Горностаев М.В. «Генерал-губернатор Москвы Ф.В. Ростопчин: страницы истории 1812 года».

2 сентября 1812 г. произошло событие, к осуществлению которого так стремился Наполеон Бонапарт: части императорской армии вступили в Москву, оставленную без боя Кутузовым. Захват священного для русских города, кроме решения ряда важных стратегических задач означал, прежде всего, крупную моральную победу неприятеля. Однако Наполеону не удалось воспользоваться ее результатами, еще до вступления неприятельских войск в Москву она запылала.

Московский пожар развивался в следующем порядке. Первыми загорелись москательные и скобяные ряды, здания за Яузским мостом и на Солянке, вокруг Воспитательного дома, магазины, лавки, винный двор, барки с имуществом артиллерийского и комиссариатского департаментов. По свидетельству чиновника Корбелецкого пожары в Замоскворечье начались уже тогда, когда французы еще только вступали в Дорогомиловскую слободу. 3 сентября, когда Наполеон въезжал в Кремль город уже полыхал повсюду. На следующий день, когда французский император проследовал из Дорогомилова в Кремль, Гостиный двор был целиком во власти огненной стихии. Разрастался и пожар возле Яузского моста, угрожая дворцу заводчика Баташова, служившего резиденцией Мюрата. Французы, действуя вместе с русскими, отстояли дворец, но деревянные здания вокруг погибли полностью. 3 сентября пожар также бушевал на Покровке и в Немецкой слободе. Неожиданно запылали казенные хлебные магазины, располагавшиеся вдоль берега Москвы-реки и взорвался артиллерийский склад. Утром казаки на глазах французов подожгли Москворецкий мост. Когда в тот же день французские генералы и офицеры направились в Каретный ряд, чтобы выбрать себе роскошные экипажи, то вскоре вся улица оказалась во власти пламени. В ночь с 3 на 4 сентября были уничтожены и комиссариатские барки, севшие на мель на Москве-реке. В эту же ночь поднялся сильный ветер, и к утру Белокаменная превратилась в бушующее море огня. В дальнейшем пожар стих, однако в отдельных местах возникали его новые очаги, горевшие вплоть до выхода французской армии из Москвы.

Подобное развитие событий не входило в планы неприятельских войск, намеревавшихся отдохнуть и обогатиться в Москве, ведь даже с точки зрения грабителя неконтролируемая огненная стихия являлась серьезной помехой, поэтому с самого начала французским командованием были предприняты меры по тушению пожара и поиску поджигателей. Ловили не только русских, но и солдат наполеоновской армии, чему был свидетелем смотритель Павловской больницы Носков ^[144]. О том же писал и Ростопчин, сообщавший Вязьмитинову, что Наполеон в один из дней повесил 18 зажигальщиков, из которых только 11 человек были русскими ^[145]. Как уже упоминалось, французы потушили дворец Баташова. При содействии наполеоновских солдат удалось отстоять и Воспитательный дом, находившийся в эпицентре катастрофы ^[146]. Борьба с огнем развернулась и вокруг резиденции Наполеона – Кремля, значительно осложнявшаяся отсутствием пожарного инвентаря, эвакуированного русскими.

Французы прекрасно понимали, какой идеологический удар был им нанесен, поэтому с самого начала отвергали мысль о своей причастности к пожару. Так, французский представитель Лористон во время встречи с Кутузовым заявлял, что подобные злодеяния не согласуются с французским характером, и что они не стали бы поджигать даже Лондон ^[147]. Личный секретарь Наполеона барон Фэн вспоминал, что император собирался спокойно перезимовать в богатом городе: «То, что он (Наполеон – М.Г.) не предвидел, что он не мог предвидеть, - уничтожение Москвы самими русскими, - выбило ту точку опоры, на которую опирался его план»^[148]. Другой близкий к Наполеону человек О’Меар приводил следующие слова своего императора: «Этот ужасный пожар уничтожил все. Я был ко всему приготовлен, исключая этого события: оно было непредвидимо»^[149]. Факты уничтожения ряда зданий и объектов, эвакуация пожарного инвентаря, поимка многочисленных поджигателей породили у французов версию о продуманном плане пожара, главным организатором которого был назван московский генерал-губернатор Ростопчин. Наконец, важнейшим доказательством для французов стал поджог Ростопчиным своего подмосковного дворца – усадьбы Вороново. В бюллетенях было объявлено: «L’incendie de Moscou a ete consu et prepare par le general gouverneur Rastopchine» (Пожар Москвы был задуман и подготовлен генерал-губернатором Ростопчиным. (фр.)).

Версия о гибели Москвы от рук французских солдат активно использовалась русским правительством в пропагандистских целях. Уже в правительственном сообщении от 17 октября 1812 г. вся ответственность за пожар возлагалась на наполеоновскую армию, а поджог был назван делом «поврежденного умом»^[150]. В императорском рескрипте на имя Ростопчина от 11 ноября 1812 г.^[151] Указывалось, что гибель Москвы являлась спасительным для России и Европы подвигом, который должен был прославить русский народ в истории, результатом Божьего промысла. Тем самым отводился возможный удар по московскому генерал-губернатору. В другом рескрипте от 14 ноября также назывался виновник пожара – французы, именуемые не иначе как «презренные поджигатели»^[152]. Официальная позиция правительства видна и в существовании двух версий беседы Лористона с Кутузовым. В той, которая была предназначена для употребления внутри империи, Кутузов обвинял французов в поджоге. В той, которая распространялась среди иностранцев, пожар был назван делом рук русских героев ^[153]. Кутузов во время встречи с Лористоном прямо заявил: «Я хорошо знаю, что это сделали русские; проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе»^[154]. Цель, преследуемая властями Российской империи, была очевидна. Для европейцев гибель Москвы являлась примером современного варварства, произведенного представителями народа, считавшегося самым цивилизованным в мире. Последовавшее в 1814 г. взятие Парижа без грабежа и разрушений увеличивало положительную репутацию русского народа и, прежде всего, Александра I. В то же время уничтожение священного города вызвало по тем или иным причинам возмущение во всех слоях русского общества. Мельгунов отмечал: «Если в низших слоях населения возбуждалось тем самым чувство грубо попранной религиозности, то в дворянских и буржуазных кругах столь же сильно захватывались имущественные интересы». Поэтому следует заключить, что народная партизанская война имела одним из своих источников гибель священного русского города.

Вопрос о причинах грандиозного пожара Москвы 1812 г. вот уже более 190 лет продолжает волновать умы ученых-историков. Поиск ответа на него сопряжен с рядом трудностей: во-первых, его организаторы постарались скрыть следы своего деяния и, во-вторых, как уже упоминалось, с самого начала в решение проблемы вмешались причины идеологического и политического характера. Версии, высказываемые, различными авторами, называют его виновниками или московского генерал-губернатора, или неприятельскую армию, или патриотический подвиг неизвестных русских героев. Существовали в разный период и версии о причастности к пожару Александра I и Кутузова.

