КАРЬЕРА БОНАПАРТА

Предисловие

Настоящее извлечение о карьере Бонапарта взято из сочинения Артура Леви «Napoleon intime», одобренного парижской академией наук. Затрагивая главным образом интимные стороны жизни Бонапарта с первых шагов его служебной карьеры, А. Леви обрисовывает его с чисто человеческой стороны.

«Наполеон не был ни богом, ни чудовищем, — говорит он в своем предисловии, — он был человек, и ничто человеческое не было ему чуждо». Автор выводы свои подтверждает многими приводимыми им историческими источниками, проверяя их в национальных архивах. Не соглашаясь с мнениями историков, разделившихся на два лагеря — обличителей и почитателей Наполеона, он выводит главные черты характера Бонапарта: его в высшей степени развитое родственное чувство, доброту, благодарность и сердечность.

Франсуа Коппе в своем этюде по поводу сочинения «Napoleon intime» весьма лестно отзывается об этой книге, говоря, что единственно в чем он мог бы упрекнуть А. Леви — это в его немного настойчивом желании подчеркнуть простоту, добродушие Бонапарта.

В предлагаемом очерке мы имеем целью познакомить читателей с подробными сведениями лишь о служебной карьере Бонапарта, не касаясь его дальнейшей политической деятельности.

Е. Герцог.

Наполеон родился в Аяччио^[1] 15-го августа 1769 года, около одиннадцати часов утра.

Отец Наполеона, Карл Бонапарт, уроженец Тосканы, происходил из дворянского рода. Судя по более или менее верным сведениям, Бонапарты имели право на престол в Тревизе.

Мать Наполеона, Летиция Ромалино, до замужества жила в среде банкиров и коммерсантов и уже с ранних лет приучалась к порядку, экономии и к правильному ведению дел, что, очевидно, отразилось на характере Наполеона: честность и аккуратность во всех денежных делах была им унаследована от матери.

Семья Карла Бонапарта с каждым годом увеличивалась и сильно бедствовала, так как происходившие тогда войны разорили Бонапарта. Все его состояние заключалось в маленьком имении, которое давало от одной до полутора тысяч франков годового дохода.

Надо было хлопотать повсюду, просить всех, имеющих влияние, чтобы добиться необходимой стипендии на воспитание двух старших сыновей — Иосифа и Наполеона.

Иосиф должен был идти в духовные, и его поместили в Отён^[2], а Наполеона, которого готовили быть моряком — в школу в Бриенну. Чтобы поступить в нее, он должен был сначала обучиться французскому языку.

15 декабря 1778 года Карл Бонапарт отправился в путь с двумя сыновьями. Прощание с семьей было очень трогательное. Все собрались провожать отъезжающих: дядя Люсьен — архидьякон в Аяччио, старая служанка Маннучиа, которую дети звали «теткой», кормилица Илария и нянька Савер которая впоследствии продолжала говорить «ты» великому Императору, как говорила ему ты, когда он был ребенком.

Чтобы оформить поступление Наполеона в Бриеннское училище, отец его отправился в Верса где вручил документы сына дОзие де Сериньи, судье герольдии. Обыкновенно отец Наполеона подписывался де Буонапарт, но все документы Наполеона были помечены де Бонапарт. Впоследствии Наполеон сохранил эту же подпись, т.е. ту, kotoрой было закреплено его дворянство.

В Отён в продолжение трех месяцев Наполеон так хорошо научился французскому языку, что мог свободно и говорить и писать и 23 апреля был отвезен отцом в Бриенское училище.

Здесь, в новой среде товарищей, Наполеон сразу почувствовал себя одиноким. Юные мучители дразнили его происхождением из Корсики, называли «корсиканцем» и всячески насмехались над его произношением, над своеобразными обычаями его родины — Корсики. Его сторонились и не любили и только один — Буррьен — полюбил его, и его дружба вскоре примирила с Наполеоном и остальных товарищей.

Все это тяжело ложилось на душу мальчика, даже раз, изведенный насмешками, он сказал Буррьену: «я сделаю твоим французам столько зла сколько могу». Фраза эта много обсуждалась после, но Буррьен в своих мемуарах говорит, что Наполеон сказал ее, доведенный нападками товарищей. Его звали «корсиканцем», он остальных — «французами».

Сам Наполеон будучи уже Императором, в 1811 году говорил Коленкуру: «я был самым бедным среди моих товарищей... У них были карманные деньги, у меня — никогда. Я был горд и делал все, чтобы об этом никто не знал. Я не умел ни смеяться, ни развлекаться, как другие. Ученик Бонапарт имел хорошие отметки, но он не был любим»...

Каждый историк, смотря по своей программе — защитника или обличителя, представляет Наполеона в Бриенском училище или как феномена, всеобъемлющего гения, или, как ребенка, скрытного и своевольного, хотя вернее всего надо согласиться с Шатобрианом, который говорит, что это был «маленький мальчик, ничем не отличавшийся от своих сверстников». Несмотря на невзгоды школьной жизни, Наполеон отлично учился; особенно силен он был в математике.

Все его помыслы вне занятий были исключительно направлены к семье. Когда Наполеон узнал, что его брат, Иосиф, не хотел больше оставаться в духовном училище, он написал отцу заботливое, разумное письмо, в котором предлагал ему поместить Иосифа в Бриенское училище и даже вызывался приготовить его к экзамену по артиллерии. Наполеону тогда было всего тринадцать лет.

Он оставался в училище пять с половиной лет. В конце концов он привык к нему и даже сохранил о нем хорошее воспоминание.

Наполеон никогда не забывал тех, кого знал с детства. На первом месте надо отметить Буррьена, который был интимным секретарем Императора; затем — Лористона, которого Наполеон назначил генералом и последним посланником в Петербурге. Никто не был забыт: ни начальник училища, ни помощник его, ни учителя, ни священник, отец Шарль, духовник Наполеона. Всех награждал он, сделавшись Императором, всем давал хорошие места. Даже швейцар Хотэ с женой были переведены впоследствии в Мальмезон, где они и кончили свои дни.

Наполеон встречал всех знавших его ранее одинаково приветливо и в бытность поручиком, и генералом, и первым консулом, и Императором.

Когда 15 сентября 1783 года Наполеон закончил свои экзамены, у него были такие блестящие отметки, что инспектор императорских военных училищ, кавалер Кералио, сказал: «это будет превосходный моряк. Вполне достоин перейти в Парижское училище».

Но Наполеону не суждено было быть моряком: вакансий было мало, и их заняли ученики с большей протекцией. Его хотели оставить в Бриенском училище, но родственное чувство заставило его уйти, чтобы дать возможность поступить в эту школу брату Люсьену, так как оба они не могли быть на одной стипендии. И Наполеон, с грустью отказавшись от морской службы, просил отца устроить его по артиллерии или в инженерные войска.

19 октября 1784 года Наполеон поступил, как королевский воспитанник, в военную академию в Париже. Дмитрий Комнен, его соотечественник — корсиканец, встретивший Наполеона при въезде в Париж, писал что у него был крайне растерянный вид. Париж ошеломил его, и он с изумлением смотрел по сторонам.

Неудивительно, впрочем, что Наполеон отличался своим скромным видом провинциального пятнадцатилетнего юноши среди блестящих и богатых учеников военной академии. Он постоянно сознавал, что он — бедный стипендиат. Поэтому он не мог пользоваться той роскошью, которой окружали себя его товарищи, а также участвовать в пиршествах, устраиваемых ими. Он мог бы делать долги, но Наполеон никогда не забывал о бедности своей семьи. Когда ему предлагали денег взаймы он краснел и говорил: «У моей матери и так много забот; я не должен увеличивать ее расходы особенно благодаря безрассудству моих товарищей?»

