Любезные ученики!
Не странно ли в 19 лет называться наставником, но вы сами дали мне этот титул.
Надеюсь, что вы меня не забываете. Теперь, Владимир, наверное некому дать вам поутру чаю, пока г. Малерб еще не проснулся; некому докучать вам с перспективой; некому, о, господа, помогать вам вечерами терзать «Весталку» и «Брата Жака ^[1].
Но шутки в сторону, я слишком люблю вас, чтоб поверить, что вы могли меня забыть. Вы знаете, я всегда называл вас своими почти братьями и называл бы прямо братьями, если б несчастие не сделало это название священным для меня ^[2].
Итак, мои почти братья, я часто думаю о вас. Путешествую я очень весело и чрезвычайно удобно. Выхожу в девятом часу и, проделав 25 верст, нахожу хороший ночлег и хороший обед. В моем отряде есть изрядные певцы, в пять часов они приходят ко мне с барабаном, рожком и свистком, и до чаю я слушаю музыку, нисколько не худшую, чем в петербургской опере, хоть и в другом жанре. Никто не фальшивит, веселья хоть отбавляй, малороссийские песни прелестны. Затем чай. Офицеры, размещенные поблизости, собираются послушать певцов, а иногда мы и сами сменяем их. Потом я пишу до девяти часов и ложусь спать.
Но лучше всего дневки — они бывают через каждые три перехода, — потому что тогда все утро свободно и я много рисую.
Пишите же мне, господа! Александр писать не любит, но от вас, Владимир, я жду изящных пассажей с сообщением обо всем, что вы делаете и что делается у вас. Мне все будет интересно, вы же знаете, как меня интересует все ваше семейство. Приехал ли уже ваш батюшка? ^[3] Мне бы хотелось, чтоб он был уже в Петербурге, потому что я знаю, как вы его ждёте.
Прощайте, любезные друзья. Вспоминайте иногда о наших вечерних разговорах и постарайтесь, если возможно, извлечь из них пользу для себя. Я предпочел бы, если на то пойдет, чтоб вы лучше забыли меня, чем то, что я вам говорил. Помните, как часто я повторял, что говорю лучше, чем поступаю; а поелику я поступаю не слишком скверно, то и рассуждаю не так уж дурно; вам же я всегда желаю добра — это вдохновляет, когда говоришь.
Если я ворочусь, я хотел бы найти вас, Владимир, в дружбе с г. Малербом, такой же, как у меня с ним, и таким хорошим, каким мы с ним хотели бы вас видеть, — а вам еще много предстоит потрудиться для этого.
Подобно Ликургу ^[4], я взял с вас клятву следовать моим советам, пока я не вернусь; если меня убьют, сходство будет почти полным.
Если меня убьют... Если б только я уже мог рисковать жизнью, — но нам пока очень мало говорят о войне.
Прощайте, любезные друзья. Засвидетельствуйте всем мое почтение. Вас обоих обнимаю.

Луга, 15 марта 1812 г.
Александр Чичерин

Любезный Владимир,
не знаю, как благодарить вас за ваше дружеское письмо и не могу удержаться от похвал вашему стилю. Он заметно улучшился. Это уже не «Спасайте, выручайте!», вызывавшее насмешки вашей любезной сестры ^[5], а веселость, заставившая меня смеяться от души, и чувствительность, меня тронувшая. Позвольте мне называть вас нашим учеником — я добавлю к этому имени выражения сердечной дружбы.
Когда-нибудь, когда я стану рассудительнее, а вы опытнее, наша взаимная дружба будет нам полезна, и тот, кто знал нас с юности, кто имел случай часто давать нам советы может быть лучше других сумеет показать вам, как велика цена дружбы.
Вы нашли мне замену в концертах и, конечно, не испытываете затруднения в выборе произведений, раз мое место заняла ваша тетушка ^[6]. Ручаюсь, что благозвучие от того выиграло. Как досадно, что я не мог присутствовать на вашем первом спектакле. Но меня удерживает здесь долг, да и собственная склонность вместе с ним удаляет меня от этих удовольствий.
Дай бог, чтоб нас пустили воевать. Зато вернувшись, я приму все замашки педанта, мы возобновим концерты и уроки перспективы, которой я всерьез намерен вам досаждать.
Я рад, любезный друг, вашему богатству; вы сравнялись теперь по состоянию кошелька с самыми богатыми людьми; сравняйтесь же с самыми мудрыми по душевным качествам, о коих я вам говорил, и тогда свершится почти все, чего я вам желаю.
Я не имел чести видеть вашего батюшку на станции, потому что не входил в ту группу офицеров. Глубоко сожалею, что не виделся с ним в Петербурге. Видно судьба не велит мне узнать все ваше семейство, чьи достоинства так велики, что я, пожалуй, мог бы увлечься в своей привязанности до того, что позабыл бы других своих друзей; следует благодарить небо за то, что оно лишило меня возможности стать неблагодарным.
Ваша яичница заставила меня расхохотаться. Я так и вижу ее, разубранную углями, и всех участников этой сцены. Передайте от меня привет маленькому мальчику с большими притязаниями, пригрозите ему хорошенько, если Соколов ^[7] недоволен им.
Шедевры искусницы Жюстины ^[8] несравненны, я пользуюсь ими постоянно с великой благодарностью.
Напомните обо мне, любезный друг, вашей почтенной бабушке ^[9]. Я многим обязан ей. Подумайте обо всем, чем вы ей обязаны, и, возблагодарив небо за семейство, среди которого оно вас поместило, удвойте усилия и старания, чтобы доказать свою благодарность. Часть заслуги будет принадлежать моему наставнику ^[10], наибольшая вам, а я тогда буду доволен и счастлив.
Что же это от Александра нет ни слова? Это мне очень неприятно, ведь я его так люблю. Сообщите мне, как он себя чувствует.
Пишите мне раз в месяц, когда у вас будет на это время, по нескольку строк, — я всегда буду рад узнать, что делает мой добрый ученик.