Первые авторы, писавшие о событиях Отечественной войны 1812 г., не сомневались в ведущей роли Ростопчина в организации пожара. Д. Бутурлин писал: «...и в сие самое время он не пренебрег единственного оставшегося ему средства оказать услугу своему отечеству. Не могши сделать ничего для спасения города ему вверенного, он вознамерился разорить его до основания, и чрез то саму потерю Москвы учинить полезной для России». По Бутурлину Ростопчин заранее приготовил зажигательные вещества. По городу были рассеяны наемные зажигатели под руководством переодетых офицеров полиции ^[155].

А. Михайловский-Данилевский также не сомневался в приказе Ростопчина, считая это личной инициативой графа, но добавлял, что ряд зданий загорелся из-за патриотического порыва москвичей, а позже грабежа французов и русских бродяг ^[156].

И.П. Липранди не соглашался с мнением Михайловского-Данилевского: «Мысль зажечь свой дом при оставлении его – могут внушить страсти вовсе чуждые патриотизму; но сжечь его, повинуясь общему распоряжению властей есть подвиг истинного патриотизма... Растопчин и Москва поняли друг друга, и это, повторяю, отнюдь не служит к унижению ни правительства, ни народа, а напротив, еще более возвысит обоих». В то же время Липранди полагал, что имелось распоряжение Кутузова об уничтожении артиллерийского и комиссариатского имущества ^[157].

М. Богданович был сторонником точки зрения, что московский генерал-губернатор поджигал Москву, и, не имея на это повеления от императора, шел на сознательный риск. Но в связи с неожиданным поворотом событий он не успел привести свой план в исполнение, выполнив лишь некоторые его пункты ^[158].

Существовали и другие точки зрения. Так в 1836 г. С.Н. Глинка выдвинул оригинальную версию, что Москва сгорела в силу ряда обстоятельств, по Божьему Провидению, как он полагал. «Москва горела и сгорела. Москва горела и должна была сгореть... Кто жег Москву? Война; война безусловная, война какой не было на лице земли с того времени, когда гибель человечества стала ходить в громах и молниях»^[159].

Неизвестный автор брошюры «Московские небылицы в лицах», возможно близкий к Ростопчину и сторонник официальной версии в 1813 г. с удивлением замечал: зачем вообще были нужны пожарные машины поджигателям-французам? Он также не видел никаких тайных замыслов в их эвакуации, справедливо полагая, что так и следовало поступить с казенным имуществом. По его мнению, русские никак не могли поджечь город, не имея на то согласия императора ^[160].

Д.П. Рунич в своих воспоминаниях высказал экстравагантную точку зрения, к которой, впрочем, в последующем никто не присоединился, о том, что автором пожара был русский император. «Для всякого здравомыслящего человека есть один только исход, чтобы выйти из того лабиринта, в котором он очутился, прислушиваясь к разноречивым мнениям, которые были высказаны по поводу пожара Москвы. Несомненно, только император Александр мог остановиться на этой мере... Ростопчину остается только слава, что он искусно обдумал и выполнил один из самых великих планов, «возникавших в человеческом уме»^[161].

Вслед за Глинкой, сторонниками версии, что Москва загорелась в силу случайных обстоятельств, являлись Л.Н. Толстой и Д.Н. Свербеев. В третьем томе «Войны и мира» Толстой писал: «Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб... Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотно и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое»^[162].

Свербеев взглянул на пожар с обывательской точки зрения. Он напомнил, что за 10 месяцев 1869 г. в Москве насчитали 15 тысяч пожаров с убытками до 45 миллионов рублей и заключил: «А мы все еще силимся доказать, что Москва была вольною жертвою нашего патриотизма»^[163].

С.П. Мельгунов, несмотря на критическое отношение к деятельности Ростопчина, полагал, что граф отказываясь от поджигательства, разыгрывал буффонаду ^[164]. Подробному исследованию причин пожара он посвятил статью «Кто сжег Москву?» в юбилейном сборнике «Отечественная война 1812 г. и русское общество». На основании анализа ряда документов Мельгунов пришел к выводу, что «Москва вовсе не была вольной жертвой «нашего патриотизма», а была уничтожена по разработанному генерал-губернатором плану.

Ганс Шмидт в 1912 г. пришел к заключению, что заслуга Ростопчина только в том, что он возбудил народ к поджогу. Именно несоответствие личного участия и размеров пожара заставило его позже отказываться от славы поджигателя ^[165].

В советское время вопрос о причинах московского пожара принял политическую окраску. Если первые советские историки не сомневались в решающей роли Ростопчина, то в дальнейшем историография по данной проблеме носит на себе идеологический отпечаток.

Так М.Н. Покровский писал: «...По предписанию ген. - губернатора Ростопчина полиция сожгла город, оставленный жителями, где, по крайней мере, не осталось «ни одного дворянина», по заверению Кутузова. Это было самое главное, - прочие сословия могли и потерпеть. Как всегда бывает, полиция пришла в данном случае на помощь патриотизму обывателей»^[166].

Е.В. Тарле считал, что Ростопчин активно содействовал возникновению пожаров, ссылаясь на донесение пристава Вороненки ^[167].

А.А. Смирновым были подробно проанализированы работы советских авторов по проблеме московского пожара ^[168]. В хронологическом порядке для работ разных десятилетий характерно зачастую противоположное отношение к проблеме. Так в 1920-х годах господствовало мнение, что пожар был организован русскими. В 1930-е Е.А. Звягинцев предположил, что его причиной являлась «неряшливость в обращении с огнем французов». В 1940-е прозвучала позиция М.В. Нечкиной, что пожар – проявление патриотизма русского народа, но без указания конкретных лиц. В 1950-е годы была предпринята попытка возрождения официальной позиции русских властей в 1812 г., что, как свидетельствовал Н.М. Дружинин, было сделано по приказу Сталина. В 1950 появилось первое в советские годы серьезное исследование И.И. Полосина ^[169], утверждавшего, что пожар это выражение патриотического подъема москвичей, но его главной причиной был приказ Кутузова. Наконец, в 1951-56 гг. оформилась версия Бескровного ^[170] и Гарнича ^[171] о том, что французы сознательно жгли Москву. К ним в 1953 г. присоединились Нечкина и Жилин. Указанная концепция господствовала в 1960-70-х г.х. Хотя в это же время вышла статья В.М. Холодковского ^[172], доказывающая непричастность французов к московскому пожару. Следует отметить, что на наш взгляд, работы Холодковского и Полосина на сегодняшний являются лучшими исследованиями, посвященными проблеме и потому их анализ чрезвычайно важен для решения проблемы возникновения пожара Москвы 1812 г.

Статья Полосина «Кутузов и пожар Москвы 1812 г.»^[173] обладает несомненными достоинствами, - прекрасно изложенной историографией вопроса в период 1812 – 1948 годов и примененным автором методом топографического исследования пожара. Слабым, значительно обесценивавшим исследование качеством оказалась ее идеологическая окраска. Сам Полосин не скрывал этого, заявляя, что статья подготовлена в связи с указанием И.В. Сталина о решающей роли Кутузова в Отечественной войне 1812 г., и потому ставил перед собой цель доказать, что пожар Москвы ни что иное, как один из пунктов его гениального плана разгрома французов. Для этого автор использовал следующие аргументы:

Во-первых, это решение вопроса, почему не был разрушен Дорогомиловский деревянный мост через Москву-реку после перехода через него русских войск, если, как отмечал сам автор, переправа вброд в этом месте была сильно затруднена, а наведение нового моста заняло бы у французов не менее десяти часов? Такой нелогичный, казалось бы, шаг русского командования, объяснялся, по мнению Полосина, намерением Кутузова как можно быстрее завлечь неприятельскую армию в Москву, где для нее была приготовлена западня.