«Все эти заботы отравили мои юные годы, — говорил он сам в 1811 году: они влияли на мое настроение и сделали меня серьезным раньше времени».

Пребывание Наполеона в академии омрачилось еще и смертью отца, который умер тридцати девяти лет.

В своем письме к матери Наполеон старался утешить ее, обещая ей, что они, дети, удвоят свои заботы и признательность к ней, чтобы хоть немного облегчить ее страдание. Душа его разрывалась от горя, и он писал своему дяде архиепископу Люсьену: «Только Бог может нас утешить...»

В академии Наполеон придерживался в учении золотой середины и благополучно сдал экзамен, несмотря на козни профессора немецкого языка Бауэра, который находил Наполеона недостойным, говоря, что «ученик Бонапарт — ничто иное, как тупица». Это определение было резко, так как все-таки, из пятидесяти восьми учеников академии, Наполеон кончил сорок вторым.

Так же, как и в Бриене, Бонапарт сохранил глубокое уважение к профессорам академии и осыпал их впоследствии своими милостями.

1 сентября 1785 года был подписан декрет, которым Бонапарт назначался подпоручиком в роту бомбардиров полка де ля Фэр в Валенсии.

И вот шестнадцатилетний подпоручик, радостный, надевает офицерскую форму, которая, впрочем, не отличалась особенным изяществом так как скудные средства не позволяли щегольства.

Говорили, что его худые ноги совершенно терялись в необыкновенно больших сапогах. Но, тем не менее, гордый своим новым положением, Бонапарт поспешил показаться своим друзьям Пермон, дети которых прозвали его «котом в сапогах», на что он, впрочем, не обиделся.

За время своего пребывания в академии Бонапарт бывал только у Пермон и в Сен-Сире, где училась его сестра Елизавета.

Бонапарт выехал из Парижа в сопровождении своего верного товарища по академии — Александра де Мацис, назначенного в тот же полк. В Лионе Бонапарт встретил друга их семьи, Берле — секретаря губернатора Корсики, который дал ему рекомендательное письмо к аббату де С.-Руфф в Валенсии и небольшую сумму денег. Молодые люди не замедлили ее растратить, позабыв, что перед ними еще долгий путь и потому должны были продолжать его уже пешком.

В Валенсии Бонапарт поселился у старой девицы М—ль Бу, которая содержала кафе с бильярдом. Отведенная ему комната помещалась рядом с бильярдом и он так привык к ней, что, когда впоследствии приезжал в Валенсию, то всегда останавливался у той же М—ль Бу, в той же комнате.

Товарищей по полку Бонапарт любил и не забывал, достигнув славы: он всем им помогал впоследствии и раздавал видные места.

Юный семнадцатилетний офицер пользовался большим успехом в обществе Валенсии, особенно в салоне М—м де Коломбье, за дочерью которой он слегка ухаживал. Но, чтобы еще больше обеспечить свой успех в свете, он проходил курс танцев у учителя Дотель. Этот Дотель, преследуемый во время революции и совершенно разорившийся, в 1808 году написал Императору: «Государь, тот, кто научил вас первому шагу в обществе, поручает себя Вашему милосердию». И подписано: «Дотель, бывший учитель танцев в Валенсии».

Скоро после этого он был назначен на очень выгодное место. Вообще со всеми, кого Бонапарт знал в Валенсии, он сохранил дружеские отношения, и всегда с охотой исполнял всякие просьбы прежних друзей.

Не смотря на светский образ жизни, Бонапарт не забывал и работу и написал в Валенсии «Историю Корсики».

Проведя месяц в Лионе со своим полком, который был вызван, чтобы предупредить беспорядки, Бонапарт поехал с полком же в Дуэ, откуда, взявши отпуск, 1 февраля 1787 года отправился в Аяччио. В мае 1788 года он вернулся в полк, стоявший тогда в Оксонне.

Пребывание в Аяччио, где он видел нужду семьи, почти доходящую до нищеты, заставило его совершенно изменить прежнюю светскую жизнь. Он поселился у профессора математики, у которого брал уроки и бывал только у своих друзей Омон, которые часто приглашали его обедать. Он во всем себе отказывал, питался исключительно молоком, не заботясь о своем здоровье и с достоинством переносил свою бедность, выделяясь среди товарищей любовью к своему делу. Вся его жизнь в то время наглядно представляется из этого отрывка его письма к матери: «Единственный мой ресурс здесь — это работа. Я переодеваюсь только один раз в неделю; сплю очень мало, ложусь в десять и встаю в четыре часа утра; ем только раз в день, в три часа». И, боясь тревожить мать, он добавляет: «это очень полезно для моего здоровья».

Все эти лишения, работа, вечное беспокойство за свою семью сильно повлияли на здоровье Бонапарта. У него появилось сильное малокровие и частые лихорадки.

Вследствие этого он скоро взял снова отпуск на три месяца и уехал на родину 1 сентября 1789 года, но вернулся в Оксонн только в январе 1791 года.

Желая облегчить немного тяжелое положение матери, у которой на руках было восемь человек детей, Бонапарт настоял, чтобы ему отдали брата Людовика, которому было тогда тринадцать лет. Таким образом, приходилось жить вдвоем на скромное жалованье подпоручика. Бонапарт получал девятьсот двадцать ливров в год, т.е. девяносто три ливра четыре денария в месяц (около сорока рублей на наши деньги). Они должны были проживать по три франка, пять сантимов каждый день, то есть: платить за помещение, одеваться, питаться и сюда же входила плата за учение Людовика.

Этот скромный бюджет заставлял братьев жить почти в нищете.

В его двух смежных комнатах, в казармах всю обстановку составляла кровать, стол, поставленный в амбразуре окна, книги, бумаги, сундук, старый деревянный ящик и два стула.

Это была комната будущего Императора!

Рядом с этой была другая комната с еще более убогой обстановкой; там, на плохом матрасе, спал будущий король Голландии.

Бонапарт собственноручно приготовлял несложный обед, сам чистил свое платье.

Воспоминание об этом времени глубоко врезалось в памяти Бонапарта: двадцать лет спустя, жалуясь на Людовика, он сказал Коленкуру: «Ах, этот Луи! Я его воспитал на мое жалованье поручика Бог знает какими лишениями. Знаете ли вы, как я достиг этого? Ведь я не показывался ни в одном кафе, не посещал общества. Я ел сухой хлеб и сам чистил свое платье для того, чтобы оно дольше сохранялось...»

«Я знаю все это, — говорил император одному чиновнику, который тяготился своим материальным положением. — Когда я имел честь быть подпоручиком, я завтракал черствым хлебом, но я скрывал от всех свои лишения и не заставлял краснеть за себя товарищей».

В Оксонне каждая минута времени Бонапарта была распределена. В свободные от службы часы он занимался с Людовиком, а остальное время посвящал литературным трудам, отчасти из любви к этой работе, отчасти ради гонорара.

С большим смирением переносил он свое положение; у знакомых появлялся очень редко, хотя его очень любили: Гассенди, капитан полка, Наден, интендант Шабер, падчерица которого особенно ценила редкие визиты Бонапарта, также как и М-м Ноден. Но Бонапарт очевидно обращал мало внимания на эти отношения и в своих заметках, написанных им в Оксонне («Диалоги о любви»), он горячо говорит: «Я нахожу, что любовь приносит вред обществу... В общем я нахожу, что любовь делает больше зла, чем добра».

