18 брюмера – красный день календаря

29 августа 1799 г. отошла маленькая эскадра от египетских берегов. Контр-адмирал и Бонапарт решили идти на запад вдоль африканского берега. Этот путь из-за неблагоприятных ветров в это время года был самым трудным и долгим, зато и самым безопасным. На другом пути, через Сицилию, – высока вероятность натолкнутся на английские корабли.

В случае встречи с неприятельскими кораблями фрегат Минор должен завязать бой с тем, чтобы остальные в это время попытались ускользнуть. Оба фрегата были венецианского происхождения, плохо слушались паруса, и большой надежды на счастливый исход боя не было. Это был скорее план самоуспокоения, нежели последовательность действий, имеющая целью успех начинания. Слабую надежду на спасение давал близкий берег, но даже если под огнем вражеской артиллерии и удастся высадиться, то спутники попадут в слабозаселенную чужую страну с перспективой преследования моряками вражеских кораблей. Путешествие это являлась авантюрой в полном смысле слова.

В начале путешествия надежды на хорошую погоду не оправдались. Дул встречный ветер и за первые тринадцать дней пути корабли прошли всего двадцать миль. Только 11 сентября ветер переменился, наполнил паруса, и фрегаты резво побежали по волнам. В ночь с 21 на 22 корабли прошли мимо острова Лампедуза, а ещё через день на горизонте показался большой остров Пантеллерия. Удивительно, но почти за месяц путникам не встретилось ни одно судно. Лишь утром 25 сентября корабли чуть не столкнулись со стоявшей на якоре за мысом Бон (Эт-Тиб) английской эскадрой. Это была одна из осуществлявших морскую блокаду военных эскадр средиземноморского флота. В ее задачу входило досмотр всех проходящих судов, арест французских кораблей и кораблей их союзников. К счастью беглецов не заметили. Вероятно из-за светящего в глаза восходящего солнца и невнимательности наблюдателей, поскольку идущие с востока суда встречались крайне редко, гораздо чаще попадались с противоположного направления. Это был критический момент путешествия. Когда передовой корабль вышел из-за мыса и моряки этого корабля увидали вражеские паруса (в этом путешествии для французов все паруса были вражеские), сразу был подан сигнал следующим за ним кораблям, что движение дальше невозможно – на горизонте неприятель. Так быстро, как это было возможно, корабли развернулись и зашли обратно за мыс. День провели в небольшой бухте. На всякий случай Гантом отдал приказ готовиться к бою. Ночью на полных парусах флотилия продолжила движение. Мимо англичан прошли потушив огни и соблюдая строжайший запрет разговаривать или шуметь.

После мыса Бон флотилия переменила направление движения на юго-западное. К счастью вскоре подул сильный попутный ветер. Следуя на некотором отдалении вдоль западного берега Сардинии, 28 сентября флотилия прошла мыс Фолькане, что на юго-западной оконечности Сардинии и на следующий день утром корабли миновали, отделяющий Сардинию от Корсики пролив Бонифачо. Дальше флотилия следовала вдоль берега Корсики, как и вдоль Сардинии на таком отдалении, чтобы их паруса нельзя было заметить с берега на случай если остров завоеван англичанами. Днем 30 сентября корабли находились на расстоянии 20-30 миль от столицы Корсики. Гантом послал один из двух ботов на разведку. «Реванш» – так назывался разведывательный бот – должен был узнать в чьих руках находится остров. Остальные корабли, в ожидании вестей от разведчика, стали на якорь. Ветер крепчал. Тот самый крепкий попутный ветер, позволивший очень быстро преодолеть последнюю часть пути, усилившись еще больше, поднял шторм. Оставаться в открытом море стало небезопасно. Контр-адмирал решил рискнуть и с рассветом, не дожидаясь возвращения «Реванша», идти к берегу. При подходе к берегу моряки увидали разведчика, укрывшегося от шторма в маленькой бухте. Оттуда просигналили, что Корсика в руках Франции. На полных парусах корабли пошли в Аяччо.

Пройдя сильно укороченную процедуру карантина, командам и пассажирам было разрешено сойти на берег. Когда в городе стало известно о прибытии Бонапарта, на пристани собралась огромная толпа. Все хотели увидеть знаменитого земляка. Шесть лет Бонапарт не был на родине и впредь никогда уже более не придется ему здесь побывать. Эти несколько проведенных на острове дней, были для него отдохновением после трудного пути к славе и власти и перед ещё более трудной и долгой дорогой к величию. Большую часть времени генерал проводил один, днями бродя по местам детских игр и часто заходя в пустой родительский дом. Лишь вечером возвращался он на фрегат.

По рассказам местных чиновников и военных Бонапарт составил себе более или менее цельную картину политического и военного положения в Европе. От них он узнал о поражениях в Швейцарии и Италии, о смерти Жубера в проигранной битве под Нови 15 августа, о англо-русском десанте в Голландии. Он узнал об отставке Талейрана и о замене двух директоров.

Вечером 6 октября корабли Бонапарта продолжили путь. За это время море несколько улеглось, но волна была всё ещё большая. Через два дня пути показались берега Франции. Однако опасность не миновала. Напротив, по воспоминаниям участников перехода именно в этот день эскадре грозила наибольшая опасность. В лучах заходящего солнца путники увидали на горизонте паруса. Адъютант Бонапарта Мерлин взобрался на мачту и оттуда крикнул своим товарищам, что видит 22 паруса^[1] на расстоянии примерно шести морских миль. Предположили, что это эскадра лорда Кейта^[2] или адмирала Нельсона^[3]. Гантом запаниковал и хотел возвращаться на Корсику, но цель путешествия была так близка и уже смеркалось, что Бонапарт, впервые за время перехода, применил власть. Он приказал продолжать движение. Уже ночью достигли корабли прибрежных вод. Вражеской эскадры больше не было видно^[4]. Высадку решили отложить на утро. Утром путники увидали, что они находятся недалеко от порта Фрежюс. На полных парусах, пока море было чисто от других кораблей, пошла эскадра в спасительную гавань.

Высадка во Фрежюсе.

В 10 часов утра 9 октября корабли причалили к пирсу порта Фрежюс. Радость местных жителей была неописуема. Прибыл победитель Италии и Египта. Бонапарт боялся, что в следствии эпидемии чумы в Египте будет долгий карантин^[5], но командир гарнизона, поднявшись на борт, чтобы лично поприветствовать знаменитого на весь мир генерала, первый нарушил предписания службы здравоохранения. Французы больше чем чумы боялись австрийцев, которые захватили уже почти всю Италию и грозили Франции. Вот как описывает прибытие Бонапарта Денон, бывший с ним на фрегате Карер: «Ничто было так неожиданно, как наше прибытие во Францию. Новость об этом распространилась в народе с быстротой молнии. Как только увидали флаг командующего, сразу набережная была заполнена людской толпой. Имя Бонапарта произносилось таким образом, что было понятно, как он здесь необходим. Воодушевление достигло высшей степени и даже вызвало некоторые беспорядки. Опасность заражения была забыта. Находившиеся на воде лодки в два счета заполнили наши оба корабля людьми, которые больше ничего не боялись. Сбылась их надежда, и они снова видели Бонапарта. Нас спрашивали, в действительности ли он вернулся? Какой сердечный прием! Казалась, вся Франция покорилась ему, ему, который должен вернуть ей славу и честь. Казалось, что уже здесь случилось 18 брюмера! Во Фрежюсе нашего героя почти носили на руках. Часом позже он, в подготовленной для него карете, оставил город».

Вечером того же дня Бонапарт с некоторыми из своих спутников покинул город. Новость о его прибытии обгоняла его. Повсюду его встречали толпы ликующего народа. 13 октября Бонапарт прибыл в Лион. В Лионе он провел один день. За этот день он побывал на приеме, устроенным в его честь, а вечером посмотрел пьесу, которую артисты местного театра поставили специально для него за несколько часов. 16 октября он прибыл в Париж в свой дом на улице Виктория.

В дороге, 10 октября, Бонапарт написал Директории письмо о причинах своего возвращения во Францию: «Граждане директоры! Cо времени моего отъезда из Франции я всего лишь один раз получил от вас депеши, пришедшие ко мне 5 жерминаля (25 марта 1799 г.) под Акром. Они были датированы 14 брюмера (4 ноября 1798 г.) и 5 нивоза (25 сентября 1798 г.) и сообщали мне о наших успехах в Неаполе, что позволило мне предположить о приближающейся войне на материке. С этого момента чувствовал я, что больше не могу долго находиться вдали от Франции.

Но сначала, во время похода на Сирию, я должен был уничтожить вражеские армии. Одна грозила пересечь пустыню и напасть на Египет, а вторая собиралась в большой спешке на Черном море^[6]. Десант был возможен только в Александрии или Дамиетте. Я доверил оборону Домиетты генералу Клеберу, а сам выступил на Александрию. Из моей последней депеши вы уже знаете о ходе сражения. Сейчас Египет защищен против всякого нападения и полностью принадлежит нам.

После дипломатических переговоров я получил газеты из Англии до 6 июня 1799 г., из которых узнал о поражении Жубера в Германии и Шерера в Италии. После этого я отплыл на фрегатах Минорн и Карер, которые являются очень плохими парусниками. В опасностях думал я: моё место здесь, где сейчас более всего нужны мои способности. Я думал, переполненный такими мыслями, что если бы у меня не было фрегатов, то я, закутавшись в шинель, поплыл бы на баркасе.

Управление Египтом оставлено на генерала Клебера. Страна находится в лучшем состоянии, чем когда-либо за последние пятьдесят лет.

В дороге нам встретилось несколько английских крейсеров. Только благодаря быстрому реагированию и решительным действиям контр-адмирала Гантома я добрался до Фрежюса. После причаливания я немедленно выехал в Париж. Однако непривычный для меня сухой, холодный воздух вызвал недомогание, что является причиной моей задержки до 30 вендемьера».

На другой день по прибытию в Париж Бонапарт посетил Люксембургский дворец. Визит носил приветственный характер. Директоры были не на шутку обеспокоены неожиданным прибытием знаменитого генерала и огромной его популярностью в народе. Должно быть они обсуждали между собой вопрос об аресте Бонапарта по причинам: 1 – генерал оставил армию без соответствующего распоряжения правительства, 2 – нарушил карантин. Однако в тот день правительство приняло его ласково и директоры не делали генералу упреков. Популярность Бонапарта была лучшей ему защитой. Не одного из известных людей Франции: ни Робеспьера, ни Дантона, ни Моро, так не приветствовали, как приветствовали его и ни к кому не проявляли такого интереса, как к персоне Бонапарта. Газеты были полны сообщений о Банопарте, о его одежде и внешнем виде, обо всём, что он делает и домыслами о том, что он думает. Культ героя был силен как никогда. Множество известных и влиятельных людей хотело видеть генерала и говорить с ним.

Ещё до визита к директорам, ранним утром 17 октября, Бонапарт встретился с Талейраном. Это была определившая все дальнейшие события, можно сказать, судьбоносная встреча.

Традиционно принято считать, что ещё будучи в Египте Бонапарт разработал план захвата власти и прибыл во Францию с намерением осуществить этот проект. Такое мнение возникло потому, что со дня его прибытия в Париж до дня захвата власти прошло чуть более трех недель. Так быстро переворот возможно осуществить только при наличии полностью готового, хорошо продуманного плана. Бонапарту негде было разработать этот план только, как в Египте или, в крайнем случае, по дороге из Египта во Францию. Следовательно – был сделан вывод – генерал приехал на родину, имея готовый план захвата власти.

Но так ли это? Чтобы запланировать такую масштабную операцию, как государственный переворот, нужно, прежде всего, обладать актуальной и исчерпывающей информацией. Где в Египте он мог получить такую информацию? После июльского сражения под Абукиром к нему в руки попали несколько французских газет. Из них он получил самую общую информацию о политическом положении в Европе и в стране. Смешно думать, что на основе газетных статей можно составить какой-либо план, к тому же ко времени прибытие во Францию сведения эти безнадежно устарели. Чтобы, основываясь на сведениях, почерпнутых из газет, запланировать революцию нужно обладать поистине божественной проницательностью. Напалеон, конечно, гений. В том нет ни малейшего сомнения, но не до такой степени. Получается, в Египте он не мог запланировать переворот. Не мог он это сделать и по дороге из Египта. По той же причине – отсутствие информации. Если у него и были в тот период планы карьерного роста, то они ограничивались вхождением в правительство на правах одного из директоров. Никаких революционных настроений в Египте и на обратной дороге у него не было и быть не могло. Никто в многочисленных мемуарах, написанных его спутниками, не отмечает каких-либо разговоров на тему захвата власти или, тем более, каких-либо действий в этом направлении. Могут возразить, что Наполеон был скрытный человек, мог хранить тайну и доказывал он это не раз. Да, он действительно мог хранить тайну, но существуй план на самом деле – неминуемо среди его спутников на кораблях были бы революционные настроения. Эти то настроения и должны были попасть в воспоминания лиц его сопровождающих. А этого в их мемуарах как раз и нет.