Вторым важным обстоятельством, как полагал Полосин, было возникновение пожара сначала возле Яузской части, то есть в непосредственной близости от Яузского моста, где производилась переправа русских войск, двигавшихся в сторону Рязанской заставы. Это приводило его к выводу, что Кутузов сознательно пытался воспрепятствовать приближению к мосту неприятеля, а потому и были подожжены окрестности.

В-третьих, изучив карту пожара, Полосин соотнес ее с расположением казенных складов и предприятий и пришел к выводу, что армейское начальство никак не могло допустить захвата их врагом, а потому решило их поджечь.

В-четвертых, опять таки рассмотрев карту пожара, автор заключил, что наиболее выгорели южная и юго-восточные части Москвы, что, по его мнению, являлось отвлекающим действием, имевшим задачу не выпустить раньше времени неприятеля на Рязанскую, Калужскую и Серпуховскую дороги.

Весь приведенный перечень доказательств, по мнению Полосина, позволял сделать одно важное заключение: у Кутузова имелся план поджога Москвы, включавший в себя уничтожение казенного имущества и зданий и дезориентацию противника относительно направления движения русских войск. При этом автора статьи не смутил факт, что план поджога или соответствующий приказ Кутузова не подтвержден документально и о нем не сохранилось воспоминаний, вроде отчета Вороненко. План существовал, заключил Полосин, потому что логика размышления исключает возможность его отсутствия.

Остановимся подробнее на недостатках этой работы.

Первым из них является все та же логика размышления. Поджог окрестностей Яузского моста не мог помешать французам в преследовании русской армии, так как несколькими километрами выше по течению Яузы расположены несколько других мостов. Сам Полосин так объяснял это недоразумение: «Правда на Яузе по течению выше были еще мосты... Салтыков мост, Головин, Дворцовый (каменный), Госпитальный, Покровский, Преображенский. Но даже если бы французы и решили воспользоваться ближайшими из них, вряд ли русский арьергард возражал бы против этого. Эти мосты вывели бы французский авангард на Владимирскую дорогу, что при прочих равных условиях только еще более дезориентировало бы врага и уводило бы его в сторону от Рязанской дороги». Правда, автор статьи так и не объяснил, что такое «прочие равные условия», не иначе как горы и моря, лежащие между мостами и дорогами. В противном случае как еще можно объяснить неспособность французов преследовать русскую армию, которая создавалась в этом случае по предположению автора, если и сегодня пеший путь от Дворцового до Яузского моста занимает не более 20 минут; а Салтыков, Головин, Дворцовый и Госпитальный мосты выводят не только на Владимирскую, но и на Рязанскую дорогу. Кроме того, в начале статьи Полосин сам отмечал, что французы прекрасно ориентировались в городе, так как имели на руках план, выпущенный в 1811 г., так могли ли они перепутать дороги? Да и саму Яузу автор статьи, очевидно, оценивал как бурный, непреодолимый поток. Даже в наши дни, когда глубина этой реки в значительной мере регулируется искусственно и повышена за счет волжской воды, практически по всему течению она доступна переходу вброд, да и ширина ее превышает десять метров лишь в районе шлюзов.

Второе, вытекающее из предыдущего несоответствие, это эпизод с Дорогомиловским мостом. Кутузов, который поджигал дома в районе отступления русской армии, чтобы хоть на несколько часов задержать подход неприятеля, несколькими часами ранее подарил ему до полусуток, не разрушив деревянный мост через Москву-реку. Полосин видит выход из противоречия в заманивании Наполеона в город. Но зачем его было заманивать? Или у французов, стоявших у стен столицы, к которой так долго стремились, имелось намерение не вступать в нее? Скорее здесь усматривается хаос в отступлении русских войск, командование которых уже неспособно было отдавать простые приказы.

Поджог казенных мест, приписываемый Полосиным Кутузову, тоже нужно оставить на совести автора, ведь как выше рассмотрено в этой главе, сохранились документальные свидетельства соответствующих приказов Ростопчина, а не фельдмаршала, да и кому как не Ростопчину было лучше знать расположение тех или иных объектов и заранее подготовиться к их поджогу. Вообще Полосин склонен приписывать Кутузову заслуги Ростопчина, так он писал, что Москва была эвакуирована по приказу фельдмаршала, что снова не соответствует документам.

Определенная логика, несомненно, видна в топографии пожара. Но для доказательства поджога южных и юго-восточных районов Москвы по приказу Кутузова не хватает документальных свидетельств наличия плана флангового маневра на Калужскую дорогу на 1-2 сентября и соответствующего приказа фельдмаршала. И, наконец, все логические построения Полосина разрушаются самим Кутузовым, который доносил царю, что он оставил город, чтобы «не допустить кровопролитнейшую гибель и превращение в пепел самой Москвы»^[174].

Итак, поставив перед собой задачу доказать трудно доказуемое, И.И. Полосин получил работу, состоявшую из необоснованных выводов и внутренних противоречий. А его окончательный вывод следует объяснять не с научной точки зрения, а лишь из исторической ситуации во время, когда была написана данная статья. Все это позволяет заключить несостоятельность версии об организации поджога Москвы Кутузовым, к которой вслед за Полосиным присоединялся и К.В. Кудряшов ^[175].

С критикой позиции Бескровного и Гарнича выступил в 1966 г. В.М. Холодковский ^[176]. По его мнению, точка зрения указанных авторов не выдерживает никакой критики. Зачем, спрашивал автор, французам было нужно поджигать город, к которому они так стремились, где надеялись найти отдых и богатства и, в крайнем случае, даже перезимовать? Причем пожар начался еще до вступления неприятельских войск в Москву, что может показаться еще более странным и лишенным всякой логики. А ведь результатами пожара стали моральный упадок наполеоновской армии, уничтожение запасов и разрушение планов французского императора. Даже с точки зрения мародера и грабителя поджигать город до окончательного разграбления было крайне невыгодно. Как же Холодковский доказывал несостоятельность аргументов сторонников версии о виновности французов в гибели Москвы?

Во-первых, он опровергал метод аналогии, применявшийся указанными выше авторами, заключающийся в сравнении действий русской и французской армий при отступлении и наступлении соответственно, и на основании которого они пришли к выводу, что русские при отступлении не превращали населенные пункты в выжженную пустыню, уничтожая лишь выгодные неприятелю запасы, а поджигал их неприятель.

«Уничтожение населенных пунктов выгодно лишь отступающему», - уверенно заявлял Холодковский и его утверждение действительно отвечает всем требованиям логики. Наполеону было крайне неразумно уничтожать инфраструктуру у себя в тылу. В этом случае, где ему размещать гарнизоны, как управлять территориями, как восполнять запасы продовольствия и фуража, как поддерживать коммуникации? Кроме того, Наполеон не сжег ни одного города Европы. В то же время имеется много свидетельств современников о сознательном уничтожении населенных пунктов самими русскими. Так Смоленск загорелся во время бомбардировки. Вязьма загорелась еще до вступления в нее французов. Маршал Жюно едва не погиб во время пожара Дорогобужа, что не могло случиться в случае существования у французов плана поджога. Несмотря на эти факты, критикуемые авторы или никак не аргументировали свою позицию, или манипулировали и искажали факты.