Это мнение не должно удивлять: Наполеон был слишком обременен материальными заботами, — надо было жить, а не думать о любви.

В мае 1791 года Бонапарт был назначен поручиком в 4-й артиллерийский полк в Валенсии, куда он и отправился с братом Людовиком. Так как его комната у М-ль Бу была занята, он поселился до ее освобождения в другой.

В Валенсии Бонапарт продолжал прежнюю скромную жизнь, самое большее, что он мог себе позволить — это записаться в библиотеку. Редкие свободные минуты он посвящал разработке диссертации на конкурс при Лионской академии на тему: «Определение чувств и истин, необходимых для счастья людей».

Бонапарт был горячим поклонником революции. Он был секретарем клуба общества сторонников конституции, члены которого долго помнили его зажигательные речи. Взгляды и мнения Бонапарта заставляли некоторых начальников и товарищей косо смотреть на него. Самый рьяный его противник был поручик д'Эдувиль. Впоследствии, по настоянию императора, д'Эдувиль, эмигрировавший из Франции, был назначен дипломатическим агентом во Франкфурте. Принимая д'Эдувиля на своей аудиенции, император сказал своим придворным, указывая на него: «Вот один из моих старых товарищей, с которым мы не раз спорили в Валенсии по поводу конституции 1791 года».

Несмотря на недоброжелательство своего полковника, Бонапарт получил отпуск на три месяца и поехал с Людовиком в Корсику. Братья прибыли в Аяччио в начале октября 1791 года. Отпуск Бонапарта продлился до сентября следующего года.

Пользуясь правами, которые ему давали декреты собрания, Бонапарт переименовался в подполковники национальных волонтеров Корсики, чтобы получить больший оклад и таким образом помогать матери.

Решив оставаться верным законам собрания, Бонапарт дошел даже до того, что отказался исполнить какое-то неправильное приказание своего полковника, Малльяра. Полковник немедленно же отставил его от службы.

Вытребованный в Париж по доносу Малльяра, Бонапарт разъяснил свой поступок министру, и был не только оправдан им, но даже тотчас же назначен капитаном действительной службы.

Он приехал в Париж 20 мая 1792 года. Время ожидания аудиенции у министра тянулось томительно долго. Бонапарт бывал у своих друзей Пермон, но не часто, так как боялся слишком злоупотреблять их гостеприимством. За это время он задолжал 15 фр. у виноторговца и заложил свои часы у Фовеле. Этот Фовеле был старшим братом Буррьена, с которым Бонапарт вновь встретился.

Встреча была радостная.

«Наша дружба осталась неизменна, — писал в своих записках Буррьен. — Судьба меня не баловала, Наполеона тяготила неопределенность его положения. Он часто был без денег. Мы проводили время, как двое молодых людей, у которых много времени и мало денег. Каждый день мы придумывали все новые проекты или спекуляции...»

Оба друга измышляли разные комбинации, как разбогатеть. Обыкновенно иллюзиям своим они предавались за обедом, в маленьком ресторанчике «Трех границ» на улице Валуа. Чаще всего счет платил Буррьен; он был богаче Бонапарта. Когда Бонапарт обедал один, он шел в еще более скромный ресторан Жюста, где порция стоила 6 су (около 12 коп.).

За время своего пребывания в Париже, Бонапарт был свидетелем великих событий 1792 года.

Гуляя с Буррьеном 20 июня, он видел толпу, направлявшуюся к Тюльери. «Пойдем за этими канальями» — сказал Бонапарт. И они пошли за этой свирепой шеститысячной толпой, вооруженной чем попало и проклинавшей королевский режим. Вот тогда то Бонапарт всем своим существом почувствовал отвращение к анархии, и когда в одном из окон дворца показался король, окруженный бунтовщиками, он не мог удержаться и воскликнул: «Какие безголовые! Как можно допустить этих мерзавцев? Надо было бы смести их пушками, остальные убежали бы».

10 августа, видя Тюльери, окруженное толпой, и гибель последних защитников несчастного короля, которого затащили в собрание и предчувствуя, что за этим последуют еще более ужасные события — он решил уехать скорее в Корсику, он беспокоился за своих и старался поскорее устроить свои дела, но решение министерства еще не было выяснено, и надо было ждать.

13 августа вышел декрет национального собрания, по которому должны были быть распущены все королевские закрытые учебные заведения.

Бонапарт немедленно же выхлопотал разрешение взять сестру из Сен-Сира и, наконец, после долгих хлопот, он получил приказ снова поступить в армию и в чине капитана артиллерии принять командование над батальоном национальных волонтеров в Корсике.

1 сентября, добившись в Версале разрешения взять из Сен-Сира сестру и получивши прогоны, на которые Елизавета имела права, Наполеон выехал с нею из Парижа.

Бонапарт с сестрой приехали в Аяччио 17 сентября 1792 года. В первый раз после тринадцати лет вся семья собралась вместе; общая радость была бы еще больше, если бы всех не угнетала мысль о лишениях, которым подвергалась вся семья. Единственной поддержкой было жалованье Бонапарта, который принял командование своим батальоном национальных волонтеров; он утешал мать, говоря, что уедет в Индию, откуда вернется богатым набобом.

Враждебные поиски Паоли повели к крупным ссорам между ним и Бонапартом. Причиной этих ссор был вопрос: перейдет ли Корсика в руки англичан, как того желал Паоли, или останется у французов.

Неудачи французских войск на островах Маделены и Кальяри поощрили сепаристические замыслы Паоли. Он собрал нечто в роде повстанческого совета, провозгласил себя главой временного правительства Корсики и немедленно же отдал приказание арестовать и выселить всю семью Бонапартов. Все это случилось в отсутствие Наполеона, который, предвидя неминуемую месть Паоли, окольными путями выехал из Аяччио. Дорогой он узнал о распоряжении Паоли относительно его семьи и, пренебрегая опасностями, вернулся в Аяччио. При въезде в город Бонапарт узнал, что вся семья в безопасности и что все они направились в Кальви, откуда все вместе отправились в Марсель. А в это время в Аяччио паолисты сжигали дом Бонапартов и грабили все их имущество.

В своих мемуарах Люсьен Бонапарт описывает положение семьи в 1793 году в Марселе. Большую часть своего жалованья Наполеон отдавал семье, кроме того — как эмигрантам патриотам им выдавали порции солдатского хлеба и умеренные субсидии. Благодаря этой поддержке и экономии матери, семья могла существовать. В этих же мемуарах Люсьен говорит о том, что служба Наполеона в Корсике все время считалась действительной, так как, вернувшись во Францию, он продолжал служить тоже в чине капитана артиллерии и получал жалованье. В это трудное для Бонапартов время большое участие в них принял Клари, фабрикант мыла. У него было две дочери — Жюли и Дезирэ. На Жюли женился впоследствии Иосиф, и вся семья очень желала женить на Дезирэ Наполеона, но на ней женился после Бернадот.

Бонапарт возвратился снова в свой 4-й полк, который находился в армии Карто, усмирявшей тогда возмущения из за конституции на Юге. Бонапарт получил приказание ехать в Лион за необходимым запасом пороха для армии; он встретился с Карто, который дал ему разные поручения в Бакэре. В Бокэре Бонапарт написал знаменитое «Ужин в Бокэре», цель которого была осмеять по убеждению многочисленных партизан анархизма.

В эту эпоху своей жизни Бонапарт печатал свои произведения у библиотекаря в Авиньоне (Марк Аврелий сын). Выражался Бонапарт ярко и образно и в продолжение всей своей жизни он сохранил в писании тот же стиль.

