяем мнение о том, что при осуществлении затяжной войны в тот период кампании подобное наступление было преждевременным. И, конечно, легко заметить, что в плане Барклая из его письма Чичагову от 31.7 предлагалось прямо противоположное – 1-я и 2-я армии должны были иметь «оборонительное состояние» и «почти бездейственное».

Заметим также следующее. В плане из так называемой «записки Аракчеева», на которой имеется, по-видимому, положительная резолюция государя, для 1-й армии предлагался вариант операционной линии до Твери, близкой по долготе своего расположения к Можайску^[31]. А в рескрипте от 5.7 М.А. Милорадовичу предписывалось расположить свои войска, которые должны были стать ядром «второй стены», между Калугой, Волоколамском и Москвой.

30.7 (11.8) Бернадот вновь дал Александру I некоторые советы относительно дальнейшего ведения войны. К тому времени из предшествующей переписки он узнал, что российский император решился «продолжать войну до последней крайности», для чего ему было необходимо «составить новые резервные войска». И из Москвы 17.7 он сообщил шведскому принцу о том, что предполагается собрать весьма многочисленное ополчение в Московской и смежных с ней губерниях (более 100 тыс. чел.) и между Нижним Новгородом и Казанью.

Во всяком случае, один из советов Бернадота заключался в том, что не следует тревожиться о последствиях большого сражения, которое могло бы произойти у Смоленска, поскольку потери будут компенсироваться резервами, и при ежедневном ослаблении войск противника от болезней и боев в недолгом времени соотношение сил изменится в пользу русских. Более того, шведский принц считал возможным, что Наполеону удалось бы выиграть первое сражение, второе и даже третье. Но, по его мнению, настойчивость в борьбе с неприятелем привела бы в итоге к победе над ним^[32].

Разумеется, Александр I не мог узнать об этих соображениях своего союзника 30.7, но вполне мог их учитывать в дальнейшем.

Позднее он не дождался реляций о крупных успехах. Действительно, два наступления русских армий 26.7 и 1.8 завершились, по сути дела, ничем (кроме победного, но все же относительно небольшого дела у Молева болота 27.7).

И, как совершенно справедливо отмечается многими исследователями, Барклаю в те дни пришлось действовать в очень сложной ситуации: значительно усилилась критика его решений генеральской оппозицией, и на смену установившемуся было его «доброму согласию» с Багратионом пришли весьма конфликтные отношения с ним. И тогда назначить, наконец, единого главнокомандующего стало уже необходимым.

После обороны Смоленска 4 и 5 августа по решению военного министра русские войска оставили город, что вызвало новую и еще большую критику в его адрес.

А вот как оценивал это событие император, правда, намного позднее – в письме Барклаю от 24.11: «Потеря Смоленска произвела неизмеримое нравственное впечатление во всей Империи. Ко всеобщему неодобрению нашего плана войны присоединились упреки. «Опыт, говорили, показывает всю гибельность этого плана. Империя находится в самой крайней опасности»»^[33].

И далее он объясняет причины своего решения о назначении 8.8 единого главнокомандующего (над всеми армиями): «И так как приведенные мной выше ошибки к несчастью были на устах всех, меня обвиняли, что «я жертвую спасением отечества самолюбию, желая в вашем лице настоять на сделанном мною выборе». Москва и Петербург единогласно называли князя Кутузова, как единственного человека, который мог, по их словам, спасти Империю. <...>

Обстоятельства были слишком критические. Впервые столица Империи находилась в опасности, и я не мог сделать ничего другого, как уступить общественному мнению…».

Однако в письме императора Чичагову от 5.9 данное решение объясняется тем, что Барклай полностью утратил доверие армии и всего народа^[34].

Там же, как было сказано выше, названо ошибкой его «полурешение» удержать Смоленск вместо того, чтобы дать там сражение. И в письме Барклаю от 24.11 Александр I высказал мнение о том, что генеральную битву у этого города можно было дать «с таким же основанием», «как и в Цареве-Займище», и даже в более выгодных обстоятельствах, поскольку в первом случае войска еще не имели потерь, понесенных ими в боях, начиная с 5.8^[35].