«Таким образом, метод аналогии оборачивается против тех, кто пожелал бы применить его для доказательства сожжения Москвы французами. После сдачи Смоленска русские, идя из патриотических побуждений на огромные жертвы, систематически поджигали оставляемые населенные пункты, что не только лишало противника запасов и удобств, но и оказывало на него деморализующее действие».

Сожжение Москвы, как считал Холодковский, не соответствовало и политическим интересам Наполеона. В этом случае уничтожался не только город, но и русская святыня, что вызвало бы крайне негативную реакцию у русских и исключало бы возможность мирных переговоров. Кому же была в таком случае выгодна гибель столицы? – спрашивал автор. И находил следующий ответ: только русским. Именно уничтожение Москвы резко уменьшало негативный моральный эффект от предшествующего позорного ее оставления среди армии и населения России. Именно пожар усиливал ненависть к захватчикам среди простого народа и разрушил сомнения, склоняющихся к миру с врагом. Непосредственным виновником гибели Москвы был объявлен Наполеон, что еще больше усилило политическую выгоду для русского правительства: «Поэтому мнение, расценивающее пожар Москвы как варварство, приведшее к гибели материальных и культурных ценностей, является односторонним, а утверждение, будто пожар не имел военного и политического значения, на наш взгляд, совершенно неправильным», - заключил автор.

В доказательство своего вывода Холодковский приводил следующие аргументы. Во-первых, эвакуация пожарных труб в то время, когда в городе остался не вывезенным огромный арсенал, показывает, что этому придавалось специальное значение. Во-вторых, Ростопчина заранее в письмах предполагал возможность уничтожения города. В-третьих, это признание Кутузова, который в беседе с Лористоном заявил, что сам приказал поджечь магазины. В-четвертых, это показания пристава Вороненко об исполненном им поручении генерал-губернатора сжечь особо важные объекты. Естественно, делает вывод Холодковский, что имевшие место по приказу Кутузова, и в отдельных случаях Ростопчина, поджоги могли совершиться только до прихода неприятеля, так как Наполеон вряд ли допустил бы их уничтожение. Люди, непосредственно поджигавшие здания, как предполагал автор, вряд ли избежали искушения зажечь и соседние дома, что еще больше усилило очаг пожара. В таком случае, «город не мог не сгореть, если бы даже после поджога упомянутых объектов никто его больше не поджигал. Москва и в прошлом не раз сгорала даже и без столь хорошо организованных поджогов, а просто от случайной искры – как же было ей не запылать теперь?»

Тем не менее, критикуемые авторы использовали свидетельства русских о том, что виновниками пожара являлись Наполеон и его солдаты. «К этим свидетельствам нужно относиться весьма критически», - заявлял Холодковский. Во-первых, официальная версия русского правительства обвиняла французов, и вряд ли кто-нибудь из современников выступил бы с ее опровержением. Во-вторых, ярких красок в рассказы о причинах пожара добавили остававшиеся в Москве для попечения за имуществом дворники и дворовые. Как еще они могли объяснить гибель хозяйских вещей, если не фантастическими рассказами о злом умысле неприятельских солдат.

Версия о поджоге Москвы захватчиками не имеет под собой основания, - заключил Холодковский. «Сторонники версии о поджоге Москвы французами ссылаются на иностранных авторов, но допускают при этом некоторые вольности в трактовке их высказываний». Автор приводил один из примеров подобной вольности. В. Емельянов в статье «Правда о пожаре Московском», опубликованной 11 октября 1962 г. в «Советской культуре», ссылался на отрывок из письма Наполеона жене от 19 октября 1812 г., в котором тот утверждал, что сжег Москву. На самом деле в письме императора от 19 октября ничего подобного не имеется. Этот отрывок взят из письма от 20 сентября, но и он искажен. Вместо фразы: «Москва вся сожжена», Емельянов, добавив слово «мной», получил «доказательство» своей версии в виде: «Москва мной вся сожжена». И этот пример не единичен.

Впрочем, имеются и ряд недостатков, снижающих ценность рассматриваемой работы. Так Холодковским была полностью проигнорирована обстоятельная статья Полосина. Она даже не упоминается в сносках, несмотря на то, что указанная работа подтверждала точку зрения автора о личном участии Кутузова в возникновении пожара. Холодковским эта версия была построена без достаточной аргументации, только на основании беседы фельдмаршала с Лористоном, хотя сам же он указывал на наличие двух версий данной беседы. Неожиданный и, видимо, нежелательный вывод о значительной роли Ростопчина в организации пожара, способной заслонить предполагаемое участие Кутузова, оттенялся специальными оговорками. И, наконец, обращая особое внимание на вывоз по приказу Ростопчина пожарного инвентаря, автор пришел к выводу, не учитывающему размеров стихии, о способности французов потушить пожар в случае его наличия в городе.

В то же время, статья Холодковского имеет ряд достоинств. Им убедительно показана несостоятельность версии о будто бы имевшемся у французов плане уничтожения Москвы. Кроме того, впервые в советской исторической литературе была показана роль Ростопчина в организации пожара, причем автор избежал обычных для того времени негативных оценок московского генерал-губернатора.

Главным недостатком работ, посвященных проблеме московского пожара советского периода, на наш взгляд, является их политическая обусловленность, что значительно снижало их научную ценность. А.А. Смирнов в 1997 г. так отмечал эту особенность: «У некоторых историков взгляд на причину пожара с годами менялся, как правило, вследствие изменения партийно-политических установок по данному вопросу, а не в связи с выявлением новых материалов»^[177].

К сожалению, подобные работы выходят и до сих пор. Например, брошюра Н.Ф. Шахмагонова «Тайна московского пожара...», изданная в 1999 г.^[178] Книга написана в агитационном стиле, ее основной целью является попытка доказать, что Москву подожгли французы, а не русские. При этом в ней ни разу не упомянут Ростопчин, а основным источником аргументации является книга Гарнича, поэтому, несмотря на интригующее название никаких тайн в ней не найти не удастся.

Совокупность фактов позволяет предположить, что главенствующая роль московского генерал-губернатора Ростопчина в организации пожара Москвы 1812 года бесспорна, хотя это не было соответствующим образом показано в работах, посвященных изучению этого вопроса. В пользу выдвинутого положения свидетельствуют как прямые, так и косвенные факты.