И напротив, тон приведенного выше письма Бонапарта Директории скорее оправдательный, нежели обвинительный. Не так подобает обращаться вождю революции к ненавистному народом правительству. Всякая революция начинается с обвинения действующего правительства в его неспособности управлять страной, в его неспособности решить те или иные внешне- и внутриполитические задачи. Критика действующего правительства является обязательной прелюдией всякой революции, является разминкой перед боем. Без нее обойтись нельзя. В противном случае – если все хорошо, если правительство справляется со своими задачами – зачем же вообще революция нужна? Ни в Египте, ни по дороге из Египта во Францию, ни даже во Франции Бонапарт ни словом, ни делом не критикует Директорию.

Первые сведения об актуальном политическом положении в стране Бонапарт получил на Корсике от местных чиновников. Но их сведения были ограничены провинциальным горизонтом и на основе этой информации, так же как и на основе газетных статей, нельзя было планировать что-либо серьезное.

Потом была высадка в Фрежюсе и быстрый отъезд в Париж. В дороге он пробыл шесть дней – с 10 по 16 октября. Может быть, находясь в пути, Бонапарт создал план переворота? Крайне сомнительно, даже скорее невозможно. Времени для этого было явно недостаточно. Но даже не это главное. Главное все то же – ограниченность нужной информации. С большой степенью вероятности можно утверждать, что Банапарт приехал в Париж не только не имея продуманного в деталях реального плана переворота, но вообще не имея какого-либо плана. А коль это так, следовательно, нужно либо предположить спонтанный характер брюмерской революции, что лежит в области фантазий, либо допустить другую возможность – Бонапарт воспользовался чужими разработками.

Вернемся к эпохальной встрече Бонапарт-Талейран утром 17 октября в доме Бонапарта на улице Виктория.

Бывший министр, узнав о прибытии Бонапарта, сильно перепугался. Он давно сбросил воинственного генерала со счетов, можно сказать вычеркнул его из списка особ его интересующих. И вдруг неожиданный его приезд и эта слюнявая, непонятная восторженность плебса. А бояться было чего. Ведь именно он заслал героя в тьму таракань, именно Талейран сделал всё, чтобы Бонапарт оттуда не выбрался. Теперь министра могут заставить платить по счетам. И раньше Талейран бывал в опасных ситуациях, случалась даже спасаться бегством. Но возраст уже не тот, да и бежать не хотелось. И куда бежать? Опять в Америку. Нет, он уже сыт по горло непроходимыми лесами и бескрайними прериями Нового Света.

Однако, хорошо поразмыслив над ситуацией, обдумав положения, Талейран решил, что никуда бежать не надо, а если удачно всё обставить, то можно из приезда генерала извлечь некоторую пользу. Талеран решил продать Бонапарту свой план переворота. Тот самый план, который он так тщательно готовил для себя, тот самый план, который отвергли идиоты Бурбоны, так и не поняв о чем шла речь, тот самый план, который уже от отчаяния, что товар портится, министр хотел продать Гогенцоллернам. Это было не мало. План стоил не только собственной жизни, за сохранность которой Талейран серьезно беспокоился услышав весть о прибытии генерала, но и высокого поста при новом режиме, например привычного для него поста министра иностранных дел.

Талейран обдумал вопрос где и когда встретиться с Бонапартом. Можно выехать ему навстречу, но в дороге он скорей всего находится в окружении своих офицеров. Там негде даже уединиться. Этот вариант не подходил. Это щепетильное дело надо улаживать в спокойной обстановке с глазу на глаз. Можно пригласить его к себе, так скорей всего не приедет. Уж очень сильно генерал обиделся, что Талейран не поехал в Константинополь. Надежней всего приехать к нему. С визитом нельзя затягивать, а то чего доброго «доброжелатели» нашепчут ему всякие небылицы, но и нельзя торопиться. Приходить сразу будет не солидно, а вот ранее утро следующего дня после прибытия генерала будет в самый раз.

Талейран послал записку Жозефине. С тех пор, как Талейран дал бал в ее честь – лучший в Париже со времени взятия Бастилии – между ними установились прекрасные отношения. У Жозефины самой было рыло в пуху, она сама слегка опасалась приезда ревнивого мужа. Жозефина ответила Талейрану, что она непременно, непременно даст знать, как только Бонапарт приедет. Жозефина по совету бывшего министра поехала встречать мужа, чтобы его родственники, которых было такое количество, что «от них решительно некуда было деться», не успели раньше и не наговорили о ней всяких «гадостей и пошлостей», коих и не было вовсе. Жезефина выехала встречать мужа, но к её несчастью Бонапарт приехал другой дорогой. Хорошо, что вовремя сообразила и успела вернуться. Чуть не сорвалось всё предприятие. Уже поздно ночью 16 октября Талейран получи от Жозефины весточку – он приехал.

Шарль Морис Талейран.

Утром 17 октября Талеран входил в дом Бонапарта.

Дальнейшее повествование, описывающие события начиная с 17 октября вплоть до революции 9-10 ноября, содержит в себе известную долю фантазии автора. Неукоснительно следуя историческим фактам, как реперным точкам (как то, например ­– Баррас отказался принять предложение Бонапарта, а Сиейс, напротив, согласился), я попытался заполнить пробелы между известными фактами, таким образом, чтобы получилась последовательная, непрерывная и логичная цепь событий. Диалоги между участниками событий, их высказывания, безусловно, не были в действительности такими, какими я их даю. Их следует рассматривать, как подсобный материал для понимания произошедшего, для понимания того, почему произошло то, что произошло. Зная, что такой прием не совсем соответствует традициям исторической литературы, носящий скорей описательный характер, тем не менее, я счел необходимым ввести в повествования элементы художественной литературы. Читателю судить о правомочности такого приема.

Утром 17 октября Талейран входил в дом Бонапарта. Сказать, что Бонапарт был зол на Талейрана, значит ничего не сказать. Он был по настоящему взбешен. Генерал кричал, обзывал министра самыми последними словами, топал ногами и брызгал слюной. В общем, закатил отвратительную сцену. Если бы не присутствие Жозефины в начале встречи, неизвестно чем бы всё кончилось. Когда Бонапарт устал и сделал перерыв, спокойно и размеренно заговорил Талейран. Он сказал – Бог свидетель его непричастности к несчастьям генерала в Египте. Он сказал, что не знает кто Бонапарту наговорил таких небылиц, но он готов предоставить ему исчерпывающие документы, доказывающие его полную, абсолютную невиновность.

– Но это будет несколько позже – продолжал Талейран, – сейчас нам нужно думать о другом.

По мере того, как Талейран говорил, Бонапарт успокаивался. Потом появилась заинтересованность и генерал стал слушать внимательно. Жозефина, увидав, что опасность миновала, вышла. Ей были не интересны мужские игры.

Талейран говорил, что родина в опасности и сейчас как никогда стране необходима сильная решительная личность, способная защитить Францию от внешних и внутренних врагов.

– Директория полностью обанкротилась. – все больше воодушевлялся министр, – Она ненавидима народом и армией. Директория – это колос на глиняных ногах – с неподдельным пафосом закончил он.

Дальше Талейран сказал, что Франция никогда не простит им, если они не воспользуются сложившейся ситуацией, и Бонапарт не возьмет всю полноту власти в свои руки.

– Этого хочет Франция, этого хочет История, – продолжал Талейран, – но надо спешить. Сиейс на пару с Моро затевают какую-то грязную интригу и могут нас опередить. У них, конечно, ничего не получится – кишка тонка, но они могут принести любимой Франции много горя.

Бонапарт, уже успокоившись, отвечал, что всё это красивые слова и замечательные прожекты, но реально он не видит, как изменить ситуацию.

– Позвольте, – возразил Талейран и перешел к деталям.

Он рассказал Бонапарту как воздействовать на каждого из директоров, используя их слабые места, о которых он был прекрасно осведомлен, какие действия и в какой последовательности следует предпринять в отношении парламента и в отношении прессы (с ней у министра были особые счеты). Талейран сказал, что их поддерживает финансовая буржуазия в лице такого-то и такого банкиров, и поэтому недостатка в деньгах не будет. Это был первый по настоящему серьезный аргумент.

– В том не приходится сомневаться, – сказал Талейран, закончивая длинный монолог, – что армия поддержит прославленного полководца, а народ уже сейчас готов видеть в Бонапарте вождя.

Это был второй серьезный аргумент.

– Хорошо, допустим, – возразил Бонапарт, – но я по опыту знаю, что нет такого дела, которое идет так, как запланировано. Могут возникнуть досадные отклонения или возникнет надобность применения крайних мер к кому-нибудь. Как тогда?

– Есть у меня человек, способный решать деликатные задачи – скромно отвечал Талейран, – министр Фуше полностью на нашей стороне.

Это был третий и решающий аргумент. В общем, это был красивый, продуманный план действий. Тот самый план, авторство которого безосновательно приписывают Бонапарту.

– Это интересно, но как вы видите свое участие в процессе, и какой Ваш интерес после того, как все кончится?– спросил Бонапарт.

Талейран внимательно посмотрел на генерала и произнес:

– Я могу взять на себя переговоры с директорами, обеспечивать связь «друзей свободы» с банкирами и Фуше. Армию и парламент, с Вашего позволения, оставим за Вами. С прессой мы потом разберемся. Она нам ещё нужна. Что касаемо дальнейшего, то я готов служить родине на том посту, где мог бы быть наиболее полезен. Скажем, на посту министра иностранных дел.

Бонапарт в это утро не принял никакого решения, но обещал подумать. Ни то чтобы он сомневался в качестве товара. Товар был отличный, это сразу было видно. Он сомневался в качестве продавца.

За сим стороны дружески раскланялись, и Бонапарт поехал на встречу с директорами.

После двухчасового визита к директорам на выходе из Люксембургского дворца Бонапарта окружили бывшие в Париже его боевые товарищи. Генерал всех сердечно приветствовал. В этот же день у него состоялись встречи с министрами.

Вероятно, вечером продолжился разговор с Талейраном.

Утром следующего дня Бонапарт сделал ещё один визит в Директорию. Если в первый свой визит он был одет в гражданскую одежду, и лишь мамелюкская сабля на боку выдавала его воинскую принадлежность, то в этот раз генерал был при полном параде верхом и в окружении верных ему офицеров. Уже этим он показал, что намерен играть более значительную роль, чем прежде. В тот день директоры были конкретнее. Бонапарту предложили на выбор принять командование одной из армий. Генерал холодно отклонил предложение правительства, ссылаясь на то, что после Египта ему необходимо некоторое время для поправления здоровья. Хотя он не принял ещё решения участвовать в заговоре, но такую возможность вполне предполагал и поэтому отказался принять командование армией или занять какую-нибудь должность. Ему было необходимо иметь свободу рук и время.

В последующие два-три дня Талейран, под видом визитов к прославленному генералу, представил людей, будущих, по его мнению, на стороне заговора. С ними министр давно вел осторожные разговоры. Вернее сказать, Талейран вел осторожные разговоры со многими людьми, но люди, представленные генералу прямо или косвенно согласились с необходимостью перемен, что на языке дипломатии означало согласие участвовать в заговоре. Думается, что Бонапарт поставил Талейрану условие – прежде чем принять решение, он должен провести своеобразный смотр своей армии, прежде чем ввязаться в драку, он должен оценить боеспособность войска и оценить шансы на успешный исход. Ему были представлены, в первую очередь, финансисты – так сказать основа предприятия. Ему был представлен министр юстиции Камбасерес, долженствующий придать всему предприятию видимость законности и многие другие. В эти дни у него побывали депутации от партий и парламентских фракций. И, конечно же, независимо от Талейрана, к нему приходили товарищи по оружию – преданные ему офицеры и генералы.

Основываясь на мемуарах очевидцев событий, историки отмечают крайнюю осторожность Бонапарта в эти дни. Он не хотел, чтобы на него смотрели, как на главу заговора, а на его дом, как на гнездо революции. Поэтому – отмечают историки – он не принимал у себя сразу много людей и в разговорах вел себя осторожно и ничего не обещал. Это и понятно. Бонапарту не надо было заниматься организацией заговора, ему не надо было сплачивать, убеждать и уговаривать, ему не надо было обещать должности, чины и привилегии. Все это уже было сделано Талейраном. Ему надо было только дать или не дать свое согласие на участие. Паломничество к Бонапарту в первые дни после его приезда не являлось организацией революции как таковой. Это был смотр войск перед сражением.

В целом Бонапарт остался доволен проведенным смотром. Он увидел, что революция имеет солидную основу и имеет большие шансы увенчаться успехом.

20 или 21 октября Бонапарт дал знать Талейрану – он готов принять предложение. На состоявшейся между ними встрече, Бонапарт выдвинул два непременных условия, при соблюдении которых он согласен возглавить революцию. Первое – сделать все возможное для недопущения гражданской войны. Из этого следовало, что от применения силы надо было либо вообще отказаться, либо применять её в очень ограниченном формате. Второе – сразу после переворота провести выборы, подтверждающие легитимность новой власти. Талейран согласился с разумностью и даже необходимостью обоих условий. После этого революция вступила в активную фазу.

Из пяти директоров самыми влиятельными являлись Баррас и Сиейс. В большинстве случаев при разногласии в Директории голос Барраса оказывался решающим. Баррас был единственный, кто остался в правительстве с первых выборов по конституции III года республики. Сиейс, в прошлом как и Талейран, аббат, был знаменит тем, что ещё перед революцией написал брошюру в защиту прав третьего сословия. Считается, что брошюра эта оказала большое влияние на рост самосознания третьего сословия, а возросшее самосознание явилось одним из факторов, приведших к революции. Таким образом, Сиейс считается одним из отцов революции. Он слыл великолепным юристом, прекрасно знающий римское право. Его следует рассматривать не одного, а в связке с Роже-Дюко. Последний находился под полным влиянием Сиейса. Завоевать Сиейса означало завоевать и Роже-Дюко. Сверх того, Сиейс имел сильную поддержку в обоих советах.