2 апреля, Опочка
Весь ваш Александр Чичерин

Сударыня,
открыв это письмо и удивившись незнакомому почерку, вы перевернете, быть может, страницу, чтобы взглянуть на подпись; но я не боюсь, что, прочитав его, вы обвините меня в назойливости. Делать добро стало для вас привычкой, так что просить вас об этом — значит оказать вам услугу. Еще до отъезда я имел случай беспокоить вас, прося за своего протеже в Академии ^[11]; ныне я прошу милости для себя.
Вы знаете, сударыня, как мало г-жа Вадковская всегда помогала своим сыновьям и в какой беспорядок она привела их дела, своей неаккуратностью усугубляя следствия их слабости. Накануне отправления с полком они не имели совершенно никаких средств. Вместо всякой помощи матушка их разрешила им продать вещи, которые она оставила в Петербурге. Среди прочего там была дорогая картина, которую купила г-жа Лаваль, отдав сначала половину денег и отложив уплату остальной половины на 15 дней. Пятнадцать дней — это круглое число, кое каждый волен понимать по-разному: для одних это две недели, а для других целый год. Г-жа Лаваль первый раз в жизни и весьма неуместно решила придерживаться золотой середины: откладывая уплату со дня на день, она в конце концов обещала отдать остальные 3 тыс. руб., когда мы придем в Вильну, то есть в конце этого месяца. Но поелику точность, как видно, не принадлежит к числу ее достоинств, я весьма опасаюсь, как бы она вновь не отложила срок уплаты, и дозволяю себе, сударыня, просить вас подействовать на нее. Продажу эту устраивал граф Орлов. Он мог бы помочь получить эти деньги. Если вы сделаете милость и скажете ему словечко, он переговорит с г-жей Лаваль и будет усерднее в деле, его не интересующем, ежели узнает, что вы желаете скорейшего завершения этой сделки. Граф Орлов скажет вам, возможно, сударыня, что старший из моих протеже мот, о котором не стоит заботиться. Но я не стану вступать с ним в прения; я знаю, сударыня, что ничто не может остановить вас, когда вы хотите сделать кому-то добро.
Вы видите: я не обманывал вас, говоря, что хочу просить за себя. Хотя благодаря небесам, я не нахожусь в крайности, но разделяю состояние одного из своих товарищей, который уже ощущает наступление нужды, а его интересы дороги мне, как мои собственные.
Я прохожу сейчас прекрасный курс морали. Не прочитав ни страницы, не написав ни строчки, я беру прекрасные уроки и, хотя их не так уж много, благодарю небеса вседневно за то, что они мне даруют, когда сравниваю себя с несчастными, которых всюду встречаю.
Вы позволите мне, сударыня, напомнить вам наши разговоры о русских крестьянах? Всякий день я нахожу человек десять, один лучше другого; я обнаруживаю у них рассудительность, ничуть не уступающую нашей и не испорченную нашими нелепыми условностями, а напротив, очищенную их высокими качествами. Урожай был весьма плохой, проходящие полки забирают страшно много, в целой деревне не найдешь и пятака медного, и все-таки, когда я расплачиваюсь с крестьянами, если мне случается прибавить немного сверх следуемого, они несут лучшее, что у них есть во дворе, словно желая превзойти меня щедростью. Поэтому, придя в деревню, я теперь иду сначала в избу самого старого из крестьян, он указывает мне самых бедных, самых разоренных, — и это у них я прохожу курс морали, у них учусь любить отечество. Наши беседы все время приходят мне на ум, и я нахожу, что действительность намного превосходит те лестные мнения, кои мы высказывали.
Рисование, ведение дневника и воспоминания занимают у меня все остальное время. Прибыв в Вильну, я позволю себе, сударыня, через г. Малерба познакомить вас с моим дневником и рисунками. Если вам захочется тогда узнать, каковы мои воспоминания, вы убедитесь, что ваше семейство занимает в них главное место. Мне не хватило бы страницы, да и вся бумага, что у меня есть, оказалась бы исписанной, если бы я попытался набросать все мысли, на которые наводит меня воспоминание о нашем доме. Проще поверить мне на слово; я убежден, что вы не можете сомневаться в моей привязанности после всех благодеяний, коими вы меня осыпали.
Не марайте свою добродетель пороком неблагодарности, не лишайте местечка в своих мыслях того, кто столько места в своем сердце отдал вашему незабвенному семейству. Мои слова стоят всяких других, потому что я искренен; вы сами, сударыня, заметили это и сами приказали мне быть таким.
Осмелюсь просить вас, сударыня, напомнить обо мне княгине ^[9] и вашей сестре ^[12], моим родственницам, если угодно, ибо есть блага, коих ничто отнять не может, и к ним принадлежит лестный титул приемного сына, коим угодно было удостоить меня вашей матушке.
Что касается любезного графа ^[13], я позволяю ему говорить, что я восхищаюсь им — хотя он думает, что досаждает мне такими речами, — на самом деле он недалек от истины.
Когда же вы, наконец, попрощаетесь, хочется сказать вам, наверное, сударыня; вам уж надоели мои уверения. Еще минутку. Пожалуйста, обнимите за меня покрепче вашего доброго Александра ^[14]. Я желаю ему столько же счастья, сколько себе, а для эгоиста это много значит, — Я кончил.

Любезный Александр,
как я всегда люблю ворчать и браниться, когда справедливо, а когда и несправедливо? Я обвинял вас в молчании, столь для меня огорчительном; я бранил Владимира за то, что он не написал мне ничего о том, как вы живете; я выставил вас неблагодарным перед всем семейством — признаюсь, это была несправедливая воркотня. Теперь, когда ваше доброе, дружеское письмо очистило вас от всех обвинений, я все-таки буду бранить вас. Вы не обязаны мне никакой благодарностью за одолжения, которые, по вашим словам, я вам делал. Мне очень неприятно, что вы говорите об этом. Но вы должны мне кое-что — я жду от вас дружеской привязанности, и навряд ли вы сумеете когда-либо оплатить этот долг, так велика и глубока моя привязанность к вам.
Вот мои возражения, как видите, милый друг; они вполне искренни; что ж, вы оба, более кого бы то ни было, знаете, как я люблю истину; когда-нибудь вы узнаете, что чем больше я люблю кого-нибудь, тем более желаю быть ему полезным.
Мы с вами будем когда-нибудь с большим удовольствием вспоминать часы, проведенные вместе. Экзамен, прогулка, стакан гоголь-моголя — все это пустяки, почти не стоящие внимания; но когда через годы разлуки в изменившихся обстоятельствах, сменив занятия и образ мыслей, вспоминаешь друзей, на ум приходят разные приятные подробности наших встреч, я смешные происшествия — и какую же радость доставляют все эти пустяки. Впрочем, это все относится к будущему, а что говорить о будущих радостях... Бог знает, когда и как я вернусь.
Надеюсь, по крайней мере, что вернувшись, я войду, как и прежде, в ваше семейство. Любить все, что вас окружает, до такой степени вошло мне в привычку и сделалось потребностью, что для меня праздник писать вам и получить письмо от вас.
Пожалейте меня, Александр, в нашей роте шесть голосов, и все еще более плохие, чем мой; так как я могу только вторить, ничего не удается наладить. Приходится идти куда-нибудь, чтобы послушать музыку, а вернувшись к себе, я рисую и пишу, что доставляет мне величайшее удовольствие.
«Его приятность, его здоровье, его радость», сиречь Поль Вадковский, усердно вам кланяется. Он весьма мужественно выносит тяготы маршей и утомление, много ходит пешком, долго спит и, сверх всего, держится очень хорошо. Он славный мальчик. Сейчас, правда, он немного завидует вам ^[15], но это пройдет, с божьей помощью, когда он получит эполеты — бог весть когда.
Скажите Владимиру, что я страшно возмущен: что это он вздумал издеваться надо мной, надписав письмо «Государю моему»? Вы понимаете, как это меня задело... так, прошу вас, обнимите его за меня от души.
Вы уже, конечно, догадались, какие приветы передать от меня г. Дювиньо. Надеюсь, он сохранил для меня местечко в своих мыслях и не отказывается, когда вы укладываетесь спать, вспомнить с вами некоторые из наших вечеров.
Я не хотел сначала подписывать свои письма, но боюсь, как бы вам не пришлось слишком долго гадать, от кого они, потому подписываюсь