К последним относятся в первую очередь воспоминания и мнения современников, как русских, так и французов. Вяземский со всей свойственной поэту эмоциональностью писал: «Граф Ростопчин будет известен в истории, как Ростопчин 1812 г., Ростопчин Москвы, Ростопчин пожарный»^[179]. Клаузевиц отрицал вину французов. Вначале он считал, что пожар возник вследствие беспорядков и грабежа казаков, а позже пришел к выводу, что Ростопчин поджег город самовольно, чем и была вызвана его опала ^[180]. Уничтожение усадьбы Вороново было расценено Дмитриевым как героический поступок ^[181]. Наполеон осмеял последний поступок графа и чтобы доказать его сумасшествие, отослал надпись на воротах в Париж, где она подействовала с противоположным эффектом, произведя глубокое впечатление на общество и вызвав больше одобрения, чем критики ^[182]. По воспоминаниям французов всюду по городу ходили поджигатели ^[183]. Солдаты задерживали будочников и мужиков, поджигавших дома. Впрочем, поляки сразу же расстреливали их, а остальные приводили к командирам. Коленкур вспоминал, что Наполеон был весьма озабочен пожаром, но не хотел верить в злой умысел, полагая, что всему виной грабеж и беспорядки. В его присутствии был проведен допрос двух будочников, которые показали, что поджигали дома по приказу Ростопчина, переданному им начальниками ^[184]. Он же сообщает, что лично видел фитили, выполненные по одному образцу и заложенные в казенных и частных зданиях ^[185]. О том же свидетельствуют и воспоминания графа Сегюра. Однако следует отметить, что его рассказы не лишены элемента фантазии, так он сообщает, что в ночь со 2 на 3 сентября огромный огненный шар поджег дом Трубецкого, что и послужило сигналом для остальных злоумышленников. Сразу же русскими полицейскими была зажжена Биржа, а чуть позже взорвались печи в домах ^[186]. Другой высокопоставленный француз Коленкур заявлял, что показания задержанных солдат и офицера полиции свидетельствовали о плане Ростопчина ^[187]. Мельгуновым были проанализированы воспоминания французов – очевидцев пожара и он пришел к выводу об их поразительном единодушии в освещении событий, независимо от личного участия и служебного и имущественного положения автора. Во всех мемуарах упоминаются русские поджигатели и «горючие вещества». Можно было бы заподозрить авторов в следовании официальной версии французского правительства, но рассказы эти, как заявлял Мельгунов, настолько искренни, что становится ясно, где написано с чужих слов, а где передаются собственные впечатления.^[188]

Другим важным свидетельством являются материалы созданной оккупационными властями комиссии для расследования причин пожара. Французы утверждали, что ими было поймано до 300 поджигателей, с взрывчатыми веществами. Комиссия, заключила, что изучила «разные вещи, приготовленные к зажиганию, как-то: фитили ракет, фосфоровые замки, сера и другие зажигательные составы, найденные частью при обвиненных, а частью подложенные нарочно во многих домах». Зажигательные смеси, по мнению комиссии, были изготовлены Леппихом, само предприятие которого по производству воздушного шара являлось фиктивным с целью отвлечь население от его истинной деятельности по производству горючих веществ. Сам Ростопчин, заранее в афишах, будто бы предупреждал о намерении сжечь французов в Москве. Для этого он выпустил из тюрем колодников с заданием поджечь город в 24 часа. Кроме этого в столице были оставлены переодетые офицеры и полицейские чиновники для руководства поджигателями. Последним фактом, свидетельствовавшим о виновности Ростопчина, был, по мнению комиссии, вывоз пожарного инвентаря. Всего было осуждено 26 человек, из которых 10 приговорено к смертной казни ^[189]. Выводы комиссии, несмотря на то, что их нельзя назвать вполне объективными из-за преследуемой цели оправдать французскую армию, тем не менее, также можно принять как косвенное доказательство участия Ростопчина.

О виновности Ростопчина говорят и ряд других фактов. Так, остались свидетельства очевидцев, что некоторые городские объекты загорелись еще до вступления французов. Относившийся враждебно к Ростопчину Бестужев-Рюмин сообщал, что загоревшийся 2 сентября еще до входа французов Москательный ряд был подожжен полицейским чиновником ^[190]. О том же вспоминал и граф Сегюр ^[191].

Наконец сам Ростопчин, задолго до приближения неприятельских войск к Москве (12 августа) уже озвучил мысль о пожаре. В письме Багратиону, судя по тексту пропагандистскому и предназначенному для распространения среди русских солдат и офицеров, в частности говорилось о москвичах: «...Народ здешний по верности к Государю и любви к Отечеству решительно умрет у стен Московских и если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу не доставайся злодею (Подчекрнуто в документе. – М.Г.), обратит град в пепел и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем не худо и ему (Наполеону – М.Г.) дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазейны хлеба, ибо он найдет уголь и золу»^[192]. О том же он писал 13 августа и Балашову ^[193]. По свидетельству Вяземского незадолго да вступления французов в город генерал-губернатор говорил с обер-полицмейстером Кавериным и Карамзиным о такой возможности ^[194]. Богданович приводил свидетельство о встрече в Филях Ростопчина и принца Евгения Виртембергского, во время которой Ростопчин сказал принцу: «Если бы меня спросили, что делать, я ответил бы: разрушьте столицу прежде чем уступите ее неприятелю. Таково мое мнение как графа Ростопчина, но как губернатор, обязанный заботиться о благе столицы, не могу подать такого совета»^[195]. В действительности существовало и предписание московского генерал-губернатора о вывозе пожарных труб ^[196], хотя Глинка отстаивал точку зрения о существовании подобного приказа со стороны Кутузова. Не сомневались в наличии плана сожжения Москвы и родственники графа ^[197]. Мельгуновым приводилось свидетельство его дочери Натальи Федоровны Нарышкиной об имевшем место 31 августа совещании с Брокером, несколькими обывателями и полицейскими. Другим фактом, упоминаемым родственниками, являлась передача в 1819 г. 5000 франков неким вдовам Прохоровой и Герасимовой за важное дело, выполненное их мужьями в Москве в 1812 г.^[198]

Прямых свидетельств о существовании плана поджога столичного города или соответствующего приказа генерал-губернатора практически не сохранилось. Однако 19 сентября Ростопчин поджег свое подмосковное имение Вороново, с огромным, стоившим ему огромных денег дворцом. Накануне 1720 крестьян имения пришли просить разрешения переселиться в другие поместья графа. Присутствовавший при поджоге английский посланник Роберт Вильсон был восхищен эти поступком: «Зажигатель Эфесского храма доставил себе постыдное бессмертие, разрушение Воронова должно пребыть вечным памятником российского патриотизма»^[199]. На воротах усадьбы была оставлена надпись на французском языке, предназначенная для французов ^[200]. Позже Ростопчин так писал о причинах уничтожения своего дворца: «Я сжег Вороново, потому что это моя собственность. Я не хотел, чтобы мое мирное любимое жилище было осквернено присутствием французов»^[201]. Также имеются два документа, которые можно принять как важнейшие доказательства решающей роли Ростопчина в организации пожара 1812 года. В фонде комиссариатского департамента Российского государственного военно-исторического архива имеется предписание об уничтожении барок с артиллерийским и комиссариатским имуществом, отданное главнокомандующим в Москве Татищеву ^[202], что и было, как свидетельствует рапорт инспектора всей артиллерии генерал-майора Меллер-Закомельского ^[203], исполнено 2 сентября. Последние два факта даже, несмотря на то, что оба поджога были произведены вне городской черты, свидетельствуют об образе мыслей Ростопчина в эти дни. Другим, не допускающим противоположных толкований документом являются показания полицейского чиновника Вороненко, ранее уже употреблявшегося графом для выполнения особых поручений данные для Управы благочиния. Вот что говорится в его отчете, направленном на имя экзекутора Московской управы благочиния Андреева: «2 сентября в 5 часов утра он (московский генерал-губернатор - М.Г.) поручил мне отправиться на винный и мытный дворы в Комиссариат и на не успевшие к отплытию казенные и партикулярные барки у Красного холма и Симонова монастыря и в случае внезапного вступления неприятельских войск стараться истреблять все огнем, что много и исполняемо было в разных местах по мере возможности в виду неприятеля до 10 часов вечера»^[204].