Сиейс.

Ещё летом 1799 г. Сиейс, видя падающую с каждым днем популярность правительства, вместе с верным спутником Роже-Дюко начал подготовку государственного переворота. «Каждый день здесь ожидают переворота» – писал он 8 сентября в Берлин французскому послу – «Народ видит в нем конец застоя в промышленности и торговле». Сиейс действовал примерно по той же схеме, по какой чуть позже действовал Талейран. Для успешного проведения переворота он нуждался в поддержке армии и в символе. Ему был нужен знаменитый, популярный генерал. «Мне нужна шпага» – говорил Сиейс. И шпагу он нашел. Сиейс сделал ставку на генерала Жубера и уже получил его согласие участвовать в перевороте. Чтобы начать действовать не хватало только громкой свежей победы. Заговорщики рассчитывали добыть эту победу у Суворова в Италии. Однако на полях сражения под Нови гений Суворова повернул мировую историю, и диктатором Франции стал не Жубер, а Бонапарт. Сражение было проиграно, Жубер погиб, а Сиейс остался у разбитого корыта. Следующим кандидатом на роль спасителя нации Сиейс наметил генерала Моро, пользующимся в обществе, пожалуй, наибольшей после Бонапарта популярностью.

Насколько Моро являл собой пример решительности и отваги на полях сражений, настолько он был нерешителен и робок в политике. Прежде чем дать согласие Моро долго колебался и, возможно, всемирной славой Наполеон обязан его нерешительности, обязан тем, что он, ссылаясь на не терпящие отлагательства дела в подчиненной ему после смерти Жубера итальянской армии, долго не давал согласие Сиейсу на участие в заговоре. Наконец, когда Суворов ушел с итальянского театра военных действий, а с его уходом миновала крайняя опасность французским войскам, Моро согласился приехать в Париж и поучаствовать в проекте Сиейса. Утром 13 октября Моро приехал в Париж. В тот же день в столицу пришла весть о прибытии во Фрежюс генерала Бонапарта. На состоявшийся встрече с Сиейсом Моро категорически отказался от дальнейшего участия в путче. Он и до этого не очень хотел участвовать в этом грязном деле – в политике, а прибытие Бонапарта, коего французы встретили как национального героя и будущего спасителя отечества, дало Моро прекрасный повод отказаться от предприятия Сиейса. Переворот под началом Сиейса не состоялся, но его идеи, особенно в отношении парламентов, пришлись ко двору и были востребованы в революции 18 брюмера.

22 октября заговорщики начали действовать. В этот день одновременно произошло две встречи. Бонапарт встречался с Баррасом, а Талейран – с Сиейсом. Такое распределение ролей было вовсе не случайным. Бонапарт издавна являлся протеже Барраса и считалось, что между ними существует взаимопонимание. Заговорщики рассчитывали на согласие Барраса в виду скорых выборов. По конституции III года республики Баррас вскоре должен будет уступить свое место новому директору. Ему оставалась находиться во власти совсем недолго. Поэтому Талейран и Бонапарт посчитали, что в паре Баррас-Сиейс первый более легкая задача. С Сиейсом же Бонапарт был в плохих отношениях. До открытой вражды не доходило, но в высшем обществе знали об их взаимной антипатии.

На состоявшихся встречах Бонапарт потерпел сокрушительное поражение, зато Талейран добился несомненного успеха. Сказалось разная специализация этих людей. В области переговоров Талейран был ничуть не менее талантлив, чем Наполеон на полях сражений.

Баррас, выслушал неуклюжие намеки Бонапарта, усмехнулся и сказал, что черные дни Директории миновали, положение стабилизируется, и он не видит необходимости что-либо менять, а уж если что-то и надо менять, то его опыт и его положение дают ему право рассчитывать на особою роль. Другими словами, Баррас был согласен, но при условии своей главенствующей роли. Это совсем не подходило Бонапарту. Генерал обещал подумать, посоветоваться и дать ответ через несколько дней.

Совсем по-другому проходила встреча Талерана с Сиейсом. Талейран вел беседу, по крайней мере в первой её части, в форме намеков и иносказаний, чтобы в случае неудачи у Сиейса не было формального повода обвинить Талейрана в измене государству. Директор сразу понял, с чем пожаловал к нему бывший министр. Когда Талейран обозначил свою позицию, и назвал имя Бонапарта, как безусловного лидера всех патриотических сил Франции, Сиейс задумался. В только что провалившемся собственном заговоре, в паре Сиейс-Моро, директор отводил себе главную роль. Из слов Талейрана выходило, что место лидера уже было занято. Пока было не ясно, какую роль отводят ему. Осторожными расспросами, из которых Талейран понял, что Сиейс пошел на контакт, директор выяснил планируемое положения Талейрана. Когда он уяснил, что Талейран не претендует на ведущие позиции в новом правительстве, а хочет лишь министерский портфель, вздохнул с облегчением. Значит, второе или третье место были еще свободны. Далее разговор зашел о Баррасе. Талейран дал понять, что позиция Барраса ещё не определена. Значит, вторая позиция еще не занята. Поговорили о Гойе и Мулене. Из слов Талейрана Сиейс сделал вывод, что «друзья Свободы» не собираются, по крайней мере пока, привлекать этих двух директоров. После этого, расстановка сил Сиейсу принципиально была ясна. Он сделал вывод, что путчисты собираются создать правительство во главе трех, максимум четырех человек, и что в этом раскладе ему предлагают вторую или третью позицию. Началась торговля. Разговор пошел более откровенно. Сиейс сказал, что он не один, а с ним Роже-Дюко.

– Несомненно – отвечал Талейран, – «друзья Свободы», рассчитывая на Вас, рассчитывают, тем самым, на Роже-Дюко.

Это уже было кое-что. Если в правительстве – рассуждал Сиейс – будут три или четыре человека, то вторая и третья позиция или третья и четвертая может перевесить первую. Во всяком случае, при таком раскладе существует возможность маневра. В тайне Сиейс, также как и Талейран, рассчитывал манипулировать «недалеким» генералом. (В дальнейшем у Талейрана это получалось много лучше).

– И потом, мой друг – продолжал Талейран, – мне доподлинно известно, что Бонапарт не собирается долго находиться в Париже. Враг у ворот, и дело генерала защищать родные пределы. А на войне, не приведи господь, конечно, – при этих словах Талейран перекрестился, что вызвало улыбку у бывшего коллеги, – на войне, мой милый, случается убивают. Если такое произойдет, Вы останетесь надеждой французских патриотов. К тому же – видя реакцию Сиейса, совсем уж откровенно добавил Талейран, – во время войны кому-то надо управлять страной.

Это был серьезный, решивший исход дела аргумент.

Сиейс сказал, что готов встретиться с «патриотами», и он, как любой честный француз, готов сделать все для величия Франции. Предварительно наметили встречу с Бонапартом на послезавтра.

После встречи с Сиейсом Талейран сразу поехал к Бонапарту. Генерал ждал министра в самом мрачном расположении духа. Когда заговорщики уединились в кабинете, Бонапарт сказал, что все пропало. Баррас отказался, точнее сказать не отказался, но выдвинул такие условия, на которые он, Бонапарт, решительно не пойдет и лучше поедет в Италию или в Германию воевать с австрийцами, чем будет сидеть здесь в Париже в подчинении Барраса.

– Прежде чем мы перейдем к Баррасу, мой друг – спокойно перебил Талейран его раздраженную речь, – я хочу Вам рассказать о встрече с Сиейсом.

По мере того, как Талейран говорил, Бонапарт успокаивался, и раздражение его проходило.

– Сиейс и его вечный спутник Роже-Дюко на нашей стороне – закончил Талейран.

– Что же касаемо Барраса, мы сделаем так: с ним нужно потянуть время. Ваши переговоры с Сиейсом – кстати, мой друг, послезавтра Вы встречаетесь с ним – должны быть обставлены таким образом, чтобы уверить Барраса – вы ведете переговоры в отношении его персоны. Что Вы с Сиейсом никак не можете найти консенсус по поводу того, кто будет занимать вторую, а кто – третью позиции. В отношении же первой все ясно – это место Барраса. Что и Вы, и Сиейс сначала хотите между собой уладить этот вопрос, а потом уже сделать Баррасу соответствующее предложение. Посему вы должны выказывать на людях взаимное раздражение и недовольство друг другом. А чтобы оградить себя от всякого рода неожиданностей со стороны многоумного Барраса, мы попросим милейшего Фуше присмотреть за ним, также как и за Гойе и Муленом. Когда же он опомнится и поймет, что его водят за нос, будет поздно. Мы ему предъявим ультиматум, который он неминуемо примет.

– Я всегда знал, что Вы хитрая лиса, дружище! – улыбнулся Бонапарт, – Пусть будет по-вашему.

Роже-Дюко.

Сиейс в это позднее утро поехал с визитом к Роже-Дюко. При встрече он без обиняков заявил младшему партнеру: у него только что побывал Талейран и предложил им участвовать в государственном перевороте.

– Нам предлагают – продолжал Сиейс, – при удачном стечении обстоятельств вторую и третью позицию в правительстве. При неудачном – соответственно третью и четвертую. Неудачное стечение обстоятельств означает вхождение в правительство Барраса. Мы должны сделать всё, разумеется при условии если Вы согласны участвовать в предприятии.

После горячих заверений Дюко о своем полном согласии Сиейс продолжал:

– Мы должны сделать всё, чтобы этого не случилось. Тогда возглавлять правительство будут три человека – Бонапарт, я и Вы. Если мы с вами будем выступать единой позицией, а в этом я нисколько не сомневаюсь, то фактически мы будем управлять страной. Правда, есть ещё Талейран, но с ним всегда можно договориться. Он хоть и пройдоха, но человек разумный и свою выгоду понимает.

В этот день, 22 октября, произошло ещё одно событие, не столь значительное по сравнению с предыдущими, но все же достойное упоминания. На обеде у директора Гойе Бонапарт познакомился с генералом Моро. В сфере военного искусства это были настоящие соперники. Каждый из них нелицеприятно высказывался по поводу действий другого, о его способностях и его успехах. Они не подружились. Так и остались соперниками, но и врагами не стали. И хотя в дальнейшем враждебные Наполеону партии не раз предпринимали усилия завоевать на свою сторону Маро, он неизменно отказывался от подобных предложений. Причиной тому, на мой взгляд, являлось врожденное благородство Моро.

Следующий день, 23 октября, ознаменовался для путчистов важным событием. Как обычно в начале месяца брюмера Совет Старейшин и Совет пятисот переизбирали своих председателей и инспекторов залов. На этот раз председателем Совета пятисот был избран Люсьен Бонапарт – младший брат Наполеона. Люсьен был избран 220 голосами «за» из 306 присутствующих. Это избрание стало неожиданностью для самого Люсьена. Вероятно, идея избрания Люсьена председателем принадлежит Сиейсу, хорошо знающим насколько этот пост важен в предстоящем перевороте. Это была домашняя заготовка Сиеса. Он планировал эту акцию ещё для переворота в паре с Моро. Просто поменялось имя председателя. Имея добрые отношения со многими депутатами в Совете, Сиейс посоветовал некоторым из них выдвинуть на выборы кандидатуру Люсьена. Дальше при голосовании сказалась невиданная популярность старшего брата.

Как и планировалось, 24 октября произошла встреча главных заговорщиков. В доме Сиейса встретились Бонапарт и Талейран с одной стороны, Сиейс и Роже-Дюко – с другой. После приветствий Сиейс, с общего согласия, взял слово и начал излагать своё видение вопроса.

– Во-первых, – начал Сиейс, – будущее правительство должно представлять собой триумвират.

– Надо допускать возможность присоединения Барраса. – вставил Банапарт, – Впрочем, это не обязательно. – тут же поправился генерал, – Соображения по этому поводу позже выскажет любезный Талейран.

– Да, конечно. – несколько смутился докладчик. Сиейс оставил тему состава правительства и перешел к плану захвата власти.

– Первое, что нужно сделать – это получить одновременную отставку всех членов Директории. – сказал Сиейс, – Тем самым мы вызовем конституционный кризис. После этого, в виду опасности левого заговора, организацию которого разумно было бы поручить вашему подопечному – Сиейс выразительно посмотрел на Талейрана. Тот кивнул, соглашаясь.

– В виду угрозы заговора якобинцев – продолжал Сиейс, – в Совете 500 надо поставить на голосование вопрос о новом правительстве при руководящей роли генерала Бонапарта, как единственного человека, способного справиться не только с внешней, но и с внутренней опасностью. Генерал доказал свою способность справиться с внутренними проблемами ещё в 1796 г. Затем необходимо провести изменения следующих статей конституции – Сиейс назвал номера статей.

– Откровенно сказать – отвлекся Сиейс, – эту наспех сработанную конституцию надо давно менять.

Бонапарт чувствовал потребность что-то сказать.

– Вы правы. Конституция никуда не годится. – сказал Бонапарт, желая показать свои познания в области права.