Согласно расписаниям «Великой армии» на 21–23.7 (2–4.8), даже без 3-х пехотных дивизий (17-й, 19-й и 20-й) и 4-го корпуса кавалерийского резерва, отправленных в Полоцк и к Рогачеву, у Наполеона оставалось 185–190 тысяч солдат.

По данным переклички 21.8 (2.9) всего в «Великой армии» насчитывалось с учетом временно откомандированных (по сведениям Ж. Шамбрэ) 130219 человек. И столь значительное ее сокращение произошло из-за потерь и отделения войск в гарнизоны и с целью обеспечения безопасности северного фланга. Правда, до 26.8 (7.9) успели присоединиться еще по приблизительной оценке до 6 тысяч кавалеристов. Вместе с ними, а также частями при главной квартире в общей сложности получится немного более 137 тысяч солдат.

Причем, следует заметить, Наполеон решился на генеральную битву, не дождавшись подхода двух пехотных дивизий (15-й и 1-й гвардейской), в которых 11(23).8 состояло под ружьем 11591 чел. Но и с ними численность его армии 21.8 не превышала бы 150 тысяч чел.

Разумеется, и две русские армии понесли потери с момента их соединения 22.7 и до 19.8 (сражение у Царева-Займища, по-видимому, могло состояться не ранее). Однако 14.8 Барклай писал императору, что ожидает прибытия к Вязьме резервов М.А. Милорадовича, предполагая расположить у этого города корпус в 20–25 тысяч чел. И хотя в этих резервах, как выяснилось позднее, оказалось лишь до 15,5 тыс. строевых чинов в пехоте и кавалерии, они, по рапорту их начальника от 18.8, прибыли к Гжатску.

А под Смоленском французы и их союзники еще обладали таким превосходством в силах, что если бы генеральное сражение состоялось в конце июля или первых числах августа, то для русских оно имело бы весьма большой риск негативных последствий, которые могли привести в итоге к серьезному поражению, а при наихудшем развитии событий – к полной катастрофе.

Став главнокомандующим «над всеми действующими армиями» (согласно рескрипту от 8.8), М.И. Кутузов известил об этом и М.А. Милорадовича. В предписании ему от 11.8 говорилось следующее: «Вам известно, что 1-я и 2-я наши Западные армии находятся у Смоленска...».

«Нынешний предмет состоит в преграде пути неприятельскому в Москву, к чему, вероятно, и все меры командующими нашими армиями предприняты. Но <...> поставлено в виду войскам иметь вторичную стену противу сил неприятельских на Москву по дороге от Драгобужа, в той надежде, что <...> найдет враг наш другие преграды <...>, когда бы, паче чаяния, силы 1-й и 2-й Западных армий недостаточны были ему противостоять»^[36].

«Нынешний предмет» в этом документе, причем еще от 11.8, указан вполне определенно. Но действительность оказалось иной. Смоленск русские войска оставили еще в ночь на 6.8. А что касается «вторичной стены», то, как выяснилось позднее, до 26.8 Кутузов мог рассчитывать только на такую: «рекрутские» батальоны и эскадроны Милорадовича, в которых всего насчитывалось немного более 16 тысяч строевых чинов даже по рапортам в момент прибытия, и Московское ополчение – около 20 тысяч чел. (или, по другой версии, до 22 тысяч) без учета оставленных в Можайске.

И все же главнокомандующий дал генеральное сражение при Бородине.

Его донесение об этой баталии от 27 числа Александр I получил 30-го. В письме Екатерине Павловне от 18.9 он вспоминает эти события и затрагивает вопрос о своем прибытии в Москву после возвращения из Або.

«Даже после известия о битве 26-го я выехал бы тотчас, не напиши мне Кутузов в том же рапорте, что он решил отступить на шесть верст, чтобы дать отдых войскам. Эти роковые шесть верст, отравившие мне довольство победой, вынудили меня подождать следующего рапорта; из него я увидел ясно только одни бедствия».

Император также заметил, что даже в случае его отъезда сразу после возвращения в Петербург он приехал бы в Москву только 26 августа, оказавшись в следующей ситуации: «Не сделали ли бы меня одного ответственным за все события, происшедшие от этого отступления, раз я был так близко (и это было бы справедливо), а, между тем, мог ли я помешать случившемуся, когда пренебрегли воспользоваться победой и потеряли благоприятные минуты? Я бы, значит, приехал для того только, чтобы на мне легла тяжесть позора, до которого довели другие?»^[37].

