Единство Европы, первоначально созданное христианской религией и впоследствии утверждаемое покровительством политики, было жестоко нарушено французской революцией, совершиться которой позволило Провидение, как бы нарочно для того, чтобы впоследствии показать народам, как страшно карает оно народ преступный, поправший все, что есть священного на земле. Все державы праведно неблагоприятствовали Франции, но не пришло еще время сокрушения могущества беззаконного, и рука Божия удерживала еще гром, который предопределила кинуть на него рукой России, всегда верной вере и царям своим. Судьбы Вседержителя неисповедимы; но недаром же Провидение избрало народ, верный и преданный царю, Для наказания народа-цареубийцы! В таком положении дел для Франции не могло быть прочного мира. Мирились по необходимости — и только! Когда и теперь, по прошествии почти полустолетия, каждый здравомыслящий человек с таким негодованием смотрит на французскую революцию, то что же было в 1803 году! Послание консулов от 20 мая 1803 известило сенат и Законодательное собрание о необходимости войны с Великобританией. Сенат и Законодательное собрание отвечали: «Принять немедленно действительные меры, чтобы принудить Англию соблюдать договоры и уважать достоинство французского народа». На этот ответ первый консул возразил:  «Мы поставлены в необходимость вести войну: будем вести ее со славой... Нет сомнений, что мы желаем оставить нашим потомкам имя французское честным и незапятнанным (!!!)... Каковы бы ни были обстоятельства, но, во всяком случае, Англия получит от нас пример в воздержанности (!!!!), которая одна в состоянии поддерживать общественный порядок». Поводом к расторжению мира со стороны Англии был спор за владение островами Лампедузой и Мальтой и очищение Голландии. Российский император и король прусский тщетно предлагали свое посредничество. Первое открытие неприятельских действий между двумя воюющими державами было неблагоприятно для Англии. Французские войска заняли Гановер и взяли в плен англо-гановерскую армию, оставленную своим главнокомандующим, герцогом Кембриджским. После начала таким счастливым образом военных действий Бонапарт отправился из Парижа в Бельгию. Искренне или неискренне, только Брюссель и бельгийцы с восторгом встретили человека, который присоединил их к Французской республике. Бонапарт отвечал на привет бельгийцев приказанием соединить Рейн, Маас и Шельду большим судоходным каналом. Возвратясь в Париж, Наполеон приказал открыть для публики мосты des Arts, а из Пританея образовал Лицей. Не менее того занимался он и делами иностранного министерства. Заключил союз со Швейцарией, принял на экстраординарной аудиенции посланника Оттоманской Порты и обнародовал об уступке Луизианы Соединенным Штатам за шестьдесят миллионов франков. Но всего более занимала первого консула война с Великобританией. Он серьезно начал обдумывать план высадки в Англию и впоследствии говорил об этом плане. Если над ним смеялись в Париже, так зато не смеялся Питт в Лондоне. Выехав из Парижа в начале ноября, Наполеон объехал поморье, где по его повелению производились огромные работы для содействия к исполнению замышляемой высадки, и на его глазах произошло под Булонью (Boulogne) сражение между одной дивизией английского флота и французской флотилией.  Прибыв обратно в столицу, первый консул нашел уже там послание английского короля к французскому парламенту, послание, которым Георг III объявлял, что: «восстает со своим народом, потому что видит, как Франция вооружается против конституции, вероисповедания и независимости английской нации; но кончится тем, — говорил Георг III, — что Франция покроет себя стыдом и падет в бездну зол». Эти слова теперь нам могут казаться пророческими; но в тогдашнюю пору никто во Франции не признал их основательными, и взбешенный Бонапарт велел напечатать в «Мониторе» опровержение на послание английского короля, в котором не постыдился нападать более всего на его преклонные лета и между прочим сказал: «Король Великобритании говорит о чести своей короны, о сохранении конституции, религии, законов, независимости. Но разве все эти неоцененные блага не были обеспечены Англии амьенским трактатом?.. Ваша религия, ваши законы и ваша независимость, скажите, что имеют общего с островом Мальтой? Человеческой мудрости не дано предвидеть будущего...; но мы можем смело предречь, что не видать вам Мальты, не видать вам Лампедузы, и придется вам подписать трактат, выгодный для вас менее Амьенского...» Война показала Бонапарта величайшим полководцем; правительственные меры, принятые им, обличили в нем великого государственного человека: теперь, когда типографский станок становился уже политическим могуществом, ему оставалось доказать, что он так же хорошо сумеет владеть и пером. Нет сомнения, что его прокламации, приказы по армии, речи к воинам и речи официальные могут дать понятие о силе и сжатости, о благородстве и возвышенности его слога; но всего этого ему казалось недостаточно. В ту пору журналистика начинала играть важную роль, и этого уже было довольно, чтобы Наполеон захотел и сам действовать на этом поприще и таким образом стать вполне человеком своего времени. Победитель при Маренго никак не думал унизить себя, принимаясь за перо для журнальной статьи, которой старался разить неприятелей так же чувствительно, как и мечом. Он даже не раз говорил, что если бы ему пришлось избирать на свою долю доблести воина или достоинства гражданина, то, не сомневаясь, избрал бы последние, и потому-то, в бытность свою в Италии и Египте, прежде титула «главнокомандующий войском» ставил титул «член Академии». Обдумывая военные действия против Англии, первый консул не переставал, однако же, заниматься и внутренним устройством Франции. 