Тем не менее, сам Ростопчин отказывался от славы поджигателя Москвы. По свидетельству Клаузевица, уже через неделю после начала пожара генерал-губернатор «отмахивался руками и ногами от начинавшей тогда только зарождаться мысли, будто он поджег Москву»^[205]. Богданович приводил два письма графа от 13 сентября и 13 октября, которых он сожалел о том, что из-за отсутствия сведений от Кутузова не смог зажечь город до вступления французов ^[206]. 28 апреля 1813 г. граф писал в Лондон Воронцову, что Наполеон «предал город пламени, чтобы иметь предлог подвергнуть его грабежу», через два года Ростопчин добавлял: «Бонапарт, чтобы свалить на другого свою гнусность, наградил меня титулом поджигателя, и многие верят ему»^[207].

В 1823 г. Ростопчин опубликовал в Париже свое сочинение: «La verite sur l’incendie de Moscou» (Правда о пожаре Москвы), позже изданное на русском языке в издательстве Смирдина ^[208]. В нем граф заявлял, что главным поводом, побудившим его взяться за перо, было восстановление правды и критический разбор версии об его причастности к пожару, придуманной, по словам графа, самим Наполеоном, чтобы отвести от себя обвинения в варварстве.

Как не без оснований полагал Ростопчин, для «сожжения столичного города империи надлежало иметь причину гораздо важнейшую, чем уверенность во зле, могущим от того произойти от неприятеля». Ведь даже, несмотря на уничтожение шести восьмых частей города, оставалось еще много зданий для размещения вражеской армии. Единственным для нее злом в таком случае была бы гибель от огня запасов продовольствия. Но, как отмечал граф, они были весьма незначительны, так как за период военных действий подвоз провианта и фуража в Москву практически не осуществлялся. Запасы же зерна и муки были почти израсходованы из-за каждодневного снабжения армии хлебом и сухарями. И, наконец, пожар был крайне невыгоден русской армии, обремененной ранеными и беженцами, так как мог принудить французов выйти из города и вступить с ней в сражение, гибельное для русских.

Граф отвергал и частные обвинения, например в том, что под его руководством Леппихом были подготовлены зажигательные смеси: «Солома и сено были бы гораздо способнее для зажигателей, чем фейерверки, требующие предосторожности и столь же трудные к сокрытию, как и к управлению для людей, совсем к тому непривычных». Полной бессмыслицей, по мнению бывшего московского генерал-губернатора, являлось свидетельство, будто бы в его доме на Лубянке были в печи обнаружены петарды. «Для чего мне было класть петарды в моем доме? Принимаясь топить печи, их легко бы нашли, и даже в случае взорвания, было бы токмо несколько жертв, а не пожар».

Удивлялся граф и упрекам в использовании выпущенных из тюрем колодников для поджога. Он спрашивал, разумно ли верить, чтобы уголовники, даже если бы условием их освобождения было исполнение приказа Ростопчина, при отсутствии контроля со стороны русских властей с одной стороны, и угрозе быть постоянно схваченными французами с другой стороны, бросились поджигать город?

Неправдой, по мнению Ростопчина, являлись и показания осужденных за поджоги москвичей. Сам он беседовал с тремя оставшимися в живых из осужденных французской администрацией, и те заявили, что их никто не допрашивал, а из задержанных тридцати человек французы отсчитали тринадцать, расстреляли и повесили на фонарные столбы с надписью, что это и есть поджигатели.

По поводу эвакуации пожарных труб (96) и команды (2100 человек) граф заявлял, что не хотел, чтобы ими воспользовался Наполеон, предпочитая больше не комментировать данный вопрос.

Ростопчин, впрочем, не отрицал возможности поджогов города русскими людьми. Но, во-первых, это были оставшиеся в Москве бродяги, которым огненная стихия помогала грабить, а, во-вторых, это еще не достаточное основание для обвинения в существовании плана поджога. Графу были известны и случаи сознательного поджога домов русскими. Так хозяева лавок, расположенных в Каретному ряду, запалили их по общему согласию. Один молодой человек, зажег дом своего дяди, когда в его подвале находились семнадцать пьяных наполеоновских солдат. Дворник некоего Муравьева и один купец были схвачены во время поджогов своих домов и расстреляны. 8 сентября он писал Александру I, что лавки и магазины вдоль стен Кремля загорелись по вине либо французов, либо грабивших их русских: «...Но я больше склонен думать, что это сами сторожа лавок, руководимые правилом: коль скоро не мое, так будь ничье»^[209].

Главная вина за гибель Москвы, по мнению Ростопчина, лежала на французских солдатах, которые в поисках наживы совершенно не заботились о мерах безопасности. «Нельзя ожидать большой предосторожности со стороны солдат, которые ходили ночью по домам с свешными огарками, лучиною и факелами; многие даже раскладывали огонь посредине дворов, дабы греться. Денной приказ, дававший право каждому полку, расположенному на биваках близ города, посылать назначенное число солдат для разграбления домов уже сожженных, был, так сказать, приглашением или позволением умножить число оных».

«Правда о пожаре Москвы» вызвала, по меньшей мере, недоумение у современников. М.А. Дмитриев писал: «...для русских чтение этой брошюры осталось и неразгаданным и неприятным», она вышла в тот момент, когда уже утвердилась героическая слава русского народа, когда умолкли упреки в адрес Ростопчина ^[210]. Подобным образом высказался и С.Н. Глинка: «В этой правде все неправда. Полагают, что он (Ростопчин – М.Г.) похитил у себя лучшую славу, отрекшись от славы зажигательства Москвы»^[211]. Французский историк Иоганн Шницлер отмечал: «Тем хуже для него самого, если он сам отвергает источник своей славы и собственными, так сказать, руками опрокидывает пьедестал того величавого монумента, который человечество воздвигло виновнику этой ужасной катастрофы, явившейся для европейских народов первым импульсом сбросить с себя иго французского завоевателя...»^[212].