Еще до начала войны Александр I говорил, что если она вспыхнет, его позиция будет совершенно непримиримой. И в частности об этом он сказал графу Нарбонну в начале мая.

Хорошо также известны его слова из рескрипта Н.И. Салтыкову от 13.6: «Я не положу оружия доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем»^[38].

К исходу августа враг приблизился уже к сердцу России. Но император был решительно настроен продолжать борьбу, о чем свидетельствуют так называемый «Петербургский план», отправленный Кутузову 31.8, и его письмо Чичагову от 5.9.

В его рескрипте Кутузову от 31.8 есть такие слова: «…остаюсь в надежде, что военная прозорливость ваша, преградив успехи неприятеля, удержит и дальнейшее его вторжение». И в одном из документов «Петербургского плана» говорилось, что «отраженного от Москвы неприятеля» будут «всегда неотступно» поражать в тыл основные силы под командованием Кутузова^[39].

Но и даже потеря Москвы не заставила бы Александра I отказаться от продолжения борьбы^[40].

И в дальнейшем появились другие тому подтверждения.

Правда, после получения письма Ф.В. Ростопчина от 1.9 о том, что армия оставляет Москву, 7.9 император направил фельдмаршалу рескрипт с такими словами: «Вы сами можете вообразить действие, какое произвело сие известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление». И, в сущности, он желал получить от главнокомандующего объяснений.

Очень близкое по смыслу замечание о его действиях (если они имели место) дано и в рескрипте П.А. Толстому от 8.9: «Причина сей непонятной решимости остается мне совершенно сокровенна…».

А далее там говорится следующее: «…и я не знаю, стыд ли России она принесет или имеет предметом уловить врага в сети. В первом случае действия ополчения вам вверенного становятся наиважнейшими...».

Известно также еще одно повеление государя П.А. Толстому от 8 или 9 сентября: «Хотя еще и не имею я достоверного сведения, но по предшествуемым обстоятельствам полагать должно, что к всеобщему сокрушению Москва, быв оставлена нашими войсками, занята на время неприятелем.

Сие происшествие никак не ослабляет во мне решимость продолжать брань против хищного врага, но возлагает напротив того священную обязанность удвоить усилие для преодоления его»^[41].

Об этой твердой решимости императора «продолжать брань» свидетельствует также содержание его беседы с А.Ф. Мишо де Боретуром, согласно воспоминаниям этого офицера. И несомненным тому подтверждением является официальное известие о вступлении неприятеля в Москву^[42].

А 18.9 Александр I писал сестре: «Вспомните, как часто в наших с вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потерять обе столицы, и что единственным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали только твердость. Я далек от того, чтоб упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более чем когда-либо я полон решимости упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы»^[43].

Составим теперь хронологическую последовательность событий и позиции Александра I с начала войны.

1) Заявление императора 13.6 о непримиримой позиции к врагу, о чем он высказывался и ранее.

2) План Фуля, который должен был завершиться сражением, переходом в наступление или тем и другим. Его осуществление до конца июня.

3) Разочарование государя в данном плане с 27.6 и окончательный отказ от него 1.7. Принятие комплекса решений по продолжению кампании, включая план из «записки Аракчеева» с операционными линиями 1-й армии до Новгорода и Твери.

4) 28–30.7 император вновь ожидает наступательных действий, а позднее он считал правильным и решение о генеральном сражении под Смоленском.

5) Назначение 8.8 Кутузова главнокомандующим.

6) Получение Александром I 30.8 известия о Бородинском сражении. И затем 31.8 он высоко отметил заслуги Кутузова, пожаловав ему чин фельдмаршала. Одновременно полководцу был отправлен «Петербургский план», имевший целью полное поражение и истребление врагов.

Однако 30-го императора обеспокоило отступление русской армии с поля битвы. Он решил ожидать в столице следующего рапорта главнокомандующего, который его потом очень разочаровал.

7) 7.9 Александр I спрашивал Кутузова о причинах оставления Москвы. Но и в данной ситуации он был твердо настроен продолжать борьбу, чему есть немало свидетельств, включая черновик его письма Чичагову от 5.9, в котором о потере Москвы говорится еще как о том, что могло бы произойти.