ваш преданный друг
Александр Чичерин

Сударыня,
прошло только шесть недель с тех пор, как я покинул ваш дом; стыдно было бы мне уже забывать свои обязанности, ведь я подле вас научился уважать и ценить их. Разрешите мне выполнить сейчас одну из них — позвольте мне, сударыня, по случаю наступающего праздника пасхи иметь честь пожелать вам счастья, присоединив к этому пожеланию все молитвы, которые я беспрестанно возношу за вас, сударыня, и за все ваше семейство.
Для нас тут все дни одинаковы — ни бдений, ни всенощной, ни веселого разговенья; для меня они одинаковы еще и потому, сударыня, что каждый день я начинаю, вспоминая о том, что потерял, оставив Петербург, и возобновляя клятву никогда не забывать трогательной доброты, с которой вы ко мне относились.
Я всего только в шестистах верстах от вас, сударыня, и пробуду здесь возможно несколько недель; предположение сие основывается на том, как нас расквартировали: деревушки здесь очень маленькие, и, чтобы нам было удобнее, нас разместили на очень большом пространстве, в нескольких верстах друг от друга. Я здесь совершенно один с 40 солдатами, и мне это так нравится, что я пользуюсь соседством других офицеров лишь для того, чтобы изредка навещать тех, кто дружен со мною.
Большую часть времени я отдаю рисованию и много пишу. Полковник Дамас поделился со мной своей библиотекой, мое время очень приятно проходит между учением и размышлениями.
Эта жизнь, по правде сказать, показалась бы мне странной в Петербурге, где я и без чтения и без размышлений находил образцы, достойные подражания, и лучшие уроки в вашем любезном семействе, но она принесет мне, пожалуй, пользу, потому что я уже научился ценить время, уединение и признаюсь вам, сударыня, те занятия, которые в Петербурге казались мне скучными.
Вы, конечно, догадались уже, что одно из главных моих развлечений состоит в том, что я переношусь мыслями в вашу гостиную, осмеливаюсь занять свое место за круглым столом и воображаю, что вновь наслаждаюсь счастьем видеть семейство, которое никогда не перестану любить.
Внимание, с которым вам угодно относиться к тому, что до меня касается, позволяет мне признаться, что мысль о тревоге, которую будет испытывать матушка, нарушает спокойствие моей здешней жизни ^[16]. Батюшка успокоится скорее, но нежность матери всегда более тревожна. Я предвижу, что может быть скоро не буду иметь возможности писать ей. Уже теперь мне лишь с большим трудом удалось устроить доставку этого письма до почтовой конторы соседнего городка.
Надеюсь, я не злоупотребляю вашей добротой, прося вас, сударыня, передать мои поздравления с праздником графине ^[6]. Живя отшельником среди гор, снегов и лесов, в стороне от больших дорог, я могу без помех мечтать и желать. Вы не можете сомневаться в том, что большую долю в моих молитвах занимают пожелания счастья вам и всем вашим.
Я, кажется, слыхал, уезжая, что Владимир и Александр получат на пасху новые костюмы; хоть они и не так им обрадуются, как первым, прошу их все же принять мои поздравления. Вы не поверите, сударыня, как я привык любить ваших внуков; их привязанность ко мне утроила мою дружескую симпатию, а их хорошее поведение и добрые характеры придали нашей дружбе много прелести. Я почту себя счастливым, если они когда-нибудь будут достойны вас, осуществят все, чего можно от них ожидать, и сохранят дружбу ко мне; что до моей, она так прочна что ничто ее не разорвет.
Я не стану заполнять конец письма уверениями; поручаю это г. Малербу, моему доброму наставнику, хотя и не знаю, сумеет ли он сделать это лучше меня. Ведь я от него научился доказывать свою привязанность и почтение только благодарностью, которую нельзя свести к словам.

Сего 16 апреля 1812 в деревне Питкуны
Честь имею оставаться, сударыня, с величайшим, почтением ваш покорнейший и преданнейший слуга
Александр Чичерин

Осмеливаюсь просить вас, сударыня, передать г. Малербу пакет, который я позволил себе поместить под оберткой письма к вам.

Любезные и милые друзья мои,
Христос воскресе — вот мое вступление, желаю счастья. Вы сами знаете, господа, как вам лучше наслаждаться им, а я уже давно не разуказывал вам средства и способы. Если ваши родители довольны вами — это уже много значит, только обеспечив их счастье, вы подготовите свое..
Я всегда наблюдал, что чем меньше полагаюсь на себя, чем больше подчиняюсь воле тех, кого небо назначило мне в руководители, тем чище у меня совесть, тем больше я наслаждаюсь душевной свободой, которую можно, без большой ошибки, назвать истинным счастьем.
Педант всегда начинает с нравоучений, он ворчит, лаская, и не может обходиться, поучая, без длинных рассуждений. Я отличаюсь от него тем, что не только не вижу, за что бранить вас, но и не хотел бы обращаться к вам иначе, как с выражениями нежной привязанности, поучать вас иначе, как своим примером, и требовать от вас чего-либо иначе, как именем дружбы.
Мы когда-нибудь увидимся вновь. Ах, о скольких досадах и печалях мы расскажем тогда друг другу. Теперь я совсем один, и вы не поверите, как быстро разлетелись все иллюзии, окружавшие меня в свете. Я заранее рассчитываю, что Владимир получил уже, наверное, коляску, и Александр — экипаж и что им некогда будет читать мое письмо, когда оно придет, потому что они будут спешить на качели.
Что до меня, я тоже хотел бы придумать для себя какое-нибудь веселье, но материалов для этого здесь нет никаких, и я знаю пока лишь одно удовольствие, с которым и вы познакомитесь когда-нибудь, — учиться и размышлять. Иногда, должен признаться, я испытываю такую потребность в музыке, что в порыве чувства готов воскликнуть: «Где вы, фальшивые голоса? Идите вторить мне!» Но я здесь один, и вся деревня сбежится, если я соберу вокруг себя крестьян и провозглашу им анафему, над которой они станут смеяться.
Но стократно сильнее потребность видеть вас и все ваше семейство, которое я так почитаю и так люблю. Для меня наслаждение говорить о нем, мыслями о нем заполнены все минуты, когда я воображаю, что нахожусь среди вас.
Надеюсь, что ваши уроки идут, как следует.
Расскажу вам, что мне приснилось сегодня утром: Владимир спорил о физике, утверждая, что она бесполезна, и совсем взбесил меня; к счастью, мне пришло на выручку открытие, нелепое наяву, но великолепное во сне, я был очень горд тем, что сделал его, и гордость моя еще возросла, оттого что мне удалось переубедить вас. Сновидение — безделица, но безделицы много значат в дружбе. Мой сон показывает, что вы беспрестанно занимаете мои мысли, что мне приятно думать о вас.
Александр возьмется передать от меня привет г. Дювиньо, а Владимир напомнит обо мне г. Дорлье ^[17], которому вы оба столько обязаны. А как поживает г. Отто? ^[18] Я не могу ничего ему передать, так как он меня не знает и не знает никого, кроме г. Свечина ^[19] и его родни.
Прощайте, добрые друзья мои.

Остаюсь на всю жизнь ваш искренний и любящий друг
Александр Чичерин

Сударыня!
Мне пришла пора сниматься с места, пускаться в путь, чтобы оставить далеко позади столицу, в коей сосредоточены почти все мои привязанности. Надеюсь, вы простите, если накануне расставанья с тем, что доставляло мне радость, я последний раз позволю себе — быть может слишком бесцеремонно — насладиться этой радостью. Ничто не доставило бы мне большего счастья, сударыня, чем выражение чувств, кои я испытываю ко всему вашему семейству, но я боюсь перейти пределы благоразумия и все же не суметь выразить всей силы моей привязанности, благодарности и почтения.
Оказавшись уже за пределами настоящей России, среди евреев и поляков, я тосковал в разлуке с соотечественниками, когда счастливая звезда моя привела меня к земляку. Мы остановились на отдых, который должен был продолжаться более недели, и мне отвели квартиру у русского крестьянина, единственного на 20 деревень. Стремясь унести как можно более воспоминаний обо всем, приводящем на ум отечество, я набросал в своей тетради избу этого мужика, его семейство, его стадо и, зная, что вам, сударыня, не может быть противен вид простой хижины, хозяин коей добр и честен, посылаю вам эти рисунки ^[20]. Мой хозяин купил избу уже готовую, крытую соломой на польский манер, но — дабы сохранить отечественный обычай — построил в глубине двора ригу, такую, как строят в его родных местах.
Мне понравилась эта приверженность к отчизне и я позволил себе поместить эту ригу в центре рисунка. А вот вам и польская пастушка, вот два русских крестьянина, а тут мой хозяин, его лошадь и стадо. Из всего, чем богат ваш портфель, эти наброски окажутся самыми неотделанными; у меня было так мало времени, меня так часто отвлекали, шум так мешал мне, а окно, у коего я сидел, давало так мало света, что моя неудача была бы простительной, если бы даже меня не извиняло мое невежество в рисовальном искусстве.
Боюсь злоупотребить вашей снисходительностью, если продолжу писать. Выражая пожелания счастья госпоже вашей матушке в письме, кое я имел честь написать ей, я осмелился высказать таковые и для вас, сударыня. Позвольте же мне повторить их, позвольте, где б я ни был, обращаться мыслями к воспоминаниям о счастливых минутах, кои я провел в вашем семействе. Не раз, наслаждаясь этими воспоминаниями, я решался вообразить себя вместо курной избы в одной из ваших великолепных гостиных, и лишь чтобы смягчить горечь расставания с этими сладостными иллюзиями, я позволял себе надеяться, что не совсем забыт.
У меня осталась еще одна просьба: госпожа ваша матушка изволила разрешить мне посылать на ее имя письма к г-ну Малербу. В последнее письмо я вложил, для пущей верности, денег и, только отправив его, подумал о недоумении, кое могут они вызвать. Если вашу матушку удивили эти неожиданные деньги, сделайте милость, сударыня, передать ей мои извинения за этот необдуманный и нелепый поступок.
Разрешите также, сударыня, присоединить к сему письму другое — для моего доброго наставника; вы всегда желали мне добра и не погневаетесь, надеюсь, на эту бесцеремонность, свидетельствующую, что я не забываю друга, коему стольким обязан.