Некоторое время говорили о недостатках основного закона. В заключении дискуссии Бонапарт, обращаясь к Сиейсу, сказал:

– Мы бы все попросили Вас сразу после победы возглавить работу по созданию новой конституции.

Сиейс был польщен этим предложением. Он считал себя (надо сказать небезосновательно) едва ли не самым лучшим юристом современности. Кому, если не ему, заниматься этой работой. Это было то, что нужно Сиейсу. Бонапарт попал прямо в яблочко.

Затем слово взял Талейран. Он высказал своё мнение о Баррасе и рассказал, как по его мнению компаньонам надо вести себя по отношению к нему. С Талейраном все согласились: Баррас и в самом деле последнее время несносен, а его притязания безосновательны.

На другой день Бонапарт принял у себя ответный визит. Встреча проходила в том же формате, что и предыдущая. На этой встрече было внесено два существенных предложения. Первое от Талейрана – в виду заговора якобинцев добиться в парламенте назначения Бонапарта командиром парижского гарнизона. Второе предложение поступило от Сиейса – во избежание ненужных эксцессов со стороны определенной части, всегда готовой к беспорядкам, парижан, перенести решающие заседания Советов из Парижа в пригород. Три статьи конституции 102, 103 и 104 давали право Совету Старейшин сделать это. Он предложил Сен-Клу. Оба предложения были единодушно приняты. Стал вопрос о том, как назвать будущее правительство. Роже-Дюко по совету Сиейса, который уже обдумывал свою будущую работу по созданию конституции, предложил назвать его консульством, а членов правительства консулами. В этом названии Сиейс ощущал некую связь современности с Римской империей и с римским законодательством. Бонапарт сразу согласился с этим предложением. По большому счету ему было все равно как назвать: хоть консульство, хоть Большой Диван. Все равно было и присутствующим. Не названия определяют суть явления, а события наполняют смыслом имена.

Бонапарт высказался, что когда всё закончится обязательно нужно провести плебисцит, чтобы обеспечить легитимность правительства. Все предложения были приняты. Заговор приобрел очертания, пока ещё слабо заметные для постороннего глаза, но вполне вещественные.

В последующие дни между Сиейсом и Бонапартом, иногда с Талейраном, иногда с Дюко, но уже не все вчетвером, произошли ещё ряд встреч, на которых уточнялись второстепенные детали. По большей части встречи эти были посвящены текущей работе по подготовке переворота. На людях Сиейс и Бонапарт, в точности с принятой схемой поведения, показывали крайнее нерасположение друг к другу.

В эти дни Бонапарт много работал дома. Лишь изредка позволял себе посещение театра, который он очень любил. При этих посещениях генерал старался сохранять инкогнито. Не всегда это удавалось, как например 23 октября. Несмотря на то, что Бонапарт сидел глубоко в ложе, он был узнан и спектакль был прерван возгласами «Viva Bonaparte». Чтобы не сорвать спектакль окончательно Бонапарт, покинул театр после первого действия.

Между тем 30-31 октября от агентов Фуше поступили доклады об активности Барраса. На последнем заседании 1 ноября заговорщики пришли к выводу: Баррас обеспокоен долгим молчанием Банапарта, готов начать действовать против них и дальше ломать комедию не получится. Пора ему открыть карты, но что обещать? Талейран предложил откупиться. Дать ему отступного. Бонапарт высказал сомнение, пойдет ли он на это?

– Я хорошо его знаю. – возразил Талейран, – Скорей всего речь пойдет не о том, согласен он или нет, а о сумме отступного. Придется потрясти банкиров.

Видя категорическое нежелание Бонапарта встречаться с бывшим покровителем, Талейран великодушно вызвался уладить это дельце.

Баррас.

На следующий день, 2 ноября, Талейран, предварительно уведомив Барраса запиской, приехал к нему с визитом. Баррас догадался о цели визита Талейрана и с нетерпением ждал от него предложения возглавить заговор. Какого же было его удивления, когда по мере того как бывший министр в своей витиеватой манере говорил и говорил намеками, полунамеками и даже четвертьнамеками, он постепенно осознавал, что «друзья Свободы» не только не хотят дать ему главенствующую роль, но вообще не собираются принимать его в свою компанию. В конце длинного, красочного монолога, который Баррас выслушал не перебивая, Талейран сказал, что «патриотические» силы высоко ценят вклад гражданина директора в его неустанной работе над величием Республики, что Франция никогда не забудет своего верного сына и что они готовы ещё выше оценить его заслуги, если гражданин директор будет столь любезен и поймет цели и задачи патриотического движения. Это было приглашение к торговле. Выслушав, Баррас ответил, что ему надо подумать.

– Думайте, мой друг, – легко согласился Талейран – Я подожду здесь. Спешить мне сегодня решительно некуда.

Уединившись в кабинете, Баррас начал анализировать свое положение.

– Первое, его обманули. – думал он, – провели как мальчишку.

От досады Баррас готов был себя высечь, – Ведь знал, что в деле Талейран, а уж коль берется за дело этот аббат, то нужно быть вдвойне, втройне осмотрительным. Но каков Бонапарт! Какую комедию он разыграл с Сиейсом! Не ожидал я такой прыти от этого вояки.

– Ну, хорошо. – рассуждал дальше Баррас, – Допустим я подыму шум и изобличу заговор, который, кстати, ещё нужно доказать. Они от всего отопрутся и правильно сделают. Но, даже если допустить, что у меня есть ещё время и я соберу доказательства, кто воспользуется ситуацией? Ответ ясен – левые. А я за свою благородную глупость попаду под огонь двух враждующих партий. С одной стороны заговорщики, с другой стороны якобинцы. Я наживу себе столько врагов, что не хватит трех жизней разделаться со всеми. И потом, что лично я выиграю? Через пол года, максимум год по конституции я должен буду уступить свое место. Даже если заговор будет подавлен, нет никакого шанса оставаться дальше на вершине власти. Нелогично бороться против антиконституционного заговора, победить его и спустя несколько месяцев ставить вопрос об изменении конституции в свою пользу. На это парламент никогда не пойдет. Значит, так или иначе придется идти в отставку. А вот тут бесчисленные враги мои все мне и припомнят. Как не крути, а надо принимать предложение этих негодяев. Лучше сейчас уйти с деньгами, чем через пол года с синяками.

Решившись, Баррас вышел к Талейрану.

– Что ж, любезнейший Талейран. Я готов прислушаться к голосу «друзей Свободы». – дальше Баррас говорил открытым текстам.

– Я готов подать в отставку, но за это я потребую компенсацию.

– Разумеется – сердечно заметил Талейран, – это даже не компенсация, а признания вашего вклада.

– Оставим слова – поморщился Баррас.

Директор назвал сумму.

– В франках? – уточнил Талейран.

– Оставьте франки вашему генералу. – зло усмехнулся Баррас, – В фунтах.

Даже Талейрану, привыкшему брать много и очень много, цифра показалась несколько завышенной.

– Что Вы, мой милый, – удивился такому нахальству Талейран, – во всей Франции столько нет.

– Это меня не интересует. Вы хотите получить то, что у меня есть – я назвал цену. Поскребите по сусекам у ваших банкиров. Авось насобираете.

– Я не могу один решать вопрос о такой сумме. – сказал Талейран, – Мне надо посоветоваться.

– Идите, советуйтесь с «патриотическими» силами», – не смог удержаться Баррас, чтобы не съязвить, – Но знайте, что времени Вам до завтра. Если вы снова вздумаете меня водить за нос и исчезните на неделю, как Бонапарт, я подыму такой шум, что Ваша летняя перепалка в газетах покажется Вам райской музыкой. Если завтра Вы не приедете, я начинаю действовать.

– Хорошо, хорошо. Завтра я у Вас – успокоил его Талейран.

– Сколько? – переспросил удивленно Бонапарт, когда, на состоявшейся сразу после визита к Баррасу встрече, Талейран назвал ему, что хочет директор, –Да он что с ума сошел? Где мы найдем столько денег?

– Найти то можно – туманно заявил Талейран, – и даже не попросят вернуть.

– А что же попросят? – раздраженно перебил его Бонапарт.

– А попросят – спокойно продолжал министр, не давая себя сбить, – некоторые гарантии на поставки для армии.

– Да, я смотрю вы здесь все заворовались – поморщился генерал.

Талейран вздохнул.

– Вот что, мой милый, – уже несколько спокойней продолжал Бонапарт – постарайтесь снизить хотя бы на половину – не хватало нам ещё финансового кризиса из-за Барраса – и соглашайтесь.

– А гарантии? – невозмутимо напомнил Талейран.

– Давайте и гарантии. – зло сказал Бонапарт, – если мы проиграем, то это не будет иметь значения, а если победим, то как-нибудь разберемся.

– Есть ещё один вариант – подумав, сказал Талейран.

– Какой?

– Пообещать, но не дать.

Бонапарт несколько секунд помолчал:

– Нет, в такие игры я не играю. Давайте гарантии.

– От Вашего имени? – торопливо добавил Талейран.

– От моего имени – Бонапарт начинал уже злиться.

– Значит договорились. За сим позвольте мне откланяться. Нужно еще договориться с банкирами – Талейран ушел.

Утром наступившего дня Талейран, как и обещал, был у Барраса. Между ними начался настоящий торг. Несколько уменьшил свои аппетиты Баррас. Талейран же поднял сумму от первоначально названной им и показавшиеся Баррасу сильно заниженной. В этот день стороны так и не смогли прийти к соглашению. Министр взял еще один тайм-аут.

– Дорогу осилит идущий! – весело заметил Талейран прощаясь, – Я думаю, завтра мы сможем договориться по этому вопросу.

– Надеюсь – устало ответил ему Баррас.

Лишь 4 ноября цена была окончательно утрясена.

– Потребуется три-четыре дня, прежде чем искомая сумма будет собрана, и я Вам принесу вексель на предъявителя – сказал Талейран в заключении.

– Но не больше. И учтите: не вздумайте крутить.

– Будьте покойны, любезнейший Баррас, лишние неприятности никому не нужны.

После принципиального согласия Барраса довольствоваться отступными подготовка переворота сильно ускорилась. Начиная с 3 ноября вплоть до начала переворота 9 ноября (18 брюмера) дом Бонапарта на руе де Виктория превратился в проходной двор, превратился в штаб революции. Постоянно приходили и уходили люди: военные, гражданские, депутаты обоих Советов, промышленники и финансисты. Заговорщики могли не опасаться разоблачения. Фуше поставил полицию на службу путчистов. Вместо того, чтобы бороться с заговором, полиция охраняла его. Что Талейран планировал ещё летом, проведя через Директорию назначение Фуше, сейчас приобрело зримые контуры. Сам Талейран в эти дни несколько самоустранился. Когда он посчитал, что все главные вопросы уже решены, он почти не видится с Бонапартом, оставив последнему решение технических вопросов. Излишняя реклама бывшему министру вовсе не нужна. Всегда есть опасность провала, и тогда будут хватать тех, кто последние дни находился рядом с вождем. Талейран наблюдал за лихорадочной деятельностью по подготовке переворота несколько со стороны, тем не менее, контролируя ключевые позиции.

В Париже в то время была расквартирована 17 дивизия. На офицеров и солдат этой дивизии Бонапарт мог положиться. Солдаты были готовы выступить против ненавистных «адвокатов», если их будет вести прославленный генерал, на знаменах которого всегда начертаны слова победы. Сложнее обстояло дело с гвардией Директории и парламентской гвардией. (Каждая властная институция обладала собственными военизированными частями). Эти отряды в гораздо меньшей степени были подвержены влиянию авторитета Бонапарта. Они являлись скорей полицейскими, нежели линейными частями, но они были в меньшинстве и при необходимости могли быть легко устранены батальонами 17 дивизии.

Ходившие со времени приезда Бонапарта разговоры о необходимости наконец-то занять армии подобающее ей место, разговоры, при которых Бонапарт до сих пор отмалчивался, сейчас получили подтверждения генерала, что вызвало в среде военных большое оживление и энтузиазм. Бонапарт по-прежнему мало кому рассказывал о своих планах, однако с начала ноября он уже не молчит, а разговаривает с сослуживцами в форме приказов, в той форме, которая принята на полях сражений, в той форме, которой невозможно не подчиниться. Генералы и офицеры его окружения почувствовали – близко дело.

Бонапарт мог рассчитывать, в первую очередь, на офицеров, прибывших с ним из Египта. Это: Бертье, Серрьюрье, Мюрат, Андреосси, Ланн, Леклер, Мармон, Бернонвилль, контр-адмиралы Гантом и Дюманье. А также на генералов, знакомых ему по итальянской компании. Это: Моран, Фрегевилль, Беррюей, Монсей, Дюпон, Гардан и Леполь. Возможно ещё на Макдональда и Лефевра. Последний занимал должность командира парижского гарнизона.

