«Отечественная война и Русское общество». Том IV. Оставление французами Москвы.

осле того, как сгорела Москва, остались без ответа письма с предложением вступить в переговоры о мире, а Тарутинское сражение показало, что русские готовы перейти в наступление, Наполеону стало ясно, что засиживаться в Москве долее не следует, тем более, что грозило наступление зимы. Обстоятельства диктовали движение на юг — к Калуге, где были сосредоточены запасы русской армии, и край совсем еще не был разорен войной. «Идемте к Калуге, — сказал Наполеон, — и горе тем, кто попадется нам на пути». 7 октября, в 8 часов утра, Наполеон выступил из Москвы. Армия его насчитывала в своих рядах около 107 тысяч человек и представляла из себя еще грозную силу. Пехота, состоявшая из старых солдат, была превосходна, также и прислуга артиллерии, но артиллерийские лошади были изнурены до крайности от бескормицы: ни в Москве ни в ее окрестностях нельзя было добыть достаточно фуража. Кавалерия по этой же причине находилась в жалком состоянии: из 18.500 кавалеристов четыре тысячи совсем не имели лошадей, и их пришлось переформировать в пехотинцев, лошади остальных еле двигались, и наполеоновская кавалерия собственно совсем не могла уже нести свою обычную службу: только гвардейская кавалерия в количестве 4.600 человек представляла из себя еще настоящее конное войско. Уже одно это обстоятельство осуждало Наполеона на медленное и тем самым полное опасности движение. Но армию стеснял еще огромный обоз, который она принуждена была влачить за собой. В обозе был хлеб и фураж, а также трофеи и добыча, захваченная в Москве. «Огромные обозы на тощих, изморенных лошадях, — говорит Михайловский-Данилевский, — и множество экипажей, нагруженных предметами роскоши, бесполезными в походе, выступили с армией; кавалеристы навьючивали сверх меры своих жалких лошадей; пехотинцы изнемогали под тяжестью ранцев, наполненных добычей. Движение французской армии имело вид переселения народов. На протяжении целых переходов тянулись в три и четыре ряда: артиллерия, госпитальные и провиантские повозки, экипажи всевозможных родов и даже дрожки, нагруженные различными вещами, преимущественно же съестными припасами и одеждой, между тем как не было принято никаких мер для правильного снабжения ими войск. Большие стада рогатого скота увеличивали длину колонн. Множество иностранцев, оставивших Москву вместе с армией, их семейства, женщины и дети, вместе с больными и ранеными пробирались между артиллерией и повозками, а по краям дороги толпились в беспорядке войска, как-будто составляя конвой огромного обоза. На всяком мосту, у всякой теснины орудия, повозки и войска, смешавшись в нестройную массу, останавливали движение следовавших за ними частей колонны». Настроение, в котором выступала из Москвы французская армия, было тягостное и удрученное. «Верьте мне, — говорит один старый польский полковник, — страшный суд постигнет нашу армию... Мы идем навстречу мрачной будущности. Москва со всеми ее средствами уничтожена, армия деморализована, кавалерия погибла; если нас застигнет теперь зима, то я не знаю, что, не исключая и гения самого императора, может спасти нас от катастрофы»...

«Изгнание из Москвы неприятеля отрядом легкой кавалерии
под командой ген.-майора Иловайского 4-го, октября 10, 1812 г.»
(И. Иванова).