Честь имею оставаться с глубочайшим почтением я искреннейшей преданностью вашим, сударыня, покорнейшим я верным слугой
Сего 23 апреля 1812 Укли, в семистах, примерно, верстах от Петербурга
Александр Чичерин

Сударыня!
По доброте вашей ко мне вы пожелали когда-то (посмотреть мой петербургский дневник. Ныне, когда долг, близкий моему сердцу, вынуждает меня удаляться от столицы, в коей я знавал столько радостей, я продолжаю вести дневник. Тетрадь, кою я для этого предназначил, уже заполнилась и, поелику я убежден в интересе, который вы изволили мне выказывать, осмеливаюсь послать вам ее.
Вы знаете, сударыня, что я всегда писал для себя самого; да и главы мои не могут быть ни для кого другого интересны, хотя они и перемежаются рисунками. Я не хотел бы, чтобы вы читали их — не потому, что боюсь чужого взгляда, но потому лишь, что боюсь навлечь на вас скуку. Впрочем, если бы вы полюбопытствовали узнать, чем заняты мои мысли, — а вы знаете, сударыня, что ближе всего сердцу доброго сына и человека, способного чувствовать благодарность, — то без труда нашли бы самые дорогие для меня страницы. И правда, с тех пор, как я в походе, думать о моих родителях, думать о всем вашем семействе сделалось для меня то же, что наслаждаться, и я посвящаю этому занятию все свободные минуты. Если же вы все-таки решитесь поскучать, быть может некоторые из моих глав и покажутся вам любопытными. Говорят, что дружба — это тяжелые вериги. Мой добрый друг, г. Малерб, испытает на себе справедливость этой поговорки, ибо я попрошу вас, сударыня, поручить ему прочесть весь дневник, чтобы затем указать вам отрывки, наименее нелепые.
Вы увидите там, сударыня, все мои дни, начиная с 9 марта. Таким образом — создавая себе удовольствие на будущее, приготовляя некоторое развлечение и утешение для моих родителей, я ухитрялся находить наслаждение, оставшись один. Рисунки, как ни плохо отделаны они, как ни малоискусны, живо напоминают мне те часы, коим они обязаны своим рождением.
Под последними рисунками я сделал надписи, чтобы вы, сударыня, не должны были искать, о чем там идет речь. А потом я добавлю к тетради вкладные листки (к сожалению, они у меня еще не готовы) с объяснениями многих рисунков ^[20].
Мне бы хотелось, сударыня, чтобы вы сделали мне честь оставить эту тетрадь у себя, доколе она вас будет забавлять. Я не решился обеспокоить госпожу вашу матушку, адресуя ей этот пакет, и зная, что вы всегда берете на себя все, что ее могло бы потревожить, но счел неудобным послать его на ваше имя. Я надеюсь, что княгиня окажет мне честь взглянуть на мои произведения, а вы, сударыня, распорядитесь ими, как вам будет угодно, держа их у себя, сколько вам захочется, а потом соизволите передать. г. Малербу для пересылки моим родителям.
Я не собираюсь спорить здесь против критики. Но если в моих главах встретятся остроты, которые вам не понравятся, вспомните, пожалуйста, что я всячески старался развлечь родителей, мучимых тревогой и огорчением. Если же вам попадутся заслуживающие порицания ошибки, каких я не делал в Петербурге, соизвольте, сударыня, высказать свое неудовольствие моему доброму другу, который сообщит мне обо всем, что вам не понравилось, и я буду счастлив исправить и переделать эти места в соответствии с вашими приказаниями, подобно тому, как прошедшей зимой я следовал советам, кои вы несколько раз соизволили дать мне.
Мы все еще стоим на месте, сударыня, и хотя находимся всего в 80 верстах от Вильны, не получаем совершенно никаких известий. Недавно мне принесли вместе с посылкой газету. Несколько друзей, собравшихся у меня, набросились на нее с жадностью. К счастью, она была от 9 марта, а мы не видели газет со дня выступления, да и перед этим они попадали к нам редко. Мы с чрезвычайным любопытством прочли о том, какие книги продавались 9 марта 1812 г. в Петербурге, какие особы выехали в тот день из города и прибыли в него ^[21]. Это не досужая выдумка, сударыня, а чистая правда, клянусь вам.
Я не боюсь показаться назойливым, прося вас, сударыня, передать мое почтение вашей матушке, а если бы вы могли пожертвовать две строки в письме к госпоже Апраксиной, я осмелился бы просить вас сказать ей о моей почтительной привязанности ко всему ее семейству и сердечной благодарности за ее доброту ко мне. Что же до вас, сударыня, я нахожу совершенно бесполезным повторять, как я вас уважаю, ибо я счел бы себя несчастнейшим человеком, если б вы перестали этому верить, а я льщу себя надеждой, что, осыпая меня своими благодеяниями, вы хотели сделать меня вечным вашим должником, исполненным признательности.

Честь имею оставаться с глубочайшим почтением и искреннейшей преданностью вашим, сударыня, покорнейшим и верным слугой.
Александр Чичерин
26 мая 1812 г., Трапшович

Любезный и дорогой Александр,
поздравляю вас бесчисленное число раз с успехами, которые вы сделали за время моего отсутствия; еще немного — и вы станете грозой станционных смотрителей, так ловко вы научились их обманывать ^[22].
Шутки в сторону, я от души посмеялся над вашими приключениями в Стрельне и так и вижу, как вы устраиваете проделку, имевшую такой поразительных успех.
Я бы заранее сказал, что ваш кузен ^[23] выдумал свой сон, мы ведь с вами знаем, что он большой фантазер. Но хоть вы мне пишете не в таком фанастическом духе, ваше письмо доставило мне большое удовольствие. Слог очень хорош, идеи развиваются естественно, это письмо далеко не похоже на те, которые мы с вами когда-то писали с таким трудом. Я бы даже хотел, чтобы вы мне писали почаще, потому что это полезно для вас.
Своим последним письмом вы доказали, что можно добиться всего, что хочешь (простое и прекрасное изречение вашего покойного деда ^[24]). И поверьте мне: если вы скажете себе, что во что бы то ни стало хотите сделать что-то, и ваше желание будет достаточно сильно, — вы добьетесь успеха, несмотря на все препятствия.
Благодарю за то, что вы выразили желание навестить меня, но прошу вас иметь в виду одну вещь. Когда я навещал вас в корпусе, я приносил вам пряники, но если вы отдадите мне визит теперь, то найдете меня не таким сладким, одиночество придало моему характеру немного горечи, и я, может быть, стану разговаривать с вами так, как случалось иногда прежде, когда мы сердились друг на друга после урока фортификации или алгебры.
Сейчас мы в пути — возвращаемся в Вильну. Там токмо запечатаю я письмо. Пока же прощайте, до свидания.
Ваш батюшка передал мне через одного из офицеров наших, который виделся с ним в Вильне, много добрых слов: он говорит, что помнит и любит меня и просит меня поменьше вступать в пререкания. Я был весьма благодарен ему за добрую память и весьма смеялся его просьбе.

Вильна, 1 июня

Наконец я виделся с ним, с вашим добрейшим и любезнейшим батюшкой, я наслаждался счастьем находиться в обществе человека, коего люблю больше вас, а сие много значит, уверяю вас..
Он велел передать вам привет, чувствует себя он прекрасно. На этом я закрою письмо, пожелав вам доброй ночи, ибо у меня уж глаза сами закрываются, так я хочу спать.
Поблагодарите от меня г. Дювиньо за его любезный привет. Я же не стану писать никаких уверений, поелику раз навсегда сказал вам, что мне дороги все, кто привязан к вашему дому.
Честь имею оставаться с глубочайшим уважением, господин прапорщик, вашим отнюдь не покорным и не почтительным слугою, но весьма искренним и весьма преданным другом.