В ночь с 27 на 28 августа Тулон изменнически отдался англичанам. Армия Карто тотчас же выступила, чтобы отобрать снова этот город.

Атака была произведена 7 сентября.

Домартен, начальник артиллерии, был ранен, и Бонапарт был назначен на его место.

Было бы ошибочно думать, что Бонапарт командовал всей артиллерией под Тулоном — над ним был еще, как действительный начальник, генерал Тейль, прежний покровитель Бонапарта в Оксоне и в Валенсии. Опасаясь ответственности, которой подвергались в то время все начальствующие лица, генерал Тейль совершенно стушевался, предоставляя действовать Бонапарту, которого он оценил еще в бытность его поручиком.

Со взятия Тулона карьера Бонапарта двигалась неслыханно быстрыми шагами; но, впрочем, положение его в армии в то время не считалось особенно выдающимся и никого не удивляло.

В рапортах командующего только раз встречается имя Бонапарта и то вместе с именами других, совершенно неизвестных офицеров.

«Среди тех, кто более всего отличился, — говорит Дюгомье в своем бюллетене 1 сентября, — это граждане: Бонапарт, командующий артиллерией, Иосиф Арэна и Червони».

Тулон был взят 17 декабря. Эта победа Конвента выдвинула вперед всех, кто более отличился в этой осаде, и поэтому 22 декабря Бонапарт был назначен командиром бригады одновременно с Арэна и Червони.

Но имя Бонапарта было еще совершенно неизвестно, о чем можно судить по деятельной переписке Мармона, тоже офицера артиллерии, который часто писал своим родным и ни разу не упоминал фамилии Бонапарта.

В 1794 году Жюно уведомлял своих родителей о том, что он выходит из своего полка, чтобы поступить в адъютанты к Бонапарту, на что отец ему ответил: «Почему ты покидаешь командира Ляборда? Почему ушел ты из своего корпуса? Что такое этот генерал Бонапарт? Где он служил? Никто этого не знает».

В Тулоне, где Бонапарт в продолжение четырех месяцев жил общей с офицерами жизнью, он познакомился с Мюпроном, который был впоследствии его адъютантом, с Мармоном — после герцог де Рагюз и с Сюше — будущим герцогом д'Альбуфера, с которым он часто ходил к интенданту Шове, две дочери которого нравились обоим офицерам.

В Тулоне же узнал Бонапарт Жюно (герцог Абрантес), который был тогда сержантом и, благодаря прекрасному почерку, был секретарем Бонапарта.

Бонапарт — командир бригады и окружной инспектор — жил в Ницце. Блестящее для его двадцати пяти лет положение его не вскружило ему голову — первой его заботой была все-таки семья. Люсьен в своих записках говорит, что все они переселились в Антиб, чтобы быть ближе к Наполеону, который уделял им все свои свободные минуты. Ему удалось устроить адъютантом с жалованьем поручика брата Людовика, которому было тогда шестнадцать лет, и Иосифа — интендантом, помощником Шове.

В это время Робеспьер-младший, обеспокоенный настроением конвента по отношению к его брату уезжая в Париж, предложил Бонапарту командовать Парижским гарнизоном. В семье Бонапартов усиленно обсуждали этот вопрос, тем более что предложение было очень соблазнительно.

Люсьен передает решение Наполеона: «Робеспьер-младший честен; но брат его не шутит. Надо к нему подслуживаться. Я, поддерживать этого человека? — Нет, никогда! Я знаю, как я буду нужен ему, заменяя его — дурака-командующего, но я именно этого и не хочу. Еще не время. Теперь самое почетное место для меня — это армия. Подождите немного, я буду командовать в Париже позднее. Что мне делать теперь на этой галере?»

25 Мессидора года ІІ-го Бонапарт был командирован в Геную с политическим и военным поручением. Секретные приказания комиссара Рикора предписывали Бонапарту тщательно собрать сведения из Генуи и Савоны: «исследовать поведение, как гражданина и политического деятеля, министра французской республики Тилли и других его агентов». Бонапарт занялся этой конфиденциальной миссией с большой осторожностью и усердием, но усердие это было фатально для него, так как в то время не были возможны никакие тайны.

9 термидора Рикор был замещен Альбитом и Саличети. Истинные революционеры должны были арестовать своих предшественников, чтобы занять их места. Так случилось и с комиссаром Рикором, которому послали повестку о приводе. Рикор, хорошо зная свой народ, поторопился уехать в Швейцарию. В то же время отдано было приказание арестовать Бонапарта, как подозреваемого в измене; причиной этого была таинственная поездка его в Геную.

10 августа под усиленной охраной Бонапарта перевезли из Ниццы в форт Карре (около Антиб), где он и был заключен.

Этот неожиданный переход от величия к заключению не был удивителен в ту эпоху: многих генералов постигла участь Бонапарта.

Бонапарт, веривший в свою звезду, вознаградившую его за горькие дни его молодости, попав в тюрьму, уже не верил в возможность вернуться снова к прежней жизни; ведь тюрьма в то время была преддверием гильотины. Но, как и вообще всегда, во всех случаях своей жизни, он не растерялся и написал Саличетти прошение, проникнутое чувством собственного достоинства.

«Я служил под Тулоном с некоторым отличием, — писал он, — и на мою долю выпала тоже часть лавров итальянской армии, которые она стяжала при взятии Саорджио, Онейля и Танаро. Почему обвиняют меня, совсем не выслушав меня?

Меня подозревают, бумаги мои опечатаны.

Надо было сделать наоборот — опечатать мои бумаги, выслушать меня, просить разъяснения, и тогда уже объявить меня изменником, если бы я оказался таковым...» Молодые адъютанты Бонапарта — Жюно, Себастиони и Мармон выработали план бегства его из тюрьмы, но Бонапарт, убежденный в своей правоте и невиновности, отклонил предложение друзей, боясь быть скомпрометированным.

Захваченные бумаги Бонапарта были все пересмотрены, и так как в них не нашлось ничего предосудительного — его освободили.

Пробыв тринадцать дней в заключении, 24 августа Бонапарт возвратился в Ниццу.

Он участвовал в удачных демонстрациях армии при перевале через Танд и был назначен командующим экспедиционной морской артиллерией, посланной действовать в Чивита-Веккию. Эта попытка не удалась, так как флот французский не мог пробиться сквозь линии английских судов, французы возвратились в Тулон, и экспедиционный корпус был расформирован.

Таким образом Бонапарт очутился не удел, и в первых числах апреля 1795 года он отправился в Марсель. Там он получил приказ принять командование артиллерией в армии на Западе. Это назначение, как думали тогда все, было ударом для Бонапарта и ставило крест на его дальнейшей карьере. На глазах иностранцев он должен был покинуть свою армию, чтобы служить в другой, усмирявшей внутренние гражданские раздоры.

Опечаленный и недовольный этим назначением, Бонапарт все-таки начал собираться в путь; его утешала мысль быть ближе к матери, с которой оставались только три дочери и сын, Иероним, так как Люсьен женился в Сен-Максимене на дочери содержателя гостиницы, Бойере, и в том же 1794 году женился и Иосиф на М-ль Клари.

2 мая 1795 года он выехал с братом Людовиком, с Жюно и с Мармоном. В Париже они устроились в скромном отеле на улице Фоссе-Мон-Мартр.

Приехав в Париж, Бонапарт явился военному министру. Этот новый министр — Обри — старый капитан — одним взмахом пера назначил сам себя начальником дивизии и главным инспектором артиллерии и вычеркнул Бонапарта из списков артиллерии, назначив его по пехоте.