Оставшийся в Москве с 8.000 отрядом маршал Мортье имел приказание подорвать заранее минированные стены и башни Кремля, поджечь дворец и все общественные здания, кроме Воспитательного дома, превращенного в лазарет для оставшихся в Москве французских и русских больных и раненых. Маршал исполнил приказ. В Кремле рыли подкопы и закладывали мины на виду у всех. На работы насильно брали русских, хватая их на улицах. «Меня взяли туда французы, — рассказывает очевидец, — и других многих работников из наших привели и приказали нам подкопы рыть под кремлевские стены, под соборы и дворец, и сами тут же рыли. А у нас просто руки не подымались. Пусть все погибает, да хоть не нашими руками. Да воля-то не наша была: как ни горько, а копай. Окаянные-то тут стоят, и как увидят, что кто из нас плохо копает, так сейчас прикладами бьют. У меня вся спина избита»... Так как работы по минированию Кремля происходили открыто, то слух, что французы хотят взорвать Кремль и Москву, очень скоро распространился среди оставшихся в Москве русских. Многие стали спасаться бегством. От беглецов узнал о намерении неприятеля генерал Винцингероде, стоявший со своим отрядом в селе Чашниках, верстах 12 — 15 от Москвы. «Нет, Бонапарт не взорвет Москвы, — говорил Винцингероде своим подчиненным. — Я дам ему знать, что, если хоть одна церковь взлетит на воздух, то все попавшиеся нам в плен французы будут повешены». Захватив с собой несколько казаков, но без трубача, Винцингероде поскакал к французским аванпостам, но здесь его отказались признать парламентером и привели к Мортье, как военнопленного. Мортье тоже не признал Винцингероде парламентером и объявил его военнопленным до тех пор, пока участь его не будет решена самим Наполеоном.

В ночь с 8 на 9 октября Мортье выступил со своим отрядом из Москвы, и немедленно начались взрывы заранее подожженных мин. Первый удар был самый сильный. Земля затряслась, уцелевшие от пожара дома разваливались, стены домов даже далеких от мест взрывов трескались, потолки обрушивались, людей подбрасывало на воздух. «Раздетые, израненные осколками стекол, камнями, железом, несчастные выбежали в ужасе на улицы. Непроницаемый мрак окутывал Москву; холодный осенний дождь лил потоками. Отовсюду слышались дикие крики, визг, стоны людей, раздавленных падающими зданиями. Слышались призывы о помощи, но помогать было некому. Кремль освещен был зловещим пламенем пожара. Один взрыв следовал за другим, земля не переставала колебаться. Все напоминало, казалось последний день мира»... В Кремле взлетели на воздух три башни с набережной его стороны, Арсенал по линии от Никольских ворот до Наугольной башни и со стороны Троицких ворот; до половины свалилась угловая башня; осыпался верх Никольских ворот — до иконы св. Николая Чудотворца, на которой уцелело даже стекло киота; сгорел дворец, выгорела Грановитая палата, жестоко пострадали соборы. Опустошения были бы, несомненно, еще значительнее, если бы, проливной дождь не подмочил фитили; только благодаря этой случайности уцелели Иван Великий и Спасские ворота. Совершив свое злое дело, Мортье пошел на соединение с отступающими главными силами. «Этот поджог, — говорит Шамбре, один из участников похода, — не оправдываемый никаким военным мотивом, не может быть рассматриваем иначе, как акт безумной мести Наполеона, взбешенного, что ему не удалось приклонить Александра под свое ярмо. Подобный поступок приносил только пользу его врагам, раздувая ненависть, которую старались внушить русскому народу к французам, и побуждая Александра вести истребительную войну против французской армии»...

Движение французов из Москвы было замечено в самом начале нашими партизанами, и один из них, генерал Дорохов, отправил Кутузову донесение в этом смысле. Кутузов, кажется, недоверчиво отнесся к извещению Дорохова, но все же послал ему подкрепление — два полка пехоты. 10 октября, когда донесение Дорохова было подтверждено слухами и сбивчивыми донесениями начальников передовых частей, Кутузов, чтобы окончательно выяснить дело, приказал генералу Дохтурову с 2-м пехотным полком и легкой гвардейской кавалерийской дивизией идти на обозначенный Дороховым путь отступления французов, а генералу Милорадовичу — сделать демонстрацию в сторону Москвы. К вечеру 10 октября Дохтуров вошел в соприкосновение с французами и, думая, что перед ним небольшой отряд, хотел напасть на него. Дохтуров, наверное, жестоко поплатился бы за свою отвагу: перед ним была вся армия Наполеона, и пять наших полков, конечно, были бы смяты. Но вечером прискакал к Дохтурову партизан Сеславин и донес, что он, укрывшись в лесу, пропустил мимо себя всю армию Наполеона, видимо отступающую из Москвы, и что видел даже самого Наполеона. Сеславин успел захватить в плен несколько отставших французских гвардейцев и одного из них, перекинув через седло, привез к Дохтурову. Француз доложил Дохтурову на его расспросы, что «уже четыре дня, как мы вышли из Москвы. Маршал Мортье оставлен с отрядом в Москве и по взорвании кремлевских стен присоединился к армии. Батарейная артиллерия, безлошадные кавалеристы и все обозы отправлены по можайской дороге под прикрытием польских войск князя Понятовского. Завтра главная квартира императора будет в Боровске. Далее наша армия пойдет к Малоярославцу». Убедившись в достоверности донесения Сеславина, Дохтуров немедленно отменил свое распоряжение об атаке неприятеля, отошел несколько назад и 11-го поспешно двинулся к Малоярославцу. В главную квартиру с известием обо всем он тогда же послал своего дежурного штаб-офицера Болговского. Болговской прискакал около полуночи 10 октября в Леташевку, где находился Кутузов, и явился к дежурному генералу армии Коновницыну. Коновницын, пораженный рассказом Болговского, послал за Толем, и они пошли будить фельдмаршала. Кутузов потребовал Болговского к себе и принял его, сидя на постели, но «в сюртуке и декорациях. Вид его был величественный и чувство радости сверкало уже в очах его»... «Расскажи, друг мой, — сказал он Болговскому, — что такое за событие, о котором ты привез мне вести? Неужели воистину Наполеон оставил Москву и отступает?»