Поручик Чичерин

Сударыня,
мне, кажется, на роду написано досаждать вам беспрестанно, тогда как я стремлюсь лишь к тому, чтобы всегда угождать вам. Недавно, посылая к вам свой дневник, я осмелился утрудить вас письмом. Письмо ушло, а пакет с дневником задержался, и я лишь теперь имею возможность отправить его на почту. По сей-то причине я и осмеливаюсь, сударыня, вновь писать вам и, дабы хоть отчасти искупить свою навязчивость, честь имею предложить вам рисунок.
По воле его величества, пожелавшего дабы мы упражнялись, следовало нам явиться в Вильну 27 мая. Едва мы прибыли в город, первой моей заботой, как вы догадываетесь, сударыня, было отыскать «варвара» ^[25], столь мною «ненавидимого». Он был занят по службе, но назавтра граф был так любезен, что назначил мне время; я долго ждал его понапрасну и, наконец, встретил на углу улицы и поднялся к нему. Прежде всего г. граф поручил мне передать вам тысячу приветствий, чего я не умею достойным образом исполнить. Чувствует он себя прекрасно, весьма бодр и весел, весьма хорошо выглядит, любезен и добр, как всегда, и хотя назавтра надлежало нам вставать в третьем часу, я заполночь наслаждался удовольствием находиться в его обществе. Там были Меншиков, генерал Ермолов, г. Тургенев и я; граф, коему поручено было руководить завтрашними маневрами, подготовлял их вместе с этими господами, пользуясь планом города. Сию сцену я изобразил ^[26].
Сначала я задумал, вглядевшись хорошенько в любезное лицо столь любимого и почитаемого мною человека, нарисовать его портрет. Я хотел также снять для вашей матушки вид дома, в коем она останавливалась в бытность свою в Вильне. Но сразу же после парада нам приказано было выступить в деревню, где мы ныне находимся, а поелику я не расставался с мыслью сделать вам приятное, то решился хотя бы изобразить для вас комнату, стол, постель, стулья и всю обстановку помещения графа. Но сидя здесь, в скверной избе, и не обладая талантом, я сумел сделать лишь то, что вы видите, но сочту себя преуспевшим паче чаяния, когда заслужу хоть малую вашу благосклонность.
Мой любезный и почтенный друг г. Малерб сообщает мне, что вы были так добры, что изволили заинтересоваться делом молодых Вадковских ^[27]. Не знаю, как мне благодарить вас, и не умею выразить благодарность моих подопечных. Творить добро сделалось столь привычным для вас, сударыня, что не успею я прийти в восхищение от одного прекрасного деяния, как узнаю о другом, еще прекраснейшем, и в конце концов мне остается лишь молиться за ваше счастье. Этим я и закончу свое письмо. Все ваше семейство, сударыня, стало мне родным по причине благодеяний, коими я был от него осыпан, и где бы я ни был, всякий день приверженность моя к нему токмо возрастает.
Придется вам, сударыня, взять на себя труд передать вашей матушке поклон графа и просить ее верить искренности моего.
Я имел счастье видеться с графом лишь однажды. Когда все общество разошлось, он, не желая еще спать, удержал меня — и часа два или три пролетели для меня словно две или три минуты. Не желая упустить ни секунды, я присутствовал при его туалете: он снял уж мундир, толпа нетерпеливых служителей окружила его, а он все продолжал говорить. Наконец, пробило час, следовало удалиться, и вот, несмотря на усталость от вчерашних упражнений и на переход, предстоящий нам ныне, я чувствую себя бодрее, чем когда-либо.
Прошу вас, сударыня, соизволить передать мой почтительный поклон вашему наследнику. Желаю ему побольше здоровья и всех добрых качеств вашего семейства. Это наследие представляет бесценные сокровища, кои, надеюсь, он обретет благодаря доброму сердцу своему.

1 июня 1812 г., деревня Мазире.
Честь имею, сударыня, с глубочайшим почтением и искреннейшей преданностью быть вашим покорнейшим слугою
А. Чичерин

Сударыня,
я всегда боюсь показаться назойливым, когда позволяю себе писать вам, и все же преодолеваю эту боязнь, чтобы удовлетворить столь сладостное чувство благодарности.
Мы все еще стоим на биваках, сударыня, и вот уж три дня, как я нахожусь на расстоянии одной версты от графа Строганова. Как я ни ленив, но воображение так усердно помогает моей привязанности, что эта верста превратилась в несколько шагов, и я прохожу ее вновь и вновь, дабы видеть того, кого, как вам известно, сударыня, я люблю и почитаю, как отца. Я был однажды вечером у графа и обещал ему — токмо из чревоугодия — прийти на следующий день обедать. Но небо сжалилось над моим недомыслием, и назавтра я имел удовольствие не только пообедать так, как я не обедал уже четыре месяца, — разве только во сне, — но и провести чудесный день. Граф получил письмо от своей супруги, она сообщала, что чувствует себя хорошо, это привело его в прекрасное настроение, и мне показалось на мгновение, что я опять в Петербурге, и вспомнились те счастливые часы, что я проводил в вашем доме.
Ваш зять в превосходном здравии, но болен душевно — его не покидает мысль, что здоровым быть он может только в условиях бивачной жизни. Мы уже надумали устроить для него бивак в маленькой бане графини; если это предприятие удастся, вы всегда будете видеть его здоровым и веселым среди его любезного семейства.
Я солгал бы, сударыня, если бы стал утверждать, что мне всегда весело. Я часто переношусь в мыслях в Петербург, часто вспоминаю вашу трогательную доброту ко мне, каждый день много раз вспоминаю моих добрых родителей, и эти минуты наводят на меня тоску и грусть, в которой есть все же что-то приятное.
Вообще же мой день распределен очень изрядно. Утро посвящено рисованию и занятиям, обеденное время — визитам. Тогда-то я и вижусь с любезным графом, и вы понимаете, что для меня это очень радостный час.
Осмелюсь просить вас, сударыня, передать моим любезным юным друзьям, что я много думаю о них, и чаще всего это бывает по вечерам, когда я вспоминаю наши концерты, отличавшиеся такой веселостью. А здесь в восемь часов перед дверью моей хижины расстилают большой ковер, несколько наших офицеров собираются ко мне, и мы начинаем петь. В лагере уже привыкли к нашим музыкальным вечерам и послушать нас приходят с самых отдаленных линий. Веселье наше продолжается до полуночи, потом ставят корзину вверх дном, играющую роль стола, и приносят кастрюлю каши, кусок холодной говядины, и мы ужинаем весьма скромно, как видите. Вчера на нашем концерте присутствовал г. Муравьев из гвардии, он просил меня, сударыня, передать вам его почтение, я позволяю себе сделать это, присоединяя также поклоны молодых Вадковских; они ежедневно говорят мне о ласках, коими вы их осыпали, и ежедневно стараются заслужить их раскаянием и хорошим поведением.
Я кончаю, сударыня, и прошу вас в одном из писем к вашей дочери сказать ей о моей благодарности за всю ее доброту ко мне, о глубоком почтении и чувстве привязанности, порожденным и ее добротой и сливающимся в моем сердце с почтением и беспредельной преданностью, которые я испытываю к всему вашему семейству и которые прекратятся разве с моей жизнью.
Я слыхал, сударыня, что г-жа Нарышкина живет теперь на Каменном Острове, если она не получила писем от своего сына, передайте ей, пожалуйста, что он совершенно здоров и принимает участие в наших концертах.
Молю небо за доброе здоровье графини; я убежден, что мои молитвы об этом будут услышаны, как и мои молитвы о ее и вашем счастье и о благополучии всех наших славных армий.