Бонапарт отказался от этого перевода. «Вы слишком молоды, — повторял Обри, не бывавший никогда на войне; —надо дать дорогу старшим».

«На войне быстро старятся — возражал Бонапарт, — а я к этому иду».

Но Обри был непреклонен, и молодой генерал формально отказался от службы в пехоте.

Положение Бонапарта становилось критическим.

Барра и Фрерон, знавшие его по Тулону, взялись хлопотать за него в министерстве, но все, что они могли сделать для Бонапарта — это получить для него разрешение остаться в Париже, без жалованья однако.

Историки видели в этом нежелании Бонапарта командовать пехотной бригадой какие то таинственные намерения. Юнг так обрисовывал его в то время:

«Он был одинок со своей шпагой и, как истый кондотьер, мог отдать ее тому, кто предложит за нее наибольшую сумму... Таков был генерал Бонапарт, живой синтез добра и зла, этот «чудовищный вибрион», который только ищет подходящую почву, чтобы развиться во всей своей силе».

Мармон, беспристрастно описывавший в своих мемуарах этот период жизни Бонапарта, не представлял его вероломным человеком. Он объясняет причину отказа Бонапарта от назначения его в пехоту. «Тот, кто не служил в артиллерии, — говорит он, — не может понять того презрения, которое питали в то время артиллеристы к службе в пехоте; казалось позорным для артиллериста получить командование пехотой или кавалерией».

Сам Бонапарт писал в то время одному из своих друзей: «Меня назначили в Вандейскую армию пехотным генералом; я отказываюсь. Многие офицеры могли бы командовать бригадой лучше меня и немногие командовали артиллерией с таким же успехом, с каким командовал я».

Лишенный жалованья, Бонапарт, чтобы жить в Париже, постепенно продавал все, без чего он мог обойтись.

Каждый день он посещал влиятельных лиц, чтобы чего-нибудь добиться. Свободное его время проходило в удовольствиях полезных и дешевых; он ходил в обсерваторию, где знаменитый Лялянд объяснял ему начала астрономии или вместе с Жюно уходил в Jardindes Plantes, и там в тени аллей они вели задушевные беседы. Жюно был влюблен в сестру Бонапарта Полину и мечтал на ней жениться, но Бонапарт уговаривал его подождать, доказывая, что брак этот пока невозможен из-за недостатка средств. Сам Бонапарт, завидуя счастью брата Иосифа, в свою очередь мечтал жениться на Дезире Клари.

Положение Бонапарта в Париже становилось все стеснительнее; часто приходилось жить на деньги, получаемые Жюно от родителей, а когда долго не получались они, Бонапарт вел обедать своего приятеля к М-мъ Пермон.

Во время своего пребывания в Париже, Бонапарт вел деятельную переписку с Иосифом; всякое событие, всякая мелочь, происходившая в семье, интересовали Бонапарта. Из писем этих видно, что он был в угнетенном состоянии духа, но, не желая тревожить своих, он описывал все в розовом свете, многое скрывал, многое приукрашивал. Он утешался мыслью уехать в Турцию. Заботой Бонапарта было в то время устроить Иосифа консулом, и он писал, что специально для этого остается в Париже. «Ты знаешь, писал он, — я живу только той радостью, которую могу доставить вам».

Бонапарта поражали блеск и роскошь — это безумное веселье после едва рассеявшегося тяжелого кошмара революции; он не разделял этого общего оживления и был вдалеке от этой шумной жизни. А между тем он писал Иосифу: «я доволен; мне не достает только какого-нибудь сражения; надо, чтобы воин срывал лавры или умер бы на поле брани...»

«Я работаю в топографическом бюро комитета общественного спасения по передвижению войск, — писал он немного после, —Я заменяю Карно. Если я попрошу, меня могут назначить в Турцию инструктором артиллерии, с хорошим жалованьем».

Бонапарт получил лестное для него назначение при комитете общественного спасения, но на счет поездки в Турцию сильно сомневался, так как комитет не отпускал его. Он был завален работой; обстоятельства его настолько поправились, что он приобрел трех лошадей и кабриолет.

«Я вижу впереди все только приятное, — писал он, — если бы было иначе, надо бы жить настоящим; а ведь сильный человек должен презирать будущее!!.»

Если бы Бонапарт хотел воспользоваться своим новым положением в топографическом бюро комитета, он безусловно тогда же мог играть крупную политическую роль; это был прекрасный случай. Но он не думал об этом, он рвался в Турцию. Артиллерия была его кумиром; он готов был всем пожертвовать, только бы ему дали его пушки!

Спокойный, наружный тон, которым писал Бонапарт брату Иосифу, совершенно расходился с его моральным и физическим состоянием. Его встречали на улицах Парижа небрежно одетым, фланирующим неуверенными шагами.

Он был очень худ, а темный цвет лица его и обострившиеся черты еще более подчеркивали его болезненный вид; длинные, исхудавшие руки его висели, как плети. Он не носил перчаток, говоря что это лишняя трата.

Настроение духа у него было угнетенное и, хотя он и старался быть веселым, но часто не владел собой. Жена Буррьена, встретившая его в этом 1795 году писала, что Бонапарт искренно обрадовался своему другу Буррьену, но ее поразил вид его, особенно, когда они все вместе были в театре, и вся публика покатывались от смеха, тогда как Бонапарт оставался невозмутимым и равнодушным.

Действительно, Бонапарту было не до смеха — каждую минуту он рисковал попасть в опалу в военном бюро комитета общественного спасения, к тому же он был озабочен обеспечением себя материальными средствами в случае устранения его от службы в этом бюро.

Выбор его остановился на коммерческом предприятии; он занялся экспортом книг, но первый его опыт — посылка ящика книг в Базель — был неудачен. Как раз в это время Бонапарт стал снова хлопотать о назначении в Турцию, но тоже безуспешно.

Казалось, солнце совершенно закатилось на горизонте Бонапарта; неудача за неудачей сыпались на него, а лавры Тулона и Италии казались навсегда забытыми. В это же время он был отвергнут Дезире Клари. Все это окончательно повергло в отчаяние Бонапарта, и он уже не верил в счастье, так было ласкавшее его, двадцатипятилетнего генерала. Но просвет явился там, где его меньше всего можно было ожидать. Ни Барра, ни Фрерон, ни Мариетт, которого Бонапарт спас от разъяренной толпы в Тулоне не поддержали его тогда — это был совсем почти незнакомый ему Буасси д^’Англя. Он содействовал назначению Бонапарта на место, где он мог применить свои способности командующего.

В июне 1795 года Понтекулян — член комитета общественного спасения — поступил в военный комитет и был уполномочен распоряжаться военными действиями. В то время в бюро военном царил такой беспорядок, что когда понадобился план кампании двух армий в Пиренеях, его нашли в прихожей на дне ящика, в столе одного из служителей бюро.

Понтекулян не скрывал своего затруднения и волнения, видя полную неурядицу в бюро. Как то раз он встретился в Конвенте с Буасси д‘Англя, который сказал ему, что встретил одного генерала, участвовавшего в походах в Италии, что генерал этот знает хорошо свое дело и мог бы дать полезные сведения Понтекуляну.

— Пришлите его мне, — сказал Понтекулян.

На следующий день Бонапарт явился в кабинет Понтекуляна. Вид молодого генерала поразил его; он говорил, что никогда в жизни не приходилось ему видеть такого истощенного, бледного молодого человека, и хотя по виду он и не внушал доверия, как протеже Буасси д'Англя, однако Понтекулян сразу увидел, что Бонапарт рассуждал дельно и правильно о военных делах. — «Изложите все это письменно и принесите мне» — сказал он Бонапарту. Но Бонапарт не пришел.