Вечером 6 ноября состоялся запланированный ранее Директорией официальный ужин в честь Моро и Бонапарта. По мнению большинства в Директории (Барраса, Гойе и Мулена) главное внимание на приеме должно уделяться Моро. Многие из приглашенных военных и гражданских чинов на этот прием не пришли. В политической атмосфере Парижа явственно ощущалось – корабль Директории идет ко дну. Бонапарт на этом приеме вел себя холодно и быстро покинул его, вскоре его примеру последовал и Моро. Этот прием напоминал похороны действующего правительства. Зато на следующий день, 7 ноября, в доме Бонапарта состоялся альтернативный прием, на который Бонапарт намедни пригласил и Моро. Прием у Бонапарта являл собой последний смотр сил перед выступлением. К Бонапарту в тот день пришел, не бывший у него уже четыре дня, Талейран. Главная цель встречи – привлечь на свою сторону Моро. Бонапарт вместе с Талейраном убеждали Моро присоединиться к ним. И убедили. Моро, хотя и неохотно, согласился в виду, что всё уже слишком далеко зашло и в виду того, что все собравшиеся – многих из них он знал и уважал – стояли на стороне заговорщиков. Присутствие появляющегося только в ключевых моментах Талейрана, показывает, что согласие Моро значило очень много для успеха предприятия. Моро обладал большой популярностью в войсках, и стань он на сторону правительства – дело могло дойти до уличных боев, и ещё неизвестно кто бы победил. Не раз и не два директоры Гойе и Мулен пытались привлечь Моро на свою сторону, пытались склонить его защищать законное правительство, но в противоположном лагере находились его боевые товарищи, и он не мог, в силу своих убеждений и корпоративной солидарности, выступить с оружием против них.

Получив согласие Моро, Директория осталась совершенно беззащитна перед заговором.

В противоположность приему Директории, настроение на обеде у Бонапарта было приподнятое и несколько нервное. Вчера в Люксембурском дворце состоялись поминки по Прошлому, сегодня у Бонапарта праздновали рождение Будущего.

Не только приемом у Бонапарта ознаменовалось седьмое ноября. Вечером того дня группа депутатов-заговорщиков начала работу по подготовке переворота. Также как Бонапарт вербовал сторонников переворота в среде военных, так и Сиейс занимался вербовкой в обоих Советах. Переворот наметили на 18 брюмера (9 ноября). Вечером 16 брюмера (7 ноября) у председателя Совета Старейшин Лемерсье состоялось расширенное заседание заговорщиков, представленное по большей части депутатами парламента. Поскольку в этот день не смогли договориться о всех деталях, утром следующего дня у депутата Лари состоялась еще одна встреча. На этих совещаниях в деталях обговорили сценарий заседаний Совета Старейшин и Совета пятисот. Депутаты решали, кто и в какой последовательности будет выступать, кто и какие предложения вносит, как, предположительно, будут идти голосования, какие могут возникнуть осложнения и каким образом противостоять этим осложнениям. Кроме того, депутаты определили группу лиц, с чьей стороны особо вероятны неприятности и наметили меры по нейтрализации этих людей. В завершение второго совещания депутаты подготовили акт переноса заседаний обоих палат парламента в Сен-Клу и приказ о назначении Бонапарта командиром воинских частей Парижа. В общем и целом на совещаниях был написан сценарий грандиозного спектакля и отчасти он был отрепетирован.

В остальном эти два дня, 7 и 8 ноября, прошли в напряженной подготовке. Вечером 8 ноября Бонапарт отдал приказ своим сторонникам: завтра в шесть часов утра собраться у его дома, чтобы сразу же по получению командования парижским гарнизоном привести части в боевую готовность. Еще раньше были подготовлены и втайне отпечатаны брошюры и прокламации для народа, объясняющие населению долженствующие произойти изменения в стране.

Вечером восьмого Жозефина пригласила на завтрак 9 ноября к восьми часам директора Гойе. За завтраком Бонапарт рассчитывал добиться отставки Гойе. Вечером восьмого Сиейс и Роже-Дюко написали и передали парламентской группе заговорщиков заявления об отставке. Копии этих заявлений получил и Бонапарт, чтобы использовать их как аргумент при разговоре с Гойе.

Ночь с восьмого на девятое ноября в Тюильриском дворце, где проходили заседания Совета Старейшин, прошла в напряженной деятельности.

«Я провел ночь в комитете инспекторов Совета Старейшин» – писал в мемуарах Корне, которого позже Наполеон пожаловал титулом графа и назначил сенатором – «Ставни и оконные шторы были плотно закрыты, чтобы не заметили, что в комнатах работают, так как мы знали,что за нами наблюдают. Мы готовили повестки членам Совета, однако отложили примерно дюжину, в смелости которых были сомнения. Эти повестки отослали, когда постановление уже было издано».

В пять часов утра посыльные унтер-офицеры были отправлены к парламентариям с повестками. Экстренное заседание Совета Старейшин открылось между 7 и 8 часами. По причине раннего для депутатов времени, руководить этим заседанием было легко. Председатель комитета инспекторов зачитал обращение к депутатам. В неопределенных выражениях он говорил о грозящей опасности, о направленном в грудь республики кинжале якобинцев, о том, что в последнее время в Париже было замечено много якобинцев и о их заговоре. Потом, полностью в соответствии со сценарием, слово попросил депутат Ренье, который во времена Империи занимал пост Верховного судьи. Он предложил перенести заседания обоих палат парламента в Сен-Клу. Большинством голосов предложение было принято. Парламент должен перебазироваться в Сен-Клу и продолжить заседания начиная со следующего дня. Первое заседание на новом месте должно начаться 19 брюмера в полдень.

Следующий оратор, мотивируя той же опасностью переворота слева, предложил назначить Бонапарта командиром парижского гарнизона. И это предложение было принято. Декретом Совета Бонапарт назначался командиром 17 дивизии, парламентской гвардии и национальной гвардии.

Декрет Совета Бонапарту повезли депутаты Корне и Бареллон (позднее, при Империи, Бареллон был пожалован титулом барона). Когда они прибыли к дому Бонапарта, там царило напряженное ожидание. Дом был слишком мал, чтобы вместить всех прибывших, поэтому большинство офицеров должны были ждать во дворе или в передних комнатах. Инспекторы залов передали давно и с нетерпением ожидаемый декрет Бонапарту. Генерал вышел к собравшимся офицерам впервые со времени приезда в мундире высшего генерала и произнес, как перед битвой, короткую зажигательную речь, вызвавшую у собравшихся бурю восторга. Наконец пришел отряд драгун. Как только Бонапарт отдал необходимые приказы частям 17 дивизии, все сели на коней и галопом поскакали в Тюильри. По дороге к кавалькаде присоединялось верхом множество офицеров.

Против обыкновения парижане наблюдали за галопирующими военными совершенно спокойно. Каждый знал, что дни ненавистной многим Директории сочтены, и никто не хотел пошевелить и пальцем для её защиты. Конечно, стояли на улицах и площадях тысячи зевак, не хотевших пропустить интересное зрелище, но толпа была не больше, чем на обычных военных парадах или народных гуляньях и настроена была мирно, если не равнодушно.

В 10 часов утра Бонапарт и многочисленные его сопровождающие прибыли в Тюильри. Совет его встретил большим воодушевлением и бурей оваций. Его сразу же, как нового командующего, привели к присяге.

Не в первый раз Бонапарт произносил речи перед гражданским собранием. Но в Италии, в Раштатте или в Египте он был господином положения, здесь же, как считало большинство депутатов, ему была уготована другая, подчиненная роль. Однако Бонапарт с самого начала не собирался выполнять какие-либо обещания, данные этому парламенту. Смелость генералу предавали окружающие его товарищи, которым он в любой момент мог отдать приказ насильственного захвата власти.

По воспоминаниям современников его короткая речь была не так уж плохо произнесена. Видимо он не раз репетировал её. Но вместо принятого текста клятвы, которого от него ждали парламентарии, произнес он следующие: «Республика разрушается. Вы это знаете и приняли закон, который её спасет... С помощью всех друзей Свободы и основателей я, как защитник Республики, буду её защищать. Генералы Бертье, Лефевр и все мужественные, стоящие под моей командой, разделяют мои чувства. Вы приняли закон, направленный на всеобщее благо; наша армия будет его выполнять. Мы хотим Республику, основанную на Свободе, Равенстве и на священных принципах народного представительства. У нас она будет, в этом я клянусь».

Это короткая речь интересна тем, что она не редактирована многочисленными помощниками Наполеона. Из-за строгой секретности он не мог позволить, чтобы её написали секретари или, хотя бы, отредактировали. От первого до последнего слова это ­– творение Бонапарта.

Зал приветствовал эту речь продолжительными овациями. Депутаты полагали речь Бонапарта вступлением к самой клятве, которая имела определенный, выверенный и утвержденный текст и удивились, когда поняли, что это, собственно, и есть клятва и продолжения не будет. Раздались голоса, требующие произнесения текста клятвы, но умелыми действиями инспекторов залов все поползновения прорваться на трибуну были пресечены. Очередной оратор, конечно из числа заговорщиков, объявил: необходимо торопиться с переездом в Сен-Клу и прекратить заседание. В полдень открылось заседание Совета 500. Председательствующий Совета Люсьен Бонапарт сразу после открытия проинформировал депутатов о событиях этого утра в Совете Старейшин и предложил последовать за ним в Сен-Клу. Без особого труда по этому вопросу было получено положительное голосование.

На этом завершилась первая часть первого дня революции. По плану заговорщиков в этот день ещё было необходимо получить заявления об отставки директоров. Сиейс и Роже-Дюко уже это сделали.

Гойе.

Гойе поступил мудро, не поехав не завтрак к Жозефине, а послав туда свою жену. После ничего не значащей болтовни между женщинами мадам Гойе поспешила откланяться. Жозефина передала с ней записку директору с просьбой всё же посетить её. Мадам Гойе передала записка мужу и не преминула заметить, что дом Бонапартов полон вооруженных офицеров. Гойе был уже информирован Фуше о переносе заседаний Советов в Сен-Клу, а значит предупрежден. Это неразлучная связка Талейран–Фуше на всякий случай готовила себе пути отступления. Гойе сейчас же послал курьеров ко всем директорам с просьбой немедленного экстренного заседания правительства. Сиейса посыльный не дома застал. Он уже уехал в Тюильри. Роже-Дюко, сказавшись неотложными делами, тоже отправился туда. Баррас, который с минуты на минуту ожидал прихода Талейрана с деньгами, ответил Гойе, что он не может прийти, поскольку принимает ванну. Откликнулся один Мулен.

Между тем Баррас был не на шутку обеспокоен отсутствием Талейрана. Он послал Батто, своего секретаря, в Тюильри, зная наверное, что там сейчас должны быть кто-то из его должников – Бонапарт, Талейран или оба. Талейрана секретарь не нашел (не такой он дурак, чтобы светиться вместе с заговорщиками), а к Бонапарту, не без труда, все же пробился, однако видя, что дело принимает серьезный оборот, не нашел ничего лучшего как только заверить генерала о своей полной поддержке «друзей Свободы». В отсутствие секретаря пришел посыльный от Гойе (тот ещё не понял, что всё кончено) пришлось ему соврать первое, что пришло в голову. Ничего не оставалось делать, как только ждать. Баррас услышал барабанную дробь. Выглянув в окно, он увидел марширующих под его окнами гвардейцев с полной выкладкой, он увидел толпу, скандирующую «Долой Директорию!». Наконец, изрядно напуганный камердинер доложил о прибытии Талейрана.

Министр полиции Фуше.

Министр появился в сопровождении своего бывшего подчиненного адмирала Брюи. Чтобы показать насколько серьезно положение директора, Талейран подвел его к окну и указал на гвардейцев, указал на решительно настроенную толпу гражданских лиц – по большей части это были агенты Фуше, долженствующие изобразить возмущенный народ.

– Вся армия подчиняется Бонапарту. – проникновенно произнес Талейран, – Он стал народным идолом. По его знаку может быть сметена Директория, министерства, парламент, клубы и газеты.

Талейран добавил, что если гражданин директор немедленно не напишет отставку, он не может ручаться за политкорректность толпы.

Язык улицы во все времена был убедителен. Баррас подошел к письменному столу, и не прошло пяти минут, как требуемая бумага была готова. Получив заявление об отставке, счастливый Талейран нежно обнял уже бывшего директора, поцеловал ему руки и со слезами на глазах назвал Барраса «первым патриотом Франции». Затем Талейран, взяв под руку ошеломленного адмирала, вышел, неся в одной руке отставку Барраса, а в другой, предназначавшийся директору вексель на три миллиона фунтов.

Несколько минут спустя Баррас спохватился:

– Господи, а деньги!

На этом политическая карьера Барраса закончилась. Всего через несколько часов он отбыл в карете в свое поместье. Оставшуюся жизнь Баррас прожил как частное лицо и не принимал больше участия в политических играх. Наполеон так и не поверил в самоустранения Барраса. Все время своего правления он подозревал Барраса в участии в различного рода заговорах и интригах и держал его все годы под гласным и негласным надзором. Несмотря на плотный контроль, а может быть благодаря ему, у Наполеона не было ни малейших доказательств участия Барраса в политических интригах. Похоже, что он действительно больше не хотел заниматься политикой. Баррас стал единственным директором, кому Наполеон ни разу не предложил какой-либо государственный пост.

Тем временем Гойе и Мулен встретились в Люксембурском дворце. Проанализировав положение, директоры довольно быстро пришли к выводу, что как раз в эти часы происходит путч, а они представляют собой осколки правительства. Гойе рассказал, что утром был приглашен, но не пошел на завтрак к Бонапартам. Мулен усмехнулся и сказал – у него с утра был его товарищ по оружию генерал Леклер. Так он прямо сказал, что армия берет власть в свои руки, и предложил ему подать в отставку

– Только то, что я почитал его за друга не позволила мне спустить Леклера с лестницы – горько произнес Мулен.