Любезный, Александр,
вы хорошо сделали, что обратились к моей доброте; после такого презрительного молчания нельзя начать письмо без предисловия. Впрочем, я извиняю вашу леность, ведь только ей я обязан вашим молчанием. Ваше письмо должно иметь № 5. Последнее было № 4. Что же все-таки с вами случилось? ^[28] Ваш батюшка говорил мне об этом происшествии очень неопределенно. Разумеется, я не так уж сердит на вас.
В рассуждении того, почему я пишу лежа, это зависит от устройства наших жилищ — они таковы, что забираться в них приходится на четвереньках. Сейчас у меня прекрасная палатка, но прежняя была такой же низкой, как все другие, без остова, без стола, сие и вынуждало меня проводить целый, день лежа.
Ваш батюшка тоже говорил мне о плане, но не показывал его. Если я увижу этот план, обещаю вам отнестись к нему критически ^[29].
Меня очень рассмешила история Марго. Можно подумать, что счастье Биллау зависело от легкомысленной особы, и ему действительно очень повезло, что он сумел разыскать себе такую; говорят, их всех изгнали из столицы ^[30].
Вадковский кланяется вам обоим. Он, Шонин и Алексеев получили за Бородино георгиевские кресты, и все трое очень гордятся этим. Ожидается, что Вадковского скоро произведут в офицеры.
Прощайте, любезный друг. Желаю вам здоровья и радости. Прошу вас не только поклониться от меня Александре Ивановне, г. Юрко и всем домочадцам, но и каждому уголку в ваших обоих домах, которые так мне дороги.
Холод, пожалуй, немного приостановит ваши упражнения, но вы ведь имеете рабочий кабинет и, я надеюсь, используете с толком время, которое остается вам для ученья.
Я недурно развлекаюсь здесь. Так как моя палатка велика и тепла, в ней всегда много народу, поют и болтают. Мне не достает только красок для рисования да осуществления моих молитв за тех, кого я люблю. Среди них вы стоите не на последнем месте — ведь вы знаете, как я к вам привязан. Моя мечта видеть вас обоих уже взрослыми молодыми людьми на хорошей ноге в свете и возобновить наши веселые, вечера и дружбу, за развитием которой я следил с такой нежностью. Прощайте.

Итак, я должен отвечать вам, любезный Александр, на два прекрасных письма ^[33] и, хотя я очень утомлен, плохо устроен и не буду много писать, не надеясь сравняться с вами в удачном выражении мыслей, я попытаюсь все же поблагодарить вас.
Карандаши превосходны, и мне их недоставало. Что касается ножика, то я было спрятал его про запас, но судьбе угодно, чтобы все, вами присылаемое, было мне необходимо: очинивая перо, я сломал свой ножик, так что без вашего мне теперь не обойтись.
Да, я знаю, мой друг, что вы имеете привязанность ко мне, вы обязаны ее иметь; и вы бросите забавы, я надеюсь, чтобы прочитать письмо, потому что знаете, какая дружба связывает меня с вами.
Ведите себе бурную жизнь на Каменном острове ^[34], а моя здесь мне также нравится. Если дождик меня мочит, то солнышко сушит; еда и сон доставляют удовольствие, а все украшается надеждой на общее счастье.
Шонин, Алексеев и Вадковский припадают к стопам вашего сиятельства. Маленький Поль держится очень хорошо, все его любят, он добрый малый.
Я видел гг. Муравьевых ^[35], они очень заняты.
Вы огорчили меня рассказом о капризах Ольги^[36]. Передайте ей от меня тысячу нежностей. Она верно позабыла меня, скверная малютка, а я так и вижу ее перед собой, как она в капотике бежит к бабушке и бросается на колени: «Виновата, я чашку разбила» и т. д. Какая прелесть эта милая девочка! Я отпускаю ей все ее грешки и провинности.
Пришлите мне свои рисунки, милый друг, это доставит мне большое удовольствие. Мои же идут очень дурно: не успею я взяться за карандаш, как начинается дождь. Завтра, однако, я возьму себя в руки и начну большой рисунок. Передайте от меня тысячу любезностей г. Дювиньо за его добрый привет.
Обнимаю вас от всего сердца, не повторяя пожеланий счастья, которые входят в мои ежедневные молитвы. Будьте добры, разумны, трудолюбивы, ищите образцы для подражания только в вашем семействе, следуйте по стопам своего отца, и все придет в свой черед, и счастье ваше будет обеспечено навсегда.
Прошу вас передать мое почтение вашей любезной матушке. Надеюсь, что с наступлением хорошей погоды здоровье ее поправится; на него губительно действуют тревоги, но я верю, что судьба исполнит желания всех любящих графиню.
Батюшка ваш в добром здоровье; я отовсюду слышу только похвалы ему и получаю известия о нем регулярно, так как нахожусь неподалеку.

Любезный Владимир,
вы получите меньше Александра, потому что не писали мне. Не думайте, впрочем, что я сержусь, я просто ищу оправданий своей лености; если б силу дружбы измеряли потребностью писать письма, меня, боюсь, сочли бы большим эгоистом. Но вы меня знаете, знаете, что я никогда не знал меры своей привязанности к тем, кто ее заслуживает; она так велика, что напиши вы целые горы писем, вы все-таки будете у меня в долгу.
Я чувствую себя прекрасно, все мне нравится и все меня забавляет. Обедаю я хорошо и много сплю. Мой Николай ведет себя превосходно; все мое хозяйство в порядке и налажено очень хорошо и удобно.
Попросите от меня Александра передать г. Муравьеву^[37], что сын его ^[38] здоров, служит под началом Голицына, добрый малый, всеми любим, весьма совершенно и аккуратно выполняет свои обязанности, рота его служит образцом всему полку. Это прекрасный молодой человек, весьма любезный и чрезвычайно остроумный.
Передайте мое почтение вашей бабушке, а также вашей матушке, когда станете писать ей. Я стольким обязан всему вашему семейству, что век не забуду сделанного мне добра.
Тысячу приветов, пожалуйста, всем домочадцам. А. Ивановна, надеюсь, уж не сердится на меня, г. Ф. В. М. и Анна И. чувствуют себя хорошо и меня иногда вспоминают, Жюстина вяжет, а г. Данила делает хороший чай и сует вам печенье мимоходом ^[39]. Поблагодарите его от меня. Но я заболтался. Прощайте, мой друг. Будьте счастливы и постарайтесь, чтобы ваши родители и мой добрый наставник тоже были счастливы. Обнимаю вас.

Весь ваш на всю жизнь Александр Чичерин.