Через несколько дней, увидев Буасси д'Англя, Понтекулян сказал ему:

— Я видел вашего протеже; он, должно быть, совершенно сумасшедший. Я велел ему прийти, но он не являлся ко мне.

— Он думал, что вы над ним смеетесь, — сказал Буасси д‘Англя, — так как рассчитывал работать вместе с вами.

— В таком случае скажите же ему, чтобы он завтра пришел.

Бонапарт, по горькому опыту зная, что от временщиков нельзя ничего хорошего ожидать, так же, как от Обри и, убедившись из разговора с Понтекуляном в его полной некомпетентности и неспособности в военных делах — не стал писать своих соображений о войне. «Это — благородный способ отделаться от меня» — решил он и не вернулся в бюро.

Тем не менее, уступив настояниям Буасси д‘Англя, Бонапарт набросал несколько страниц, выражая свои мысли по поводу армии в Италии. Для очистки совести он отнес свою работу в бюро.

Понтекулян прочел заметки Бонапарта и, пораженный его основательными знаниями, думая, что автор еще в передней, велел позвать его, но Бонапарта уже не было. Он возвратился на следующий день.

— Хотите ли вы работать со мной? — спросил его Понтекулян.

— С удовольствием, — ответил молодой человек и сел за стол.

Бонапарт оказал незаменимую услугу Понтекуляну; его работы были включены после в историю. Довольный усердием своего секретаря, Понтекулян спросил его, чтобы он мог для него сделать? Бонапарт сейчас же попросил перевести его снова в войска артиллерии. Понтекулян — министр около тридцати лет — допускал возможность быть командиром бригады в двадцать пять лет; но не так смотрели другие его товарищи. Он советовался с министром Конвента Летурнёром по поводу просьбы Бонапарта. Летурнёр, с еще более ограниченным умом, чем Обри, резко ответил, что не находит возможным исполнить «честолюбивое» желание Бонапарта, так как есть много старше его в ученых войсках, и даже сам Карно был только в чине капитана.

Итак Бонапарт, много раз отличившийся на поле сражения, приведший в порядок дела военного комитета и составивший там план кампании, по которому армия заняла Вадо — потерпел опять крушение. Ему было отказано от места, на которое он имел все права, только потому, что Летурнёр, предпочитавший с 1789 года парламентские битвы битвам с неприятелями, был в сорок четыре года только инженерным капитаном.

Бонапарту предложили оставить за собой его место в бюро. Он отказался и просил снова Понтекуляна перевести его в Турцию.

Все было уже готово, декрет представили в заседание комитета общественного спасения, которое наводило справки в артиллерийской канцелярии об офицерах, просивших тоже перевода в Турцию. Но очевидно в комитете сильно царствовал произвол, так как в тот же день 29 фруктидора было издано постановление об отказе Бонапарту в переводе, как не принявшему предложенного ему назначения в Западной армии.

Это была последняя насмешка судьбы.

Но Бонапарт решил бороться. Постараться отменить постановление, отнимавшее у него чин, в котором он находился до службы его в бюро — не представлялось еще трудным; надо было собрать сторонников, рекомендовавших бы его и заставивших бы комитет выслушать его. Ему удалось найти покровителей и он вступил в бой.

Дело пошло успешно, так как отказано ему было 15 сентября, а 26 он уже писал брату Иосифу: «Теперь больше, чем когда-нибудь, поднят вопрос о моем назначении».

Вскоре он был избран кандидатом на должность командира артиллерийской бригады.

Бонапарт, руководствуясь указом комитета, хотел воспользоваться правом получить сукно на обмундировку; сукно выдавалось всем офицерам, состоящим на действительной службе. Но так как Бонапарт уже не был в строю, работая в военном бюро, ему было отказано. М-м Талльен вмешалась в дело и написала письмо интенданту 17 дивизии — Лефев, который несколько дней спустя исполнил ее просьбу и выдал Бонапарту сукно. Бонапарт вынужден был просить сукно, благодаря бедности. По словам барона Фэна, платье бригадного командира, которое он не снимал, «много раз было под огнем и носило следы неудобств бивуаков. Вышивка, обозначающая чин, просто представляла собою совсем по-военному упрощенный шелковый галун, под названием «система».

В то время, для того, чтобы добиться чего-нибудь у Барра, надо было ухаживать за м-м Талльен, царившей в эти дни в Париже. Несмотря на то, что вид у Бонапарта далеко не подходил к блестящему салону м-м Талльен, критическое его положение заставило его пренебречь этим и он стал бывать у влиятельной дамы.

В этом большом обществе Бонапарт был совсем незаметен, но когда он оживлялся, он становился остроумным и находчивым.

Как то раз он начал, шутя, гадать по руке м-м Талльен; он сделал это не без заднего умысла обратить на себя ее внимание. Общество заинтересовалось, и все смеялись смешным предсказаниям Бонапарта. Какой контраст представляли они в этот момент! Будущий завоеватель Европы, тщедушный и худой, в потасканной форме, с лицом, как пергамент, с висящими ненапудренными волосами на висках и подобранными сзади хвостиком, — держал руку знаменитой красавицы, которую звали тогда «Notredamede Termidor!»

Среди гостей, наблюдавших за этой забавной сценкой, была томная, увлекательная брюнетка — вдова Богарне. Через пять месяцев после этого вечера ей суждено было стать женой этого «предсказателя»; через три года она была почти владычица Франции, а немного после — папа короновал ее в Париже.

Тогда, в тот вечер, Бонапарт не мог бы предсказать себе такого будущего, и если бы ему пришло в голову говорить о нем, слушатели смеялись бы еще больше, как самой невероятной выдумке...

Между тем, в это время в Париже поднялось возмущение. Конвент обнародовал добавочные статьи конституции III-го года, по которым оба совета — совет Пятисот и совет Старейших должны были составить две трети, и только одна треть предназначалась народному избирательству. Это ограничение было поводом к смутам, поддерживаемым роялистами. Соединенными силами агитаторы и роялисты грозили напасть на Конвент и разрушить его. Генерал Мену, главнокомандующий парижскими войсками, не сумел подавить бунт, разгоревшийся 12 вандемьера, напротив, он вступил в переговоры с толпой и, после известного рода капитуляции, отошел со своими войсками, а партии продолжали занимать свои позиции. Узнав об этом, Конвент растерялся, думая, что войска изменили. Мену арестовали, генералов Депьера, Дебора и Дюху отрешили от должности. Тем не менее, время шло, и ощущалась настоятельная необходимость в умелом предводителе, которого надо было выбрать не медля, в ту же ночь. Члены конвента не хотели никого, кроме своих представителей, и все взгляды обратились к Барра; его выбрали главнокомандующим.

Барра, антимилитарист по взглядам и вследствие своей изнеженной и роскошной жизни, совершенно не мог вникнуть в обязанности, возложенные на него, и растерялся, видя смятение среди войск. Он обратился к Карно, жалуясь на свое беспомощное положение.

Карно посоветовал ему выбрать себе в помощники одного из генералов и назвал ему трех —Брюна, Вердиера и Бонапарта. Некоторые представители Конвента перечислили других генералов. «Нет, — ответил Барра, — сюда вовсе не надо пехотных генералов — нужен артиллерийский генерал».

Услышав это, Фрерон, страстно влюбленный в сестру Бонапарта — Полину, стал настаивать на выборе Бонапарта в помощники Барра и тотчас же пошел за ним. Увидев Бонапарта, Барра отвел его в сторону и спросил, не желает ли он быть вторым командующим армией Конвента. Не получая сейчас же от него ответа, Барра сказал: «я даю вам три минуты на размышление». И они оба стояли некоторое время в глубоком молчании.