Тем не менее, разбор имеющихся документов и воспоминаний современников московского пожара 1812 г. позволяет уверенно заявить, город действительно поджигали по приказу генерал-губернатора Ростопчина. Версия о поджоге древней столицы неприятельскими войсками или по распоряжению Наполеона не имеет под собой никаких достаточных оснований, как убедительно показано Холодковским. Единственным свидетельством об участии наполеоновских солдат в поджогах является донесение директора Воспитательного дома Тутолмина: «Когда я и подчиненные мои с помощью пожарных труб старались загасить огонь, тогда французские зажигатели поджигали с других сторон вновь. Наконец, некоторые из стоявших в доме жандармов, оберегавших меня, сжалились над нашими трудами, сказали мне: «оставьте, - приказано сжечь». В то же время существует ряд свидетельств об организации пожара русскими. Это и приводившиеся уже воспоминания Бестужева-Рюмина. О поджоге Каретного ряда москвичами упоминали Богданович ^[213], Ростопчин и Кутузов ^[214]. В ситуации хаоса при отступлении русской армии и начавшихся грабежей как со стороны военнослужащих, так и преступных элементов внутри города, сознательного поджога некоторых зданий и объектов, как горожанами, так и лицами, выполнявшими приказ Ростопчина, возникли несколько очагов пожара, которые, естественно тушить было некому, так как соответствующие органы еще не были созданы французами, пожарный инвентарь отсутствовал. Сухая погода лета 1812 г. и огромное количество деревянных строений в Москве еще больше способствовали распространению огня. Конечно, неприятельские солдаты тоже виновны в возникновении пожара, но следует отметить, что их роль в этом случае была далеко не главная.

Другая точка зрения о решающей роли в организации пожара главнокомандующего русской армией Кутузова легко опровергается отсутствием достаточной аргументации и наличием крупных логических противоречий. В этом случае на пути исследователя, доказывающего решающую роль московского генерал-губернатора в организации пожара 1812 г., возникает только одно обстоятельство – отрицание этого факта самим Ростопчиным. Однако для объяснения данного противоречия есть несколько значительных и мелких выводов. Во-первых, и это главное обстоятельство, признание графом, что пожар Москвы был организован им, вступало в противоречие с официальной точкой русского правительства. Ростопчин же неоднократно демонстрировал, что, несмотря, на зачастую резкую личную позицию, он, тем не менее, всегда оставался лояльным правительственному курсу, хотя бы внешне. Во-вторых, подобное заявление могло еще более усилить нападки на него со стороны потерявших свое имущество москвичей, а они были чрезвычайно распространены, и их нельзя было игнорировать. В-третьих, издание «Правды о пожаре Москвы» относится к парижскому периоду жизни графа. Желание выставить себя в лучшем в свете перед французской публикой, также могло подействовать на заявления Ростопчина. В то же время московскому генерал-губернатору было, как никому лучше известно, что ряд очагов пожара возник из-за банального грабежа казаков и простонародья, или патриотических действий москвичей, что также побуждало его отрицать свою причастность. Наконец, по мнению внучки графа Лидии Андреевны Ростопчиной, причиной отказа от пожара являлось влияние жены-католички ^[215].

При рассмотрении причин московского пожара 1812 г. необходимо применять комплексный подход. Факты свидетельствуют, и это нельзя отрицать, что горожане поджигали Москву самостоятельно, без всяких распоряжений, по причинам разного рода, в том числе и корыстным. Отсутствие должного порядка в рядах французской армии, грабеж, несоблюдение правил пожарной безопасности также позволяют сделать вывод о частичной виновности неприятельской армии. Однако главной причиной гибели от огня Москвы следует назвать распоряжения ее генерал-губернатора. В самом факте поджога Москвы Ростопчиным нет никакого логического противоречия. Об этом свидетельствуют и его письма и воспоминания современников и некоторые документы, поступки графа. Вся деятельность московского генерал-губернатора летом 1812 г., его ненависть к приближающемуся врагу, несогласие с оставлением древней столицы без боя и нежелание отдать ее нетронутой неприятелю, незаконченная эвакуация важного военного имущества - все это показывает, насколько логичным для него поступком была организация пожара. Соответствующий план, очевидно, был разработан заранее, однако, письма свидетельствуют, что он не был осуществлен полностью. Именно это обстоятельство, то есть несоответствие действий по уничтожению важных стратегических объектов, выполненных по распоряжению Ростопчина, с гибелью частного имущества, также приписываемого ему общественным мнением, заставляла графа отказываться от своего авторства в пожарах полностью. Наконец, пожар Москвы можно рассматривать как главный акт развернутой московским генерал-губернатором пропагандистской работы среди простого народа. Поджигая священный для русских город, он предполагал, какой резонанс это может вызвать во всех слоях русского общества, а потому принявшая широкий размах народная партизанская борьба имела одним из главных своих источников ненависть к неприятелю, уничтожившему древнюю русскую столицу.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[144] Бумаги П.И. Щукина... Ч.8. С. 409-410.

[145] Бумаги П.И. Щукина... Ч.7. С. 417.

[146] Бумаги П.И. Щукина... Ч.5. С. 161-162.

[147] «Официальные известия из армии» // Листовки Отечественной войны 1812 г. Сб. док. М., 1962. С. 47.

[148] См. Холодковский В.М. Наполеон ли поджег Москву? // Вопросы истории. 1966. № 9. С. 33.

[149] См. Липранди И.П. Русские или французы зажгли Москву?// Спб., 1855. С. 113.

[150] М.И. Кутузов. Сборник документов. М., 1954. Т. 4. Ч. 2. С.149-152.

[151] «Граф Федор Васильевич! Обращая печальный взор наш на пострадавшую от рук злобного неприятеля Москву, с крайним сожалением помышляем Мы об участи многих потерпевших и разоренных жителей ее. Богу так угодно было! Неисповедимы судьбы его. Часто в бурях посылает Он нам спасение, и во гневе являет милость свою. Сколь ни болезненно русскому сердцу видеть древнюю столицу нашу, большею частью превращенной в пепел, сколь ни тяжко взирать на опаленные и поруганные храмы Божии, но не возгордится враг наш своими злодействами: пожар Москвы потушен кровью его. Под пеплом ее лежат погребены гордость его и сила. Из оскорбленных нечестивой рукой его Храмов Божиих изникла грозная и праведная месть.... И так, хотя великолепнейшую столицу нашу пожрал несытый огонь, но огонь сей в роды родов освещать лютость врагов и нашу славу. В нем сгорело чудовищное намерение всесветного обладания, приключившее толико бедствий всему роду человеческому и приготовлявшее столько же зол предбудущим родам. Россия вредом своим купила свое спокойствие и славу быть спасительницей Европы. Толь знаменитый и достойный храброго народа подвиг исцелит и не даст ей ран своих чувствовать...».// Московские ведомости. № 71-94. 23 ноября 1812 г. С. 1756.

[152] Там же. С. 1757.

[153] См. Холодковский В.М. Указ. соч.

[154] «Официальные известия из армии» // Листовки Отечественной войны... С. 47.

[155] См. Бутурлин Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 305.

[156] См. Михайловский-Данилевский А. Указ. соч. С. 395.

[157] См. Липранди И.П. Указ. соч. С. 168, 192.

[158] Богданович М. Указ. соч. Т. 2. С. 270, 314-315.

[159] Глинка С.Н. Записки о Москве... С. 65.

[160] Московские небылицы в лицах. М., 1813. С. 24-25, 27-28.

[161] Русская старина. 1901. № 3. С. 604-606.

[162] Толстой Л.Н. Война и мир. Т. 3. М., 1986. С. 369.

[163] См. Свербеев Д.Н.О московских пожарах.// Вестник Европы. 1872. № 11. С. 427-449.

[164] См. Мельгунов С.П. Родственники о Растопчине.// Голос минувшего. 1915. № 7-8. С. 247.