Любезные и дорогие друзья,
письмо к моему любезнейшему г. Малербу доселе еще не могло отправиться, и я, пожалуй, не жалею об этом, поелику могу открыть пакет, чтобы и вам добавить несколько слов.
Вот мы и на зимних квартирах, наконец, в покое, на месте и отдыхаем — в воображении, по крайнем мере, — ибо мы только вчера прибыли сюда. Я не мог еще видеться с нашим любезным графом; первые дни на отдыхе всегда исполнены докучных забот, не оставляющих ни минуты свободной.
Я очень рад, что более не нахожусь на открытом воздухе. Мороз, утомление, зрелище трупов на больших дорогах, вид несчастий и бедствий жителей, досадная невозможность ничем заняться толком, напрасная потеря времени — все это внушило мне такую неприязнь к походной жизни, что я радуюсь уж одному тому, что не буду убивать время столь бесполезно.
Едва прибыв на место, я приказал устроить мою кровать, повесить полог, поставить стол для занятий, потом разложил на нем в нарочитом порядке все свои бумаги, карандаши, перья словно я страшно трудолюбив, разбросал наброски рисунков; «Тристрама Шенди» ^[40], «Дон Кишота» ^[41] и Гельвеция, к счастью, имеющихся у меня, аккуратно положил справа, а слева — тетрадь по тактике, сохранившуюся у меня так удачно, что не преминет создать мне репутацию ученого в глазах тех, кто меня не знает.
Устроивши все, я велел подать кофе (заметьте, что чемоданы свои я послал к черту и все мои вещи уже были разложены в комоде подомашнему); итак — я велел принести кофе и, выпив первую чашку, воскликнул: «Вот я и дома, у себя дома и на немалое время!»
Мне хотелось сразу же заняться делом, потому что, как вы узнаете когда-нибудь, во всяком положении совершенно необходимо уделять несколько часов в день серьезным занятиям, и я ничего не мог придумать лучше для начала, как сесть писать вам. Правда, для меня это удовольствие, я убежден, что и для вас тоже, а обе эти идеи мне улыбаются.
Вильна совсем не разрушена. Французов выгнали так быстро, что они не успели ничего с собой унести. Их хлеб служит прекрасной пищей для наших солдат, их одежда пригодится для пленных, а каски пошлют в Петербург для театра, как говорят.
Поляки приняли нас очень хорошо. Во время спектакля раздавались приветственные возгласы, сцена была украшена портретом светлейшего с перечислением всех побед, им одержанных, внизу, на транспаранте: Бородино, Ярославец, Вязьма и т. д. Но так как в газетах, которые мы здесь нашли, французы хвалятся, что убили под Ярославцем 20 тыс. русских, взяли там 200 пушек и 30 тыс. пленных (только и всего!), и так как поляки все-таки очень подлы, то нашелся шутник, который доказывал, что по прибытии светлейшего понадобилось только сменить портрет, а раньше там красовался Наполеон, а Бородино, Ярославец и прочее обозначались, как его победы. Говорили также, что Наполеон сдержал слово: находясь в Москве, он грозил нам, что его армия перезимует в глубине России. В действительности она вся либо в наших руках в Тульской губернии и в других местах, либо замерзла на дорогах.
Вы не можете представить, как ужасны дороги. И хуже всего то, что к этому привыкаешь, как к всему на свете.
Страница, однако, кончается. Мне пришлось бы исписать еще десяток, если б я стал перечислять все, что прошу вас передать вашей любезной бабушке и графине. Поль Вадковский просит о том же, так что один из вас пусть говорит за меня, а другой за него, и постарайтесь (особенно вы, Александр) быть покрасноречивее: передать словами силу моей привязанности вам будет не легче, чем мне отплатить за все добро, сделанное для меня.
Прощайте, любезные друзья. Передайте от меня поклоны и приветы всем обитателям столь дорогих мне двух домов.
Я кланяюсь моему доброму г. Малербу. Среди пленных был маленький швейцарец, которого я потому только не взял к себе, что им занялся Жан Вадковский. Я просил Жана быть к нему сколько можно заботливее, и он очень привязался к пленному и совершенно доволен им. Сей народ дороже мне всех после моего родного, и я буду счастлив, ежели сумею помочь какому-нибудь пленному швейцарцу. Скажите об этом моему другу — не для того, чтобы придать мне достоинства в его глазах, а чтобы доказать, как он научил меня любить его народ.

Остаюсь навек вашим добрым другом
Александр Чичерин

Скажите г. Малербу, что здесь все страшно дорого, но сукно возмещает все: самое лучшее стоит 24 руб. Ко всему прочему не подступиться: цены, как у маркитанток в походе.
Попросите его препроводить по адресам прилагаемые письма. ^[42]

Вильна, 6 декабря 1812 г.

Сударыня,
я осмелился писать вам на пасху и в день вашего ангела: мое уважение и благодарность к вам с тех пор росли непрестанно, так что я имею право, думаю, по случаю нового года, повторить все, чего желаю вам. Опять все то же, скажете вы, но наша ли вина, что вы внушаете всем одни и те же чувства, которые мы выражаем слишком неискусно.
С тех пор, как почти пять лет тому назад я имел счастье узнать вас, сударыня, я пользовался и благосклонным попечением вашим, которое укрепляло и углубляло мою благодарность к вам.
Итак, будьте уверены, сударыня, что если небеса прислушаются к моим молитвам, ваше семейство никогда не перестанет находить в вас образцы всех добродетелей, его украшающих, малейшие желания ваши будут исполняться, ваши дни протекать в непрерывном блаженстве, вы вечно будете благодетельницей всех окружающих и, как я молю, пребудете всегда снисходительной и благосклонной ко мне, что мне всего дороже.
Тут много говорили о нашем возвращении в Петербург; я был бы рад увериться, что сей слух ложен. Я был бы счастлив вновь увидеть все ваше семейство, сказать вам изустно, сударыня, что сознание вашей доброты меня никогда не оставляет, — но лишь после того, как я проделаю еще одну кампанию, после того, как с а м  принесу  пользу  отечеству.
Пока что зимние квартиры ничем меня не радуют — я живу весьма уединенно, читаю, пишу, рисую и вновь то же самое, назавтра все повторяется в том же порядке, но, признаюсь, я не только не скучаю, но и не хотел бы теперь рассеиваться.
Простите, сударыня, что я позволю себе положить вместе с вашим письмом письмо к г. Малербу; вы всегда были защитницей всего доброго и честного, потому я и отдаю под вашу защиту послание к моему лучшему другу, как бы сим освящая его.
Примите, государыня, поздравления Поля Вадковского, который просит передать вам его почтение, но я говорю, что мне не хватает слов и для своего, я не могу высказать все, что чувствую.

Вильна, 18 декабря
Честь имею оставаться с глубочайшим уважением, сударыня, ваш почтительнейший и покорнейший слуга
Александр Чичерин

Любезные друзья,
хотите, я сейчас скажу вам, что вы станете говорить, прочитавши мое письмо? — Опять все то же, опять нравоучения. Но нравится вам это или нет, я буду продолжать свои проповеди и поучения. Да, именно так.  Вот уж почти год, как мы расстались, весной, вероятно, вы вступите в армию или, что еще вероятнее, наши военные успехи будут столь блестящи, что я сумею вернуться в Петербург повидать вас. Знаете ли вы, что после года разлуки я хотел бы найти вас совершенно иными. Я хочу видеть вас взрослыми молодыми людьми. Не думайте, что под этими словами я разумею вертопрахов, щеголей, восемнадцатилетних глупцов, которые сходу судят обо всем, возвышают голос, вмешиваются в разговоры, упоминают все время с в о й экипаж, с в о и х лакеев, с в о й дом или тех, кто не умеет обращать внимание на окружающих и не нуждается в обществе; нет, я совсем не это имею в виду. Вы уже догадываетесь, наверное, чего я хочу. Я прощу вам робость, она приличествует вашему возрасту, как и женщинам. Я требую скромности, непременно и неотступно. При скромности ваши знания, разумность, образование получат блеск несравненно больший нежели при самой острой насмешливости или самом блестящем остроумии. При скромности вам простят и легкомыслие, свойственное молодым летам, — разумеется, если вы будете стараться обуздать его. Ведь это слово означает, в сущности, не более, чем рассеяние мыслей, а им прикрывают иногда укоренившиеся слабости, обдуманные проступки.
Вы понимаете меня, я надеюсь; ибо, если вы решитесь явиться в армию, не выполнив моих условий, не полюбив ученья всерьез, не стремясь образовать себя, без глубокого, искреннего стремления быть полезными, — то я но захочу и знать вас, не стану видеться с вами. Вот какое длинное нравоучение, но вам придется прочесть его, прежде чем я сумею поздравить вас. В нашем мире слышишь достаточно похвал, получаешь достаточно лести, но слишком недостаточно морали. К тому же у меня есть, еще одна цель, из-за которой я начал с нравоучений, Я верю, что вы прониклись всеми этими мыслями; более того, я уверен, что вы уже приобрели основы тех важнейших качеств, которые я желаю вам иметь и, следовательно, заслуживаете похвалы, которая сейчас последует. — Или не последует, потому что вы позволите мне, надеюсь, обойтись без длинных поздравлений. Я не мог миновать их, когда писал вашей бабушке и графине, потому что это мой долг и еще потому, что я ведь не стою с ними наравне: с одной стороны, благодарность, привязанность и почтение, с другой, — только снисходительность и благосклонность. Но у нас с вами все общее.
Помните, Владимир, я просил ваших поучений, — только потому, что нетерпеливо желал сам поучать вас. Александр тоже понимает это. Я нежно люблю вас, но жду в ответ такой же привязанности; если все, что до вас касается, интересует меня, то и вас должны интересовать мои дела; только в одном вы не можете сравняться со мной — это в силе моей привязанности к вам, потому что она основана на моей привязанности к г. Малербу и к вашим родителям, а у вас таких связей нет.
Будьте счастливы и довольны, а главное, пусть будут счастливы и довольны ваши родители. Пожалуй, я не стану желать вам ничего, кроме благоразумия и еще раз благоразумия, а в остальном положитесь на ваших родителей. Их нежная забота все предусмотрит, вам остается только подражать им, чтобы стать прекрасными людьми.
Вы знаете, что я человек добрый; в доказательство этого пожелаю вам — помимо добродетелей и всех пышных слов — хорошенько повеселиться на новый год. Да, желаю вам веселья, того, что называют суетой сует, химерой, иллюзией; только не извращайте его; веселье тоже имеет свою цену. Подобно тому как добродетели служат постоянным украшением всей нашей жизни, так веселье и удовольствия придают временную прелесть дням, ее составляющим. Чтобы быть добродетельным, вовсе не надобно чувствовать омерзение к спектаклям и балету.
Прощайте, любезные друзья. Вас ждут новогодние развлечения, сюрпризы, поздравления. Я же, вероятно, встречу новый год без печали и без радости, с одним желанием, чтобы год тринадцатый был столь же славен, сколько предшествующий. Обнимаю вас и остаюсь на веки преданный вам.