Гойе дальше рассказал о других событиях утра и отказе других директоров явиться на заседание, что может означать: либо они на стороне заговорщиков, либо куплены. Несмотря на отчаянность положения, они решили не сдаваться. Первое, что они сделали, это написали и отослали обращение в парламент. Депутаты должны знать, правительство существует и готово бороться с заговором.

Обращение было перехвачено заговорщиками и доставлено Бонапарту. Вождь революции сразу понял степень опасности, исходящую от недобитого правительства. Как нельзя дать соединиться вражеским армиям на войне, так и сейчас нельзя дать исполнительной и законодательной власти действовать сообща. Оставить без внимания Гойе и Мулена был просчет и, притом, крупный. Чтобы полностью блокировать оставшееся правительство, Бонапарт не медля послал к Люксенбурскому дворцу конный отряд в триста драгун. Если не получилась кавалерийской атакой получить их отставку, то, по крайней мере, необходимо исключить возможность их общения с парламентом. На это, самое ответственное дело, Бонапарт послал Моро.

Почему именно Моро? С ним Бонапарт был едва знаком. Почему его, а не какого-нибудь другого генерала, с которым он воевал и хорошо знал? По двум причинам. Первая – из всего военного окружения Моро был наиболее полно информирован о целях и задачах путча. Чтобы перетащить Моро на свою сторону и предотвратить его выступление на стороне правительства, Бонапарт и Талейран вынуждены были рассказать Моро всё или почти всё, а это означает, что он наиболее хорошо понимал всю важность блокады остатков директориального правительства. Бонапарт посылал уже к Мулену Леклера и вышло только хуже. Вторая – как уже говорилось, авторитет Моро в войсках был сравним с авторитетом самого Бонапарта. Это давало основание полагать, что драгуны не выйдут из подчинения командира, если дойдет до того, что Мулен или Гойе прикажут им от имени действующего правительства хватать заговорщиков. Популярность Моро, его авторитет, служили гарантией управляемости отрядом охраны. И потом, это они позже стали если не врагами, то недругами, а в те дни Бонапарт и Моро действовали заодно. Размолвка произошла много позже и причиной послужило то, что Моро оказался чрезмерно талантливым полководцем, настолько талантливым, что его военный гений грозил затмить славу Бонапарта. Но это было потом. Тогда же, в ноябрьские дни, у них было полное единодушие.

Моро выполнил свою задачу. Сутки директоры не могли покинуть Люксембургский дворец. Правда, на следующий день Мулен с помощью Леклера сбежал. Вероятно, Леклер чувствовал вину перед бывшим командиром и, предварительно взяв с него честное слово не вмешиваться в это дело, помог ему бежать. Скорей всего Моро знал об этом, но предпочел не заметить. Все-таки среди военных силен корпоративный дух. Мулен уехал в свое поместье и находился там целый год, пока Бонапарт не назначил его командиром гарнизона Антверпена. Во времена Империи он занимал незначительные посты. Наполеон пожаловал его титулом барона.

Гойе оставался в Люксембургском дворце, пока правительство не позволило ему покинуть Париж. Несколько месяцев он прожил в имении своего друга под Парижем. Потом первый консул назначил его генеральным консулом в Амстердам, а после присоединения Голландии к Франции, он исполнял те же обязанности в Соединенных Штатах.

В этот день оставались нерешенными второстепенные вопросы. Бонапарт послал еще в начале путча вооруженные отряды в важнейшие точки города. Первое, что он сделал – это закрыл клуб якобинцев в Версале.

С утра 19 брюмера (10 ноября) бесчисленные повозки потянулись из Парижа в Сен-Клу. Любопытствующих было много. Праздная публика ждала большое представление. Все понимали, на этот раз речь не идет о кровавом восстании, где собственная жизнь поставлена на карту, а публика рассматривала предстоящее как своего рода военный парад, к коим парижане испытывали трепетную страсть.

Талейран, как и прежде, делал вид стороннего наблюдателя. С согласия Бонапарта он находился в доме военного спекулянта Колло. Вместе с ним были братья Родеры, банкиры Нодлер, Уврар и некоторые другие промышленники и финансисты. Талейран был ними со всеми в доле. Это был его штаб – теневой штаб революции. Эти люди совершенно точно знали, что им надо. Не так много – налоговые и финансовые привилегии лично для них, поставки для армии и счастья для всего остального народа, но, прежде всего, им была нужна стабильность режима. Только при крепком правительстве можно планировать долгосрочные программы.

В перевороте участвовали три главные силы. Военные, возглавляемые Бонапартом, депутаты парламента, находящиеся под контролем Сиейса, и представители крупной буржуазии, представляемые Талейраном. Кроме того, Талейран через Фуше контролировал полицию. Структуру переворота можно наглядно представить в виде айсберга. Над водой видна лишь одна шестая часть ледяной горы. Эта видимая часть в нашей аналогии – военные и депутаты, находившиеся под контролем Бонапарта и Сиейса, но пять шестых массы льда, главная сила путча и его основа, находилась под мутной водой, находились в руках Талейрана.

Фуше оставался в Париже и готов был по команде старшего компаньона повернуть полицию за победивших спасителей отечества, или против проигравших грязных заговорщиков. Кем окажется Бонапарт – спасителем или заговорщиком – в значительной мере решал внимательно наблюдающий за ходом событий Талейран и его штаб.

Ранним утром Бонапарт в сопровождении многочисленных генералов выехал в Сен-Клу. Там у него под началом кроме окружавших его высших офицеров находилось 500-600 гренадеров парламентской гвардии и 400 прибывших вместе с ним драгунов 17 дивизии.

Залы заседаний Советов оказались не готовы. Пока шли последние работы по подготовке залов, парламентарии обоих Советов совещались между собой. По конституции III года Советы не могли общаться друг с другом на официальном уровне. Сейчас же не было технической возможности разделить Советы. И неподготовленность залов к назначенному времени, и проведение заседаний Советов в непосредственной близости друг от друга являлись, определенно, большими просчетами путчистов. Этот просчет чуть было не поставил под сомнение успех всего начинания. Во время жарких дебатов перед началом заседаний оппозиционные путчу парламентарии обоих Советов, в основном из числа якобинцев, старались выработать единую позицию. Постепенно в этой фракции начало побеждать мнение, что в данной ситуации разумнее всего тянуть время. Чем больше пройдет времени, тем меньше шансов у путчистов на успех. Общая установка – вопрос надо заговорить. Надо протянуть хотя бы несколько дней. Одновременно, хотя это и трудно сделать (повсюду войска путчистов), послать в Париж и ближайшие провинции призыв к своим сторонникам, ко всем, кому дороги идеалы Свободы и Равенства, прибыть в Сен-Клу. Если удастся выдержать такую линию поведения, то есть шанс подавить мятеж.

Наконец объявили о готовности зала заседаний Совета Пятисот. В час дня, на час позже от запланированного, вступительным словом председательствующего, Люсьена Бонапарта, началось заседание Совета Пятисот. Ещё через час начал работу Совет Старейшин. Заседание Совета Пятисот проходило в оранжерее. Депутаты сидели на скамьях в середине зала. По бокам, примерно по сто человек с каждой стороны, располагались зрители. Пригласительных билетов выпустили очень мало и их распространили среди сочувствующих перевороту. Приглашенные, по мысли Сиейса и его товарищей, должны олицетворять негодующий народ Франции. На заседании лидирующие позиции сразу же захватили якобинцы. (Якобинцы в недавнем прошлом отличились террором, ограниченным, впрочем, средой духовенства и буржуазии. Сейчас они говорили, что это был волюнтаризм отдельных людей, и современное якобинское движение отрицает террор как средство политической борьбы. Им не верили и их боялись, но с ними нужно было считаться, поскольку они пользовались поддержкой определенной части населения). Первые ораторы – якобинцы, пользуясь поддержкой большинства, внесли предложение – просить Совет Старейшин объявить существование заговора. Потом начали выступать депутаты – путчисты, в своих выступлениях они старались отвлечь внимания зала от столь неприятно для них сформулированного предложения левых. В общем, процесс пошел.

Бонапарт вместе с Сиейсом и Роже-Дюко в это время находились в маленькой комнате невдалеке от зала заседания Совета Старейшин. Они ждали, что их вот–вот позовут принимать присягу. Время шло, а ничего не происходило. В комнату постоянно входили и выходили сторонники заговора. Они в мельчайших подробностях докладывали о ходе заседаний. Бонапарт очень нервничал. Он всё время ходил, в то время как уже бывшие директоры отрешенно сидели в глубоких креслах у горящего камина. Бонапарту так надоело ожидание, так надоела неопределенность, что он решился вмешаться в происходящее. В окружении офицеров он пошел прямо в зал заседаний Совета Старейшин.

– Граждане депутаты, – начал Бонапарт, взойдя на трибуну, – Директория полностью обанкротилась, об этом знали и все были готовы извлечь выгоду из падения существующего правительства. Все приходили ко мне и каждый хотел перетянуть на свою сторону. Однако, я полагаю, меня может обязать только Совет Старейшин – главное законодательное собрание Республики. Я повторяю, Совет не может не торопиться с принятием мероприятий, если он хочет остановить то движение, которое в следующий момент может уничтожить Свободу.

– Граждане народные избранники, думайте о этом! – продолжал воодушевленно генерал, – я сказал вам правду, которую каждый шепчет, но которую кто-то должен иметь мужество сказать во весь голос. Средство спасения Республики находится в ваших руках. Если вы промедлите это сделать, если Свобода падет, то вы будете в ответе перед миром и Францией, перед вашими семьями и вашими потомками.

Эта речь не произвела на парламентариев особого впечатления. Во всяком случае Бонапарт своим выступлением не завоевал себе большую популярность. В последующих выступлениях сторонники заговора попытались речи Бонапарта придать больший смысл. Хорошим языком излагая отдельные ее положения, попытались улучшить форму выступления Бонапарта. Это также мало удалось, как и речь Бонапарта. Зал просто издевался над ораторами. Бонапарт взял слово еще раз. Но чем дольше он говорил, тем непонятней и туманней были его слова. Наконец Буринне должен был остановить его:

– Довольно генерал. Сойдите с трибуны. Вы не знаете, что Вы говорите.

Бонапарт сошел с трибуны и покинул Совет Старейшин.

Снаружи Бонапарт быстро овладел собой. Он попросил Буринне послать Жозефине записку, что всё идет хорошо. Конечно, это он сделал не для того, чтобы успокоить жену, а чтобы внушить мужество находящимся рядом с ним офицерам. Он как бы говорил – все под контролем и идет так, как запланировано. Дальше Бонапарт в окружении офицеров и гренадеров пошел в зал заседаний Совета Пятисот. Бонапарт не был бы Наполеоном, если бы он остановился на пол пути. Раз начав сражение, нужно доводить его до конца, даже если в начале обстоятельства складываются неудачно.

Нападение якобинцев в оранжерее.

Бывший депутат Совета Пятисот Комбе-Дуно в 1814 г. написал брошюру. В ней он так описал события того дня: «Бонапарт вошел в зал Совета Пятисот со шляпой в одной руке и хлыстом для верховой езды в другой. Его сопровождали вооруженные лишь саблями четверо гвардейцев законодательного собрания.

Расстояние между входом в оранжерею и трибуной составляло только треть длины зала. Я находился во втором ряду, между трибуной и входом, то есть невдалеке от того места, где в этот момент происходили события. Множество любопытных, плотно стоявших вдоль стен оранжереи или скопившиеся в оконных нишах, оставили между собой и депутатами так мало место, что можно было лишь с трудом протиснуться к трибуне.

В следствие этого и Бонапарт мог лишь медленно продвигаться вперед. Он был задержан якобинцами, которые располагались недалеко от трибуны. Едва они его увидели, пытались его повалить, при этом разъяренно выкрикивали ругательства и призывы такие как: Долой тирана! Долой диктатора! Долой Кромвеля! Среди тех, кто в особенности напрягался я отчетливо узнал Аррена, Грандмайсона, Бертрана и сильного как Геркулес Дестрема. Когда Бонапарт увидел такое бурное нападение, он отошел за спины следующих за ним гвардейцев. Эти четверо, выбранные среди самых высоких и сильных гвардейцев, окружили его, образовав вокруг него подобие стены. Не поворачиваясь спинами к нападавшим, шаг за шагом медленно отступали они к двери, в то время как якобинцы как быки тесной толпой преследовали их. Они прилагали большие усилия, чтобы достать его и продолжали выкрикивать всевозможные ругательства. Однако якобинцам мешали зрители, в испуге от ужасной сцены устремившиеся к выходу, тем самым сильно увеличив давку.