Болговской начал было по форме подробно докладывать, но Кутузов перебил его: «Говори скорее, не томи душу»... Когда Болговской кончил доклад, Кутузов хотел что-то сказать, но вдруг... не заплакал, а захлипал и, обратясь к образу Спасителя, сказал: «Боже, Создатель мой... Наконец Ты внял молитве нашей... С сей минуты Россия спасена»... Немедленно даны были приказания передовым частям нашей армии двинуться вслед за отступавшими французами к Малоярославцу. Милорадович со своей стороны также скоро убедился, что французы отступают, и послал своего адъютанта поручика П. Д. Киселева с партией казаков к Москве, с приказанием узнать — действительно ли Москва очищена французами. 11 октября Киселев вступил в Москву через Тверскую заставу вскоре после выступления Мортье и захватил 120 пленных из замешкавшихся французов. Таким образом прямое сообщение армии с Москвой было восстановлено чуть не в самый день очищения ее французами.

Действия Дорохова, Дохтурова и Сеславина имели очень важное значение для дальнейшего течения кампании. Намерение Наполеона заключалось в том, чтобы двинуться сперва по старой дороге, соединиться с авангардом Мюрата и перейти на новую калужскую дорогу; таким образом Наполеон рассчитывал обойти нашу армию и открыть себе свободный путь на Калугу. Дорохов своевременно известил главные наши силы о выступлении французов из Москвы. Сеславин вовремя добыл сведения об этом движении, Дохтуров умело воспользовался полученными сведениями и вовремя поспел к Малоярославцу, куда подтянулись и главные наши силы и успели занять позиции к югу от Малоярославца на пути предположительного движения Наполеона к Калуге. Первый виновник этого успеха Сеславин, резюмируя рассказ о своем подвиге, со справедливой гордостью говорит: «Неприятель предупрежден под Малоярославцем, французы истреблены, Россия спасена, Европа освобождена, и мир всеобщий есть следствие сего важного открытия»... Итак, преследование наполеоновой армии началось вовремя и удачно. Мы запоздали на несколько часов вследствие неожиданности известия, но это промедление было несколько компенсировано умными распоряжениями Дохтурова. На преследование Наполеона наша армия выступала отдохнувшей и возросшей количественно. За три недели стоянки в Тарутинском лагере русская армия получила значительные подкрепления, и число ее с 60.000 возросло до 97.000 человек, не считая ополченцев и двадцати слишком тысяч казаков, которые тогда не считались регулярным войском. Таким образом, достопамятное преследование нами отступавшего неприятеля началось при полном почти уравнении наших и неприятельских сил, причем мы имели то преимущество, что превосходили французов кавалерией, были лучше обставлены со стороны продовольствия и запасов, и главное — мы, наконец, наступали и теснили перед собой грозного врага: это подымало дух армии и заставляло каждого, как говорит современник, «действовать за десятерых»...