В эти минуты решалась судьба Бонапарта, судьба Франции и Европы. Он быстро соображал: куда ведет его долг? Представлялось заманчивым разрушить Конвент, который был ни чем иным, как террором и сплошной резней; прогнать неспособных завистников, причинивших ему лично столько страданий — эту программу бунтовщиков Бонапарт одобрял и уже решил уклониться от предложенного ему назначения, как вдруг, бросив быстрый взгляд на настоящее положение дел Франции, в мгновенье ока он увидел австрийцев, уже готовых к атаке со своими пятьюдесятью тысячами людей у ворот Страсбурга и вместе с тем и сорок английских судов, находящихся уже около Бреста.

Тогда Бонапарт уже не колеблется; патриотическое чувство взяло верх над нежеланием служить тем, кого он ненавидит, и он принял назначение.

— Я принимаю ваше предложение, — сказал он Бара, — но предупреждаю вас: раз я вынул шпагу из ножен, я не вложу ее опять, прежде чем не водворю порядок.

Эта сцена произошла в час ночи 13 вандемьера, а вечером того же дня Барра явился в Ассамблею, чтобы объявить о победе войск Конвента.

На следующий день, 14 вандемьера, Бонапарт был назначен начальником дивизии, а 18 имя его, наконец, было произнесено в Конвенте, и о нем заговорили в публичном заседании.

— Не забудьте, — говорил Фрерон, — что генерал артиллерии Бонапарт, назначенный в ночь с 12 на 13 имел в своем распоряжении только утро 13 для того, чтобы сделать искусные диспозиции, результат которых вы видите.

Имя Бонапарта с трибун переходит в газеты и выплывает с того времени на свет из тени, скрывавшей его до тех пор.

26 октября Бонапарт назначается, наконец, главнокомандующим внутренней армией. Он поселился в главной квартире на улице Капуцинов.

Начальником штаба он назначил Дювиньо, адъютантами своими — Жюно, Лемаруа и немного позднее — Мармона и брата Людовика.

Водворившись в главной квартире, Бонапарт сразу очутился в роскошной обстановке; разные недочеты в туалете, в виде нечищеных сапог, были совершенно устранены; он появлялся в великолепных собственных экипажах.

Эта резкая перемена, однако, не опьянила Бонапарта и не отразилась на его характер, хотя такое неожиданное счастье могло бы совершенно изменить его, тем более, что молодому генералу было всего двадцать шесть лет.

Из его писем в то время и из рассказов современников видно, что он оставался таким же отзывчивым и чутким к другим. Прежде всего он позаботился о своем арестованном предшественнике — Мену, которого ему удалось освободить.

В ночь с 13 на 14 вандемьера (с 5 на 6 октября) Бонапарт писал Иосифу:

«Наконец, все кончено, и мое первое движение — это написать тебе. Конвент приказал обезоружить взводы Ляпеллье; они отбросили войска... Конвент выбрал Барра начальником главных сил; комитет выбрал меня вторым командующим. Мы выставили свои войска, враги атаковали нас у Тюльери. Мы их обезоружили, — все спокойно. Как и всегда, я не ранен... Счастье за меня».

В письмах своих Бонапарт делится с братом и со своей семьей всеми событиями, интересуется всем, что делается в родных ему семьях и постоянно заботится о них. «Ты не должен беспокоиться за мать, — писал он Иосифу, — я обо всем позаботился... Ты скоро получишь консульство. Если тебе скучно в Генуе, приезжай сюда; в твоем распоряжении помещение, стол и экипаж. Если ты не хочешь быть консулом, ты выберешь себе здесь место по твоему желанию».

11 января 1796 года он писал: «Масса занятий и их важность мешает мне чаще писать тебе. Я так рад и так счастлив. Я послал матери шестьдесят тысяч франков серебром и ассигнациями, и тряпок, не беспокойся о них... Я очень доволен Людовиком; он мой адъютант в чине капитана; Мармон и Жюно — оба адъютанты и командуют батальонами. Иороним (брат) в училище.

...Люсьен уезжает в Северную армию военным комиссаром».

Новый видный пост, занимаемый Бонапартом, заставил его быть более светским, посещать дома разных влиятельных лиц, играя в них заметную роль. Победа 13 вандемьера сразу окружила его ореолом славы, и он с триумфом входил в роскошные салоны, где раньше не обращала на себя внимания его озабоченная, тщедушная фигурка. Иногда он обедал у Лявальер-Лепо, который вместе с женой с энтузиазмом отзывался о Бонапарте, называя его своим «маленьким генералом».

Чаще всего Бонапарт бывал у Барра.

Это был самый блестящий и многолюдный салон того времени. М-м Талльен, не скрывавшая своей связи с Барра, была центром общего поклонения и заискивания; в ее доме собиралось самое разнообразное общество, весело и непринужденно проводившее время. Бонапарт избегал карточных столов и предпочитал общество дам, среди которых преимущественно уделял внимание красивой вдовушке Богарне, и чем чаще он ее видел, тем больше разгоралось в нем чувство, впервые так сильно им овладевшее.

Мармон, свидетель его увлечения, говорит:

«По-видимому это была его первая страсть и он воспринял ее со всем пылом своего характера. Ему было 27 лет, ей больше 32. Несмотря на то, что она уже утратила всю свежесть, она все-таки могла нравиться».

Хотя Жозефина Богарнэ и не была так ослепительно красива, как м-м Талльен, все же ей легко было возбудить страсть Бонапарта, не любившего ни одной женщины до нее.

Это была шатенка, среднего роста, с матовым лицом, освещавшимся громадными темно-синими глазами, с длинными слегка загнутыми кверху ресницами. Ее грациозные и томные движения придавали ей особую экзотическую прелесть.

Историки — из лагеря обличителей Бонапарта — видевшие в каждом шаге его какую-нибудь скрытую преднамеренную цель, находили, что и любовь его к Жозефине была не без задней мысли получить через ее посредство командование итальянской армией, так как многие из современников утверждают, что Жозефина находилась в интимных отношениях с Барра. Это предположение сомнительно потому, что вряд ли м-м Талльен дружила бы с такой опасной соперницей, боясь выпустить из своих рук могущественного правителя. Предположение это доказывает пристрастный взгляд многочисленных недоброжелателей Бонапарта, которые находят, что карьера его значительно подвинулась вперед только благодаря будто бы этой скандальной сделке.

У Бонапарта, как и у многих молодых людей того времени, была сильная матримониальная наклонность. С 1794 года — брак сделался его заветной мечтой, и он с завистью говорил Бурьену про женившегося тогда Иосифа: «Счастливец этот Иосиф!»

Жозефина, как женщина практичная, не могла не понимать всей выгоды брака ее с Бонапартом, дававшего ей сразу видное положение и таким образом реабилитировавшего её в глазах общества. Ей льстило ухаживание молодого генерала, спасителя Республики, и, наметив себе его, она не теряла времени. Сохранилась записка Жозефины к Бонапарту, в которой она упрекала Бонапарта в его редких визитах и звала к себе, говоря, что ей надо сообщить ему об интересующих его делах.

Из этих строк видно, что не Бонапарт ждал протекции от Жозефины, а что, напротив, она сама заманивала его под разными предлогами. Если действительно назначение Бонапарта и было связано с женитьбой его на Жозефине, то ничего нет удивительного, что Жозефина, желая упрочить положение своего жениха в Директории и ускорить его движение по службе, в своих же выгодах хлопотала о назначении его в Италию. Потому что в ней не было и тени чувства к Бонапарту, и она сама признавалась в своем полном равнодушии к нему в письме к одной из своих приятельниц. «Любите-ли вы его, спросите вы меня? Но... нет».