Возможно, без этого обстоятельства якобинцам удалось бы вырвать Бонапарта из рук солдат, служащих ему как защита, и тогда 19 брюмера для него означало бы то же самое, что для Цезаря 15 марта^[7]. Без сомнения зачинщики имели при себе оружие. Точно не знаю, но в протоколе Совета Пятисот было отмечено, что у нападающих видели пистолеты и кинжалы. Возможно это соответствует правде... Более чем кто-либо другой я видел все ужасные подробности, но я не видел в руках якобинцев ни пистолетов, ни кинжалов. Единственный, кто был неудовлетворен яростной бранью и усиленно работал кулаками был Десртем. Ростом он превосходил окружающих, поэтому мог свободно орудовать руками. Сильные удары Дестрема приходились на спины гвардейцев и не могли достать Бонапарта»

Никогда ещё Бонапарт не был в таком неприятном положении. Лучше бы он ещё раз пережил Риволи, Манту или Арколь, когда он неделями спал по часу-два в сутки, когда находился в страшном физическом и умственном напряжении, чем пережить эту недостойную возню. К счастью возле двери находились офицеры, освободившие его из этого положения. Мюрат, Гантом и Лефевр устремились ему навстречу. Вместе с солдатами им удалось вытащить Бонапарта из зала.

Несколько секунд Бонапарт был не в состоянии произнести ни слова. Но, придя в себя, он продолжил действовать. В сопровождении офицеров, более не покидавших генерала в тот день, Бонапарт вернулся к ожидающим его в той же комнате Сиейсу и Роже-Дюко.

Что делать? Сиейс, поддержанный Мюратом, Леклером и другими офицерами, настаивал на немедленном применении силы. Надо отдать должное Бонапарту, он не поддался общему, несколько паническому настроению и не отдал приказ солдатам. К тому же он сомневался в надежности парламентской гвардии, а если она не выполнит приказ, или, что ещё хуже, повернет штыки против отдавшего приказ, то это означает если не провал переворота, то, во всяком случае, большие осложнения. В такие критические минуты, в минуты, когда власть колеблется, всё возможно. Дело может решить мелочь, сущая безделица, на которую в другое время никто бы не обратил внимания. Понимая это, Бонапарт не хотел рисковать, он предпочел подождать прихода дополнительных частей 17 дивизии, за которыми он уже приказал послать. Второе предложение сводилось к тому, чтобы получить согласие Совета Старейшин на применения силы по отношению к другой палате парламента. Собственно говоря, Совет Старейшин по конституции не мог принимать подобные решения, но если представить дело так, что в Совете Пятисот только что произошла попытка убийства генерала, то дело может выгореть. Посовещавшись, Бонапарт и Сиейс решили пока что попробовать эту меру. В Совет Старейшин послали депутата Фаржю. В его задачу входило не жалея красок описать нападение на Бонапарта вооруженных до зубов якобинцев.

Сразу после разговора с Сиейсом Бонапарт поспешил во двор показать себя солдатам. Находясь в крайнем возбуждении, он случайно расцарапал себе до крови щеку. Если это было случайно, то как нельзя кстати. Кровь на лице генерала и разговоры офицеров о нападении «адвокатов» на командира, должны были, по мнению путчистов, укрепить решимость солдат выступить против парламентариев. Бонапарт верхом несколько раз проехал вдоль выстроенных отрядов. Солдаты хорошо видели кровь на лице своего командира. Драгуны встречали его приветственными криками. Они были настроены воинственно, но гренадеры парламентской гвардии не особо поддержали воодушевление драгун. Гренадеры в массе своей были отнюдь не на стороне Бонапарта, а они то как раз и были в большинстве. Настроение гренадер убедило Бонапарта в преждевременности отдачи решающего приказа.

Между тем, в оранжерее продолжалось бурное заседание Совета Пятисот. Люсьен Бонапарт с большим искусством вел непослушный, плохо управляемый корабль заседания сквозь шторм дебатов. Несмотря на свою молодость (ему было 24 года) и неопытность как председателя, он сумел сдерживать бушующее собрание в рамках близкой к парламентской этике.

Люсьен Бонапарт.

Люсьен был самым способным, но и самым честолюбивым братом Наполеона. После присоединения к лагерю заговорщиков, Люсьен развил бурную деятельность. Храбрый и предприимчивый, внутренне хладнокровный и расчетливый, внешне же, если нужно в чем то убедить слушателей, страстный до театральности, он владел всеми качествами, необходимыми политику. В отличие от старшего брата он был красноречив, мог и любил выступать перед публикой. С пятнадцати лет Люсьен занимался политикой и успел уже поучаствовать в многочисленных заговорах и интригах. Сейчас он играл роль ревностного республиканца. В политическом раскладе его традиционно относили к команде Сиейса. Однако, по словам самого Люсьена, его принадлежность к окружению могущественного директора, с мягкой подачи которого он и получил пост президента Совета Пятисот, была вызвана не конъюнктурными соображениями, как утверждали злые языки (на то они и злые, чтобы клеветать), а его убеждениями. Завистники увидели подтверждение своей оценки Люсьена, когда во времена Империи он оставил республиканские идеалы и не чурался почестей и земных благ. Попросту говоря, брал и много. Его финансовое положение во времена правления старшего брата было настолько хорошо и стабильно, что он мог себе позволить жить как монарх.

Несмотря на произошедшее на его глазах нападение на старшего брата, Люсьен не потерял хладнокровия. Он продолжает искусно манипулировать залом. Часто сам выходит на трибуну. Убеждает, уговаривает, призывает. Партия Бонапарта в Совете Пятисот несколько оправилась после демарша якобинцев и казалась вновь обрела надежду на успех. Однако, хотя Люсьену и ораторам-банапартистам удалось отчасти снять напряжение и убедить некоторых депутатов, тем не менее, большинство в зале было настроено категорически против генерала. В зале в отношении Бонапарта раздавались выкрики «вне закона». В конце-концов Люсьен театрально объявил, что поскольку нет никакой возможности управлять разбушевавшимся собранием, то он складывает с себя полномочия президента Совета. Но и эта мера не отрезвила агрессивное большинство. Сразу после этого заявления Люсьен шепнул Фрегевиллю, чтобы тот поторопился наружу к Бонапарту и передал ему; самое время разогнать собрание – большего здесь добиться невозможно.

Бонапарт во дворе по-прежнему ждал. Но сейчас его ожидание совсем не то – утреннее, когда он ожидал неизвестно чего. Сейчас это ожидание генерала перед началом битвы. Бонапарт ждет вестей от Фаржю из зала заседаний Совета Старейшин, он ждет известий от Люсьена, но, самое главное, он ждет подхода подкрепления. Историки до сих пор спорят, какое сообщение Бонапарт получил первым: то ли сообщение от Фаржю о том, что Совет Старейшин не решился принять против своих коллег желаемое для заговорщиков постановление, то ли весть от Люсьена, переданную через генерала Фрегевилля. Как бы там ни было, какое бы сообщение не пришло первым, Бонапарту стало ясно – настало время действий. Единственное, что его останавливало от самых решительных действий, ненадежность парламентской гвардии. Прежде чем действовать Бонапарт решил на деле проверить моральную стойкость гвардейцев. Он через Мюрата (не случайно Бонапарт приказывает через Мюрата, хотя командир парламентской гвардии находился в непосредственной близости от него. В случае невыполнения приказа, можно сослаться на самовольство Мюрата, сказать, что на самом деле он отдал совсем другое распоряжение и, тем самым, окончательно не потерять контроль над гвардейцами) приказывает командиру гвардейцев вытащить Люсьена из зала заседания Совета Пятисот. Кроме проверки стойкости гвардии и ее подчиняемости, внешне, в глазах солдат, эта акция должна была выглядеть как спасение брата и президента Совета Пятисот от рук коварных убийц. Это, в свою очередь, должно поднять авторитет Бонапарта в глазах гвардейцев.

Гвардейцы вошли в душную, спертую атмосферу зала заседаний, где уже много часов находилось несколько сот человек, где явно людям уже не хватало кислорода и вытащили оттуда, скорей насильно, нежели добровольно, упирающегося, не понимающего, что с ним происходит Люсьена. Безусловно, это акция не была и не могла быть запланирована заговорщиками. Это была импровизация Бонапарта. Подобными импровизациями на полях сражений Наполеон заслужил славу величайшего полководца.

Выход Люсьена из зала в окружении гвардейцев был встречен солдатами с большой радостью. Хороший знак для Бонапарта. Операция по спасению президента Совета завершилась успешно. Драгуны и гвардейцы с напряжением следили за ходом спасительной операции, и успешное её окончание объединило до этого несколько враждебно настроенные друг другу армейские части.

Надо ковать железо пака горячо. После короткого совещания братьев, во время которого младший слегка пришел в себя и уяснил положение, Люсьен сел на коня и произнес перед солдатами воодушевленную речь:

– Председатель Совета Пятисот говорит вам – начал он свою речь, – большинство Совета находятся под страхом нескольких вооруженных кинжалами депутатов, которые с трибуны, угрожая своим коллегам смертью, заставляют их принимать ужасные решения. Я утверждаю, что эти отважные негодяи, без сомнения оплаченные Англией, выступают против Совета Старейшин и даже осмелились выполняющему их же решения генералу крикнуть «вне закона»... Генералы, солдаты, граждане! Признаются только те депутаты, как законодатели, кто сплотился вокруг меня, те же в оранжереи должны быть насильно оттуда удалены.

Эти слова для гвардейцев были как гром среди ясного неба. Какие могут быть еще сомнения, если сам председатель Совета обращается к ним с призывом подавить заговор якобинцев? (Хотя в своей речи Люсьен не произнес имени заговорщиков, все понимали против кого надо выступать). А когда Люсьен театральным жестом, указав на окровавленное лицо старшего брата, выхватил шпагу, приставил её к груди Наполеона и громовым голосом поклялся, что он лучше пронзит генерала, чем позволит ему нанести хоть малейшую рану Свободе французского народа, последние сомневающиеся гренадеры обратились в верных сторонников заговорщиков. Теперь гвардейцы сами выкрикивали призывы к разгону Совета Пятисот.

Во время этого представления очень удачно подошли роты 79 полубригады драгун, готовые в случае колебаний гренадеров вступить в дело. Однако во избежание в будущем обвинения в применении воинских частей, Бонапарту было важно роспуск парламента провести силами самой парламентской гвардии, при этом драгунам, находившимся теперь примерно в полуторном большинстве по отношению к гренадерам, отводилась роль заградительного отряда. Думается, что гвардейцы прочувствовали свое положение и роль армейских частей в деле. Присутствие драгун стало для гренадер не менее весомым аргументом, чем речь Люсьена.

Настало время действий, настало время атаки. Наполеон всегда правильно выбирал момент решающего штурма и сейчас этот момент наступил. Бонапарт, не медля более ни минуты, отдал распоряжения к штурму. Мюрат приказом Бонапарта принял на себя командование парламентской гвардией. Новый командир быстро построил гвардейцев в маршевую колону и так же быстро направился с ними в оранжерею. Действовать нужно как можно скорее: во-первых, пока солдаты полны решимости, во-вторых, уже наступают сумерки. Подойдя к оранжерее, Мюрат обратился к гвардейцам просто и со вкусом:

– Вышвырнете всю эту банду вон! – Дальнейших слов не потребовалось.

Иоахим Мюрат.

Когда вдруг широко распахнулись двери зала заседаний Совета и показались пики и штыки гвардейцев, зрителей и депутатов обуял безумный ужас. Мюрат, Дуардин, только что передавший Мюрату командование гренадерами, другие офицеры в сопровождении гренадеров решительно вошли в зал. Большинство, располагавшихся у стен и в оконных нишах зрителей, выпрыгивали из окон, благо до земли было не более метра. Некоторые зрители и депутаты из числа малодушных искали спасение в противоположном выходе. Но не все депутаты были настолько перепуганы появлением солдат, чтобы спасаться бегством. Многие вставали на скамьи и выкрикивали:

– Да здравствует Республика! Да здравствует конституция третьего года!

Это не приносило им особой пользы. Отдельным депутатам удалось сквозь плотную людскую толпу прорваться к трибуне:

– Солдаты вы позорите свою честь! – кричали они, стараясь перекрыть невообразимый гвалт и шум.

И эти призывы не оказали влияние на солдат, к тому же было плохо слышно, никто не мог привлечь внимание гренадеров. Все кричали и призывали одновременно. Вот что означает неожиданность атаки.

На трибуну сумел прорваться (а это было совсем не просто) один из офицеров и, перекрикивая страшный шум, напрягая до крайности голосовые связки, кричал:

– Граждане депутаты, вы распущены! – он кричал, что по приказу Бонапарта все должны немедленно покинуть зал.

Гвардейцы, как бульдозер шли на толпу, выдавливая депутатов к противоположному выходу. Мюрат и Дуардин всё время командовали держать строй и не смешиваться с толпой. Но, несмотря на все их усилия, строй был нарушен. Отдельные депутаты оказались в тылу гвардейцев и, напротив, многие солдаты, оторвавшись от строя, оказались посреди толпы.

Разгон Совета Пятисот.

Бонапарт не мог видеть происходящего в зале, но решил подстраховать действия гренадеров. Сразу же после ухода гвардейской колоны, он приказал Леклеру строить из драгун вторую колону и немедленно идти в оранжерею. Посреди людского кипения в зале, когда далеко не все депутаты считали, что всё проиграно, когда многие готовы были в буквальном смысле драться с гвардейцами и некоторые уже дрались, появился отряд Леклера. Драгуны были настроены ещё более решительно, чем гвардейцы. Они с опущенными штыками пошли в атаку. Вид опущенных, направленных на толпу штыков и решительность солдат возымела действие. Депутаты, как это делали до них зрители, в беспорядочном, паническом бегстве выпрыгивали из окон. Столы, скамьи, всё, что находилось на пути к спасительным окнам, было перевернуто и изломано вдребезги. Депутаты неуклюже, как куры, выпархивали в сгущающуюся темноту из хорошо освещенных окон на радость солдат и собравшегося на бесплатное зрелище народа. Каждый новый человек встречался толпой издевательскими комментариями и гомерическим хохотом. Через несколько минут зал был пуст. Лишь несколько особо крепких законодателей оставались сидеть на своих местах. Процесс над ними был прост и короток. Солдаты по четверо брали такого твердолобого за руки и ноги и, раскачав, попросту выбрасывали его из окна. Этот последний акт особенно понравился толпе.