[165] См. Шмидт Ганс. Виновники пожара Москвы в 1812 году. Рига, 1912. С. 44.

[166] См. Покровский М.Н. Внешняя политика России в первые десятилетия XIX века.// История России в XIX веке. Спб., б. г. Т.2. С. 557.

[167] См. Тарле Е.В. Указ. соч. С. 167.

[168] См. Смирнов А.А. Эволюция взглядов отечественных историков на причины пожара в 1812 г.: аналитический обзор // Москва в 1812 г. М., 1997. С. 20-24.

[169] См. Полосин.И.И. Указ. соч. С. 122-165.

[170] См. Бескровный Л.Г. Указ. соч. С. 428-433.

[171] Гарнич горячо отстаивал точку зрения, что поджог Москвы – дело рук французов, на том основании, что они до этого сожгли все захваченные города, а в древней столице оставаться не собирались, намереваясь идти в Петербург.// См. Гарнич Н.Ф. Указ. соч. С. 210-214.

[172] См. Холодковский В.М. Указ. соч. С. 31-43.

[173] См. Полосин.И.И. Указ. соч. С. 122-165.

[174] Донесение князя Кутузова Александру I от 4 сентября 1812 г. // Бумаги П.И. Щукина... Ч.1. С. 95-96.

[175] См. Кудряшов К.В. Указ. соч. С. 60.

[176] См. Холодковский В.М. Указ. соч. С. 31-43.

[177] См. Смирнов А.А. Указ. соч. С. 20-24.

[178] См. Шахмагонов Н.Ф. Тайна московского пожара: Кто сжег Белокаменную? М., 1999.

[179] Вяземский П.А. ПСС. 7 том. Спб., 1882. С. 500.

[180] Клаузевиц. 1812 год. М., 1937. С. 113-114.

[181] Дмитриев М.А. Указ. соч. С. 247-248.

[182] Коленкур Арман де. Мемуары: поход Наполеона в Россию. Смоленск. 1991. С. 147-148.

[183] Сегюр. Пожар Москвы 1812 г. М., 1912. С. 9.

[184] Коленкур Арман де. Указ. соч. С. 141-142.

[185] Там же. С. 144.

[186] Сегюр. Указ. соч. С. 8-9.

[187] Коленкур Арман де. Указ. соч. С. 144.

[188] «...Все французские мемуаристы, современники, участники великой армии – солдаты и офицеры без различия, действительно в один голос утверждают, что у поджигателей были «горючие материалы». Возьмем ли мы сержанта Бургоня, возьмем ли кого-нибудь другого – мы встретим все одно и тоже в различных вариациях. Нет ничего более легкого, как утверждать, что все эти показания очевидцев недостоверны, что все это – позднейшие повторения официальной французской версии. Но есть ли для этого какое-нибудь основание: подчас рассказ очевидца отличается такой непосредственностью, что сразу можно увидать, где он рассказывает с чужих слов, по слухам, и где передает личные впечатления и наблюдения... Сержант Бургонь в своих воспоминаниях... много раз рассказывает, как он со своим патрулем наталкивался на поджигателей с «факелами», перебегавших от одного дома к другому, он рассказывает, как ему приходилось охранять, по просьбе мирных обывателей, дома от поджогов и т.д. «По крайней мере, две трети этих несчастных... были каторжники... остальные были мещане среднего класса и русские полицейские, которых было легко узнать по их мундирам»... Возьмем ли мы артистку Луизу Фюзи..., возьмем ли итальянца офицера Ложье..., возьмем ли полковника Комба..., возьмем ли генерала Дедема..., возьмем ли письмо Марэ..., герцога Бассано, датированное 21 сентября, - мы повсюду встречаемся с одним и тем же. Единогласие поразительно. Марэ говорит о «горючих материалах», найденных в домах, а капитан Бургоэн, остановившийся в доме Ростопчина на Лубянке, рассказывает, как вскоре после прибытия в трубах была обнаружена кадка с фитилями, ракеты и т.д.».// См. Мельгунов С.П. Кто сжег Москву?... С. 165.

[189] Бумаги П.И. Щукина... Ч.1. С. 129.

[190] Бестужев-Рюмин А.Д. Указ. соч. С. 78.

[191] Сегюр. Указ. соч. С. 3.

[192] РГВИА, ф. 846, оп. 2, д. 3465, ч. 2. Л. 424; Два письма графа Ф.В. Растопчина к князю П.И. Багратиону. М. 1895. С. 257.

[193] Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников.... С. 94.

[194] Вяземский П.А. ПСС. Т. 7. ... С. 99.

[195] Цит. по: Богданович М. История Отечественной войны...Т.2. С. 247-248.

[196] Бумаги П.И. Щукина... Ч.1. С. 96.

[197] Ростопчина Л. Семейная хроника. М., 1912. С. 9.

[198] См. Мельгунов С.П. Родственники о Растопчине...№ 7-8. С. 248.

[199] Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников... С. 159.

[200] «Восемь лет украшал я это имение и жил здесь счастливо среди моего семейства. Крестьяне, в числе тысячи семисот двадцати, удаляются при вашем приближении, а я сам зажигаю свой дом, чтобы он не был осквернен вашим присутствием. Французы, в Москве я оставил вам два дома, с имуществом на полмиллиона рублей; здесь вы найдете лишь пепел».// Цит. по: Дубровин Н. Москва и граф Растопчин... С. 471.

[201] Булгаков А.Я. Воспоминания А.Я. Булгакова о 1812 годе и вечерних беседах у графа Федора Васильевича Ростопчина. Спб., 1904. С. 4.

[202] «...Когда невозможно будет тех барок никакими мерами спасти, то вместе с нагруженными на них вещами жечь или потопить, дабы не могли они достаться в руки неприятеля».// РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 51.

[203] РГВИА, ф. 1, оп. 1, т. 2, д. 2656. Л. 4-5.

[204] Сведение бывшего в штате Московской полиции следственного пристава титулярного советника кавалера Вороненко.// РГВИА, ф. 846, оп. 2, д. 3465, ч. 2. Л. 322.

[205] Клаузевиц К. Указ. соч. С. 113.

[206] «Приказание князя Кутузова везти на Калужскую дорогу провиант, было отдано 29 августа. Это доказывает, что он тогда уже хотел оставить Москву. Я в отчаянии, что он скрывал от меня свое намерение, потому что я, не быв в состоянии удерживать города, зажег бы его и лишил Бонапарта славы взять Москву, ограбить ее и потом предать пламени. Я отнял бы у французов и плод их похода и пепел столицы. Я заставил бы их думать, что они лишились великих сокровищ и тем доказал бы им с каким народом они имеют дело». «До 30 августа князь Кутузов писал мне, что он будет сражаться. 1 сентября, когда я с ним виделся, он то же самое мне говорил, повторяя: «И в улицах я буду драться». Я оставил его в час по полудни. В 8 часов он прислал мне известное письмо, требуя полицейских офицеров для препровождения армии из города, оставляемого им как он говорил, с крайним прискорбием. Если бы он мне сказал это два дня прежде, то я зажег бы город, отправивши из него жителей».// Цит. по: Богданович М. Указ. соч. Т. 2. С. 312-313.