Из дальнейших слов того же письма Жозефины видно, что не Бонапарт уполномачивал ее хлопотать за него, а действовала она самостоятельно. «Барра уверяет, что если я выйду за генерала (Бонапарта), он получит должность главнокомандующего армии в Италии. Вчера Бонапарт, рассказывая мне об этой милости, о которой уже говорят его собратья по оружию, хотя это еще и неизвестно, сказал: «неужели они думают, что мне нужна протекция для того, чтобы достичь этого? они будут счастливы, если я сам пожелаю оказать им свою протекцию. Моя шпага со мной, а с ней я далеко пойду».

Эта уверенность Бонапарта беспокоила Жозефину; она сама признавалась, что, помимо воли, готова подчиниться этому «странному человеку», хотя и не знает, куда может завлечь его пылкая фантазия. Тем не менее прекрасная креолка продолжала свою искусную тактику, и вероятно слова ее расходились с делом, так как она успешно играла роль влюбленной, что видно из страстных писем Бонапарта, писанных ей в этот период его увлечения. Только после многих лет Бонапарт убедился, что был только средством к достижению желаний Жозефины, а не целью их; только тогда, когда почти весь мир был у его ног, она любила его той любовью, о которой он все время мечтал, и эта поздняя любовь убила его чувство к ней.

Занятия и срочная работа над планом действий итальянской армии не позволяли Бонапарту часто посещать Жозефину. Он сделал предложение только в январе 1796 года. Жозефина приняла предложение и переселилась в доме, купленном Бонапартом за 6,400 франков.

Говорят, что побуждением к женитьбе для Бонапарта послужило желание вести роскошную жизнь, которую сулил ему этот брак, но нотариальный акт при покупке дома неоспоримо доказывает, что дом этот никогда не принадлежал Жозефине.

Когда было объявлено о помолвке, жених с невестой делали визиты. Как то раз, в один из таких выездов, Жозефина заехала под каким то предлогом к своему нотариусу, Рагидо, для того, чтобы окончательно посоветоваться с ним на счет своего замужества. Бонапарт остался в соседней комнате. Нотариус отговаривал Жозефину.

— Как, — говорил он, — выйти за генерала, у которого ничего нет, кроме дворянства! Самое большое, что у него есть, это какой-то домишко. Ведь это маленький генеральчик без имени, без будущего, ниже всех известных генералов Республики! Уж тогда лучше выйти за муж за какого-нибудь поставщика».

Через полуоткрытую дверь Бонапарт услыхал слова нотариуса, но промолчал и никогда после не упоминал об этом разговоре. Он отомстил через восемь лет, пригласив Рагидо на свое коронование и предоставив ему место в первом ряду в соборе Парижской Богоматери для того, чтобы он мог лучше видеть, куда привел маленький генеральчик его бывшую клиентку.

23 февраля Бонапарт был назначен главнокомандующим итальянской армией, а 9 марта 1796 г., накануне декады^[3] состоялся гражданский акт бракосочетания Жозефины и Бонапарта.

По предъявленным бумагам Жозефина оказалась на четыре года моложе своих лет, а Бонапарт из любезности к своей жене прибавил себе один год.

По мнению большинства историков «назначение Бонапарта командующим итальянской армией было приданым Жозефины со стороны Бара»; но, надо полагать, что вряд ли Барра отнесся так легко к этому назначению, сознавая всю важность и ответственность этого поста. К тому же сам Барра при своем положении хоть и мог оказывать разные милости, но в деле назначения главнокомандующего армии в Италии он был бессилен. Это назначение не могло быть утверждено без согласия большинства членов Директории, состоявшей тогда из членов: Карно, Барра, Ля Ревельера-Лепо, Рьюбелля и Летурнера. Что Бонапарт не был протеже только одного Бара — говорит и Ля-Ревельер-Лепо в своих мемуарах, несмотря на то, что в них видно неприязненное чувство к Бонапарту. «Говорили, — пишет он, — что назначение его, о котором он страстно мечтал, было в связи с условием его женитьбы на Жозефине; это не так. Я могу подтвердить, что на выбор, который сделала Директория, Барра не имел влияния».

Бонапарт был назначен в итальянскую армию, благодаря совершенно логичному ходу событий.

19 января Бонапарт подал план наступления на Пиемонтэ. План этот был послан главнокомандующему Шереру; он просмотрел его и сейчас же отправил в Директорию, объявляя, что план этот составлен сумасшедшим, который должен бы сам привести его в исполнение.

Директория была крайне смущена этим отзывом; был собран совет, и Карно предложил заменить Шерера Бонапартом. «Я сам предложил назначить Бонапарта главнокомандующим в Италию» — говорил Карно в 1799 году.

Летурнер ходатайствовал за Бернадота, Рьюбелль — за Шампионнэ, а Ля-Ревельер-Лепо, Карно и Барра стояли за Бонапарта.

Вот каким образом неспособность Шерера привела Бонапарта к исполнению выработанного им плана.

В сущности, назначением своим Бонапарт не был обязан ни Барра, ни женитьбе своей, а исключительно своим военным способностям и прекрасно составленному плану, который справедливо оценил Карно, повлиявший на большинство членов Директории.

11 марта 1796 года — через два дня после свадьбы — Бонапарт отправился к своему посту в главную квартиру итальянской армии.

Власть, данную ему в итальянской армии, Бонапарт уже не выпускал из своих рук.

С этого момента началась его феноменальная военная и политическая карьера, не прерывавшаяся почти двадцать лет, карьера, о которой можно сказать словами Боссюэ: «Своими смелыми прыжками и легкой поступью он походит на сильное, порывистое животное, которое двигается не иначе, как стремительными скачками, не останавливаясь ни перед горами, ни перед пропастями». Чтобы положить предел этому головокружительному стремлению по дороге к славе, надо было собрать грандиозную коалицию всей Европы, поддерживаемой низкой изменой своих же соотечественников.

Итальянский поход (1796—1797 гг.) прибавил еще больше лавров в венок славы Бонапарта.

Победив Австрию и ее союзников, Франция заключила выгодный мир в Кампоформио. Бонапарт вернулся в Париж, где, благодаря государственному перевороту, была уже составлена новая директория, которая очень доброжелательно отнеслась к славному герою.

С этого времени (1797—98 гг.) и началась политическая карьера Бонапарта. В 1799 году Бонапарт был провозглашен первым консулом на десять лет.

Он деятельно занялся внутренней организацией Франции, пользуясь неограниченной властью, и, наконец, 2 декабря 1804 года папа Пий VII помазал его на царство.

Бонапарт был выбран императором французов тремя с половиною миллионами голосов...

Так завершилась карьера Бонапарта, во всю свою жизнь бывшего предметом то ненависти, то обожания.

«Характерную картину представляет литография Раффе, — говорит Фр. Коппе, — изображающая взводы гренадеров, устало передвигавших отяжелевшие ноги под затяжным осенним дождем и прикрывавших одной полой шинели кремень ружья. Взгляды их устремлены на озабоченно наклоненную спину императора на коне. Он весь углублен в обдумывание плана битвы на завтрашний день или сейчас. Во взглядах этих солдат отражается глубокая драма страдания и в то же время преданности.

Под этим патетическим изображением художник написал фразу, в которой выражается слепая преданность гренадера к императору и любовь француза к славе.

«Они роптали... но все же шли за ним!»