Александр Чичерин
Вильна, 18 декабря 1812 г.

Милые и любезные друзья!
Несколько дней тому назад я получил известие, которое должно повергнуть все ваше семейство в глубокую скорбь. Смерть князя Бориса ^[43] так болезненно поразила меня, что я ищу утешения в том, чтобы разделить ваше горе, — так близкие оплакивают вместе родного и любимого человека. Одна мысль о скорби вашей бабушки и всего вашего семейства такой тяжестью легла мне на душу, что я согласился бы пережить горе столь же мучительное, но касающееся меня одного, лишь бы освободить от печали наше семейство.
Вы знаете, любезные друзья, как я вас люблю; вы знаете, как я обязан вашим матерям и княгине, все их домочадцы, даже те, с кем я не был знаком, имеют право на мое уважение и привязанность.
Будучи сам частью общества, пусть весьма незначительной, как могу я не оплакивать смерть человека любезного, который мог служить образцом всем другим, который сохранял старинный тон хорошего общества, который любил и защищал литературу и первый, собственным примером, старался внушить любовь к родному языку и всячески способствовал его развитию, пробуждая столь существенное для этого отвращение ко всему иностранному; человека, который умел отыскивать красоты русской литературы. Это ведь только одна сторона его полезной обществу деятельности. Но его можно оплакивать и как военного человека; что же, князья Голицыны первые взялись за оружие, они имеют право первыми выронить его из рук.
Я знаю, любезные друзья, все, что вы потеряли; я помню, как он заботился о вашем образовании, как внимательно обсуждал каждый новый шаг в этом деле, сколько времени отдал наблюдению за вашим ученьем, сколько доказательств своей доброй заботы дал вам.
Моей любимейшей мечтой всегда было перенестись в гостиные ваших домов; я радовался, воображая, что вижу все ваше почтенное семейство; я стремился войти в этот любезный и многолюдный кружок, где отдохновение и веселье не разлучались с добродетелью и качествами, внушающими почтение. Теперь, увы, я не могу думать о вас без вздохов. Я отгоняю от своего воображения картины слез и ужаса, стараюсь отбросить все мысли и только молить у неба счастья для дам вашего семейства.
Теперь, любезные друзья, все зависит от вас. Заботливостью, хорошим поведением, постоянной внимательностью вы сможете облегчить скорбь ваших родителей, и счастье видеть вас такими, какими они всегда хотели вас видеть, ослабит горечь утраты, которую ничто не может возместить. Я понимаю, как трудна эта задача, но я знаю и ваши прекрасные сердца; у вас есть все — и советы, и добрые примеры, все, и вы должны сделать все.
Прежде я просил вас писать мне, потому что это доставляло мне удовольствие; теперь я требую этого от вас во имя всего, что вам дорого, потому что это мне необходимо. Вы, Владимир, должны сообщать мне о княгине, Александр — о своей матушке; мне нужны малейшие подробности; пищите, как можно чаще; надеюсь, вы настолько любите меня, чтобы исполнить мое желание; надеюсь также, что вы не сомневаетесь в моей привязанности ко всему вашему семейству и понимаете, насколько меня потрясло горе, всех вас поразившее, и насколько необходимо мне знать, как вы все его переносите.
Прощайте, любезные друзья. Я не шлю никому из вас в отдельности пожеланий здоровья, поелику убежден, что оно и так у вас изрядное. Не хочу сомневаться в этом, ни в счастье, которое должно вам сопутствовать на всех ваших путях. Я желаю вам больше счастья, чем себе, и назову себя совершенно счастливым не ранее, чем вы достигнете полного счастья.
Заботьтесь же хорошенько о ваших родителях и, повторяю, пишите мне о них и о себе, как только будет вам возможно.

Остаюсь навек ваш преданный друг
Александр Чичерин
15 января 1813 г. Вилленбург

Сударыня,
я решаюсь писать вам, только чтобы разделить с вами радость, которую только что испытал. Вы всегда с такой добротой принимали участие во всем, что со мной случалось хорошего, что я позволяю себе рассказать вам о счастье, коим сейчас наслаждаюсь.
В армии я встретился с Владимиром; впервые после 16 месяцев кампании я имел счастье обнять г. Малерба.
Итак вы прислали нам, сударыня, столь много обещавшего молодого человека; он начинает теперь карьеру, которая будет достойной — за это порукой его воспитание, Я знаю, что из всех жертв, кои вы принесли отечеству, эта была самой большой и самой тяжкой. Не стану говорить о том, как приятно мне было увидеть Владимира. Если бы я вздумал льстить, то повторил бы, пожалуй, то, что мне потом рассказал о нем наш добрый г. Малерб. Как мало мы ни пробыли вместе, я не мог не заметить, сударыня, что вы продолжаете заботиться о нем. Сейчас он уехал за две мили, а оттуда отправится в поездку вместе с князем, я же ожидаю его здесь два дня вместе с г. Малербом — что доставляет мне не меньшее удовольствие. Я так еще ошеломлен, так переполнен этим неожиданным счастьем, что дерзаю поделиться им с вами, сударыня, в уверенности, что вы примете в нем такое же участие, какое я принимаю в горести разлуки, ощущаемой моим юным другом, несмотря на все рассеяния.
Моя привязанность к г. Малербу немного пострадала от той, кою я испытываю ко всему вашему семейству. Половину этих двух суток я проговорил с ним о вас, сударыня, и во время этих бесед нам казалось, что мы перенеслись в вашу прелестную желтую гостиную.
Я буду очень нескромен, сударыня, прося вас передать это письмо m-еllе Стурдзе, и еще более, прося у графини позволения адресовать на ее имя письма для моих родителей. Но я знаю, сударыня, что в вашем семействе находят удовольствие лишь в оказании блага ближним, и потому решаюсь затруднить его этим.
Прошу вас, сударыня, передать мой поклон графине и г-же Апраксиной, которой я позволил себе написать, так как она сама разрешила мне это; я прошу ее распоряжаться по своему усмотрению моими делами в отсутствие г. Малерба.
Надеюсь, что граф возвращается уже. Он столько же необходим для отечества, сколько для счастья графини; я надеюсь вновь видеть его в лагере. Г. Малерб совершенно успокоил меня на его счет.
Кончаю, сударыня, просьбой оставить мне местечко в вашей гостиной, хотя бы мысленно. Во всяком случае, когда мы вернемся, я сумею взирать из своего уголка на семейство, которое всегда столько уважал и считаю образцом.

Сего 12 июня, Гроткау
Честь имею оставаться с самой искренней привязанностью и глубочайшим уважением преданнейший и покорнейший слуга
Александр Чичерин