Оказавшись снаружи депутаты, убегая, спешно сбрасывали с себя театральные костюмы. Темнота и спускающийся туман милосердно скрыли их позор. Бегство их можно было проследить по валяющимся на путях отступления красным тогам, беретам и другим частям туалета, указывающим на принадлежность к депутатскому корпусу. Некоторые бежали в ближайший лес или в Сен-Клу, но большинство подались в Париж.

Роль Люсьена Бонапарта на сегодня ещё не завершилась. После получения сообщения об удачном окончании операции по разгону Совета Пятисот, Люсьен поспешил в Совет Старейшин, которому уже стало известно о надругательстве над коллегами. Совет Старейшин со страхом ожидал свою судьбу. Судьба явилась в лице Люсьена. Когда притихшие, внимательно наблюдающие за дверьми и ожидающие появления солдат депутаты увидели Люсьена, а не гвардейцев, пронесся невольный вздох облегчения. Депутаты Совета Старейшин были заранее согласны проголосовать за всё что угодно, лишь бы скорей закончился ужас сегодняшнего дня, лишь бы живыми вернуться домой.

Люсьен вышел на трибуну. Он рассказал: роспуск Совета Пятисот произошел по его собственной вине. Депутаты тут же согласились – ну а по чьей же ещё? Люсьен сказал: его брата Совет хотел объявить вне закона. Депутаты возмутились такой наглости. Люсьен сказал: якобинцы генералу угрожали кинжалами. Депутаты ужаснулись и выразили общее мнение, что от этих негодяев можно ожидать всего чего угодно. Дальше перешли к вещественной части. Эта часть прошла на манер комсомольских собраний 80-х – по военному быстро и продуктивно. На трибуну поднялся депутат-бонапартист и предложил узаконить роспуск Совета Пятисот. Ну, конечно – согласились депутаты – мы и сами хотели это предложить, но было как-то недосуг. Решение приняли мгновенно. Другой выступающий предложил утвердить новое правительство, состоящие из трех временных консулов – Бонапарта, Сиейса и Роже-Дюко. И это предложение приняли сразу и с большой радостью. Председатель объявил дальнейшую повестку дня (точнее уже ночи). Депутаты вздохнули – кажется, пронесло. На лицах парламентариев появились улыбки – значит всё не так уж худо. Многим было жаль своих неразумных коллег, но что делать, нужно было как-то жить дальше. Плетью обуха не перешибешь. Депутаты, теперь уже однопалатного парламента, продолжали заседать до 1 нивоза. На основе Совета Старейшин потом была создана «согласительная законодательная комиссия».

Когда всё несколько успокоилось, изрядно продрогший Бонапарт в сопровождении самых близких последователей вернулся в замок. Его встретили поздравлениями радостные Сиейс и Роже-Дюко. Но больше поздравляли геройски ведшего себя Люсьена, нежели самого Наполеона. А зря.

Отдавая должное огромному вкладу Люсьена, следует признать, что истинным героем сего дня всё же был Наполеон. После несколько неудачного начала с посещением Советов, в особенности Совета Пятисот, Наполеон в дальнейшем полностью контролировал процесс. Анализируя события дня, не перестаешь удивляться математической точности каждого его решения, каждого приказа. Даже само несчастливое посещение Совета Пятисот было необходимо. После него Наполеон рассматривал парламент не как законодательное собрание Республики, а как противника, которого нужно и должно победить. К противнику же, к врагу, применимо всё, что применимо на войне. Применим обман – это называется военной хитростью, применимы обход с флангов и заход с тыла, применимо использование ошибок противника, переманивание на свою сторону неприятельских союзников и применима неожиданная, решающая атака. Без такого взгляда на парламент Бонапарт скорее всего проиграл бы тот день. Но когда он представил себе парламент как противника, всё стало на свои места, и Бонапарт оказался в своей стихии: сзади находились его войска, а впереди был враг. Дальнейшие события проходили точно по законам военного сражения, неважно, что в этом сражении не было раненых и убитых, ведь задача битвы не накрошить как можно больше народа, а достигнуть поставленной цели. Одна часть вражеской армии (Совет Пятисот) разбита и уничтожена, с другой – деморализованной (Совет Старейшин), заключен мир на нужных для него условиях. Так было не раз в Италии и Египте, так произошло и в Сен-Клу. Это была, пожалуй, его лучшая битва.

Если он сразу после выхода из Совета Пятисот не отдал приказ войскам разогнать парламент, то это не признак сомнений, а ожидание благоприятного момента. Но, Бонапарт не просто ожидал этот момент, как ожидают хорошую погоду, он его создал. Он взрастил ситуацию, как опытный садовник растит редкий фрукт, и когда фрукт созрел, он его сорвал. Все его действия выверены и рассчитаны. Он точно определил когда нужно ждать, а когда решительно действовать, кого, куда, когда и с каким заданием посылать. Сейчас, зная всё произошедшее, невозможно придумать ничего лучше того, что сделал тогда Наполеон. И сделал он это находясь на холоде, в состоянии стресса, пользуясь неполной, порой противоречивой информацией. Удивительный талант краткосрочного и среднесрочного планирования, сравнимый, разве что, со стратегическим талантом Талейрана. Но последнему для захвата власти не хватало одного важного качества, присущего Наполеону, не хватало личной отваги. Талеран был слишком умен, чтобы рисковать своей шкурой. Как долго не сиди за спинами агентов и банкиров, рано или поздно, если хочешь занять первое место, придется лично руководить массами, а вот тут может произойти всё что угодно, может произойти такая неприятность, что и убьют, а этого Талейрану очень не хотелось. Он раз попробовал, и ему не понравилась эта роль. Нет, нет. Спокойней быть вторым или третьим и дергать за ниточки первых, чем бегать со шпагой впереди толпы.

Что же касается Люсьена, то Наполеон использовал его как благоприятное обстоятельство, как он использовал бы ложбину для скрытой атаки, или холм, на котором выгодно расположить артиллерию. Внешне Люсьен был на острие событий. Он произнес прочувственную речь перед солдатами и ещё одну в Совете Старейшин. Однако не будь Люсьена, Наполеон использовал бы или создал бы другое благоприятное обстоятельство. Не будь Люсьена, Наполеон остался бы Наполеоном, а вот не будь Наполеона, Люсьен остался бы неизвестен истории, как остались неизвестны тысячи умных, решительных и пронырливых. Этого не следует забывать при оценке роли Люсьена в событиях 19 брюмера.

После поздравлений кто-то предложил чем-нибудь перекусить. За событиями дня все как-то забыли о еде. Счастливые революционеры почувствовали зверский голод.

Бонапарт и его последователи нашли невдалеке какой-то постоялый двор. Там будущие правители Европы и устроили скромную пирушку чем Бог послал.

В это время в богатом доме банкира в Сен-Клу Талейран в окружении многочисленных друзей праздновал свою победу. Но ей Богу, если бы пришлось выбирать, я бы предпочел веселую компанию Наполеона, чем есть с серебряных тарелок с друзьями Талейрана.

Между тем, министр полиции Фуше тоже был занят по горло. Уже вечером 19 брюмера в общественных местах, особенно в театрах (в них несмотря на революцию, шли представления) расклеили прокламации: «В Сен-Клу собрались Советы для обсуждения интересов Республики и Свободы. Когда генерал Бонапарт появился в Совете Пятисот, чтобы указать на контрреволюционные происки, он чуть не стал жертвой убийцы. Но добрый гений Республики спас генерала. Законодательное собрание приняло все меры, чтобы защитить победы и славу Республики».

Половину ночи с 19 на 20 брюмера продолжалось заседание Совета Cтарейшин. Даже остатки Совета Пятисот, представленные в основном депутатами-бонапартистами, были вновь собраны в оранжереи. Позже это заседание в народе иронично назвали «Совет тридцати». На самом деле депутатов было около ста. Поломанные скамьи и столы солдаты спешно удалили, оставшуюся целой мебель поставили на место. В освещенном несколькими свечами зале царил полумрак. Многие изнуренные событиями дня депутаты уже спали. Они сидели возле трибуны в первой четверти зала. Собрание с большим искусством вел Люсьен Бонапарт. Депутаты более не выказывали оппозиционных настроений и единогласно утверждали все решения Совета Старейшин. За исключением одного. Депутаты Совета Пятисот приняли постановление, что должна быть создана не одна, как решил Совет Старейшин, а две законодательные комиссии на основе обоих Советов. Это и понятно.

Совет «тридцати».

Оба Совета старались как можно скорее закончить это бесконечное заседание. Уже за полночь все вопросы повестки ночи были исчерпаны. Оставалась одна формальность. Консулы должны дать клятву. С этим вышла незадача. Клятва должна даваться в защиту конституции, но конституции уже не существовало. Депутаты собственным решением только что отменили действия старой конституции, а новой, естественно, ещё не было. В спокойной обстановке это обстоятельство было бы трудно преодолимо и вызвало бы бесконечные дебаты, но сейчас, когда депутаты были до крайности утомлены, выход нашли быстро. Тут же продиктовали клятву на верность «единой и неделимой Республике на основе Свободы, Равенства и Народовластия».

В два часа ночи все было готово к принятию присяги. Несмотря на позднее время в зале опять собралась элегантная публика. Среди множества богато одетых дам выделялась сестра Бонапартов Паулетта Леклер. Зрители хотели до конца досмотреть редкое представление смены власти.

Под барабанный бой в зал вошли три новых консула. Люсьен произнес слова короткой клятвы. Все трое почти хором ответили «Я клянусь». Депутаты обнимались, и всё собрание счастливо скандировало: «Да здравствует Республика!» Затем водевиль в точности повторился в Совете Старейшин, за тем исключением, что председатель Совета Старейшин после клятвы обнял по очереди всех трех консулов.

Для населения Бонапарт заранее подготовил брошюру, датированную 23 часами 19 брюмера. Она содержит следующие интересные места: «Все партии приходили ко мне и рассказывали о своих планах и о своих тайнах, и все просили меня о поддержке, но я отказался быть сторонником какой-либо партии... Совет Старейшин призвал меня, и я последовал его зову... Советы собрались в Сен-Клу. Обеспечивающие безопасность республиканские войска, находились снаружи, но внутри убийцы держали в страхе депутатов. Многие депутаты Совета Пятисот были вооружены кинжалами и огнестрельным оружием и они распространяли слухи, что готовы на убийства. В Совете Старейшин я высказал свое возмущение и негодование. Я просил его и дальше выполнять свое высокое задание... Совет был полностью на моей стороне. В этом я видел ещё одно доказательство его неизменной воли.

Затем я появился в Совете Пятисот. Один, без оружия и с непокрытой головой, как и в Совете Старейшин, где меня дружески встретили. Но против меня были направлены кинжалы, которыми были вооружены депутаты. Двадцать убийц кинулись на меня и пытались всадить кинжалы в грудь. Гренадеры законодательного собрания, которых я оставил у двери, поспешили ко мне и стали между мной и депутатами. Один гренадер был ранен кинжалом, а его униформа была изрезана. Они увели меня прочь.

В этот момент против меня, как защитника законности послышались выкрики «вне закона». Это был крик бессильной злобы убийц против силы, которая, определенно, положит им конец.

Они повернулись против президента Совета. Грозя ему словами и оружием, пытались заставить его объявить меня «вне закона». Когда мне это сообщили, я дал приказ вырвать его из рук неистовых и шесть гренадеров законодательного собрания сделали это. Сразу после этого гренадеры вошли в зал собрания и очистили его.

Французы, без сомнения увидите вы в моих действиях усердие солдата Свободы и преданность гражданина Республики! Избавившись от подрывателей спокойствия, либеральные идеи снова заняли свое законное место в Советах. Эти подстрекатели всегда будут презираемы и ненавидимы людьми».

Наконец было сделано всё, что необходимо было сделать. Ночь шла к концу. В Сен-Клу постепенно становилось пустынно и тихо. Каждый стремился домой, к своему очагу. Бонапарт возвращался с Бурьеном в свой дом на руе де Виктория. В карете он сидел задумчивый, полностью погруженный в свои мысли. За всю дорогу он не произнес ни слова комментариев, ни одного замечания по поводу только что произошедших событий.

В целом французы восприняли смену власти вполне спокойно и даже одобрительно. Большинство французов испытали облегчение, что якобинцев, приверженцев террора и анархии, убрали с политической арены.

Что касается Директории, то по общему мнению время её миновало. Так или иначе, переворот назревал. Правда, многим было несколько странно, что главным ревнителем идей Равенства и Свободы стал генерал Бонапарт, в котором французы видели военного гения и героя, но никак не политика. Время покажет – полагали французы. Сейчас на повестке дня победа над внешними врагами и заключение долгожданного мира, а для этих целей генерал Бонапарт подходит как нельзя лучше.