20 декабря 1803 года по его предложению последовало постановление сената (Senatus-consulte), которое изменило в некоторых отношениях образование Законодательного собрания, открытого, в новом своем виде, 6 января 1804. Президентом этого присутственного места назначен господин Фонтанн. Предпочтя Фонтанна другим кандидатам, несмотря на его приверженность к королевской партии, Бонапарт только следовал своей системе «слития», посредством которой воображал соединить в доброжелательстве к себе обе крайние партии, то есть роялистов и ультра-революционеров: представителем одной считался Фонтанн, представителем другой — Фуше. На рассмотрение Законодательного собрания, в заседание 16 января, было представлено обозрение положения Французской республики. Разумеется, что это была великолепная картина общественного благосостояния. Господин Фонтанн, во главе депутации от совета, принес поздравления первому консулу. «Законодательное собрание, сказал он Наполеону, — изъявляет вам, от лица французского народа, благодарность за столько полезных трудов, предпринятых на пользу земледелия и промышленности, от которых война не отвлекала вашего внимания. Случается, что привычка к идеям высоким подает людям гениальным повод пренебрегать мелочными подробностями по разным частям управления государством; потомство не упрекнет вас даже и в этом. Ваша мысль и исполнение по ней идут рядом и объемлют сразу все предметы. Все совершенствуется; ненависти потухают, оппозиции исчезают, и, под торжествующим влиянием гения, все за собой увлекающего, системы и люди, самые противоречащие друг другу, сближаются, смешиваются и единодушно способствуют прославлению отечества. Обычаи и старые, и новые начинают согласовываться между собой... Эти благодеяния, гражданин консул, суть плоды четырех лет. Все лучи национальной славы, которые бледнели в продолжение пяти годов, получили новый блеск, и вам мы обязаны этим блеском». Казалось бы, что общий восторг французов, предметом которого был Бонапарт, и их единодушное согласие на дарование ему пожизненного консульства должны были обезоружить все партии и принудить их к бездействию; но на деле этого не было: главы разных партий не переставали восставать и под рукой действовать против нового порядка вещей. С расторжением амьенского мира Англия делалась их сильной опорой. В этом положении дел они тотчас сообразили, что продолжение внутреннего спокойствия во Франции может укоренить жителей западных ее областей в мирном образе жизни, затруднит ход всяких смут, и что необходимо напасть на консула, прежде чем власть его успеет укрепиться. Вследствие этого был составлен заговор против правительства и жизни Бонапарта. Заговорщики, возбуждаемые тори, распространились от Темзы до берегов Рейна. Пишегрю вошел в сношения с знаменитым шуаном Калудалем; сам Моро принял участие в этом деле. «Каким это образом Моро тут вмешался? — воскликнул Наполеон. — Тот человек, которого одного я бы мог еще опасаться, который один мог бы, хоть немного, быть мне помехой, впутался чрезвычайно неосторожно! Право, мне помогает моя звезда!..» Открыв этот заговор, правительство не замедлило объявить о нем во всеуслышание. Все чины государства явились к Наполеону удостоверить его в том, что готовы употребить все зависящие от них средства для уничтожения и впредь подобных покушений на его особу. Бонапарт отвечал им: «Со дня вступления моего в должность верхнего правителя было сделано множество заговоров против моей жизни; воспитанный в лагере, я никогда не видал большой важности в этих опасностях, которых вовсе не боюсь. Но не могу не быть тронут до глубины души, помышляя, какой бы участи подвергся ваш великий народ, если бы удалось совершение последнего убийственного замысла; потому что замысел этот устроен не столько против меня, сколько против народа.  Я уже с давних пор отрекся от сладостей частного быта; все мое время, вся моя жизнь посвящены исполнению обязанностей, возложенных на меня судьбой и французским народом. Заговоры злых людей не будут иметь успеха. Граждане должны оставаться спокойными: жизнь моя не оборвется до тех пор, покуда нужна отечеству. Но я хочу, чтобы народ французский знал, что для меня жизнь не станет иметь ни цены, ни цели, если нация не сохранит ко мне любви и доверенности». Высказывая таким образом, что успехи контрреволюции не могут иметь места, покуда он жив, и сопрягая судьбы Франции с собственной своей судьбой, Бонапарт довольно ясно высказывал, что пожизненная власть, ему вверенная, кажется ему недостаточной для обеспечения будущности государства, и что он помышляет о новом порядке вещей. И мы вскоре увидим осуществление его замысла. В это время Наполеон запятнал себя кровавым, неизгладимым из памяти народов, преступлением. Он велел похитить из баденских владений герцога Энгиенского, последнюю отрасль знаменитого дома Конде, и предал его смерти. Наполеон чувствовал и сам, что убийство герцога навлечет на него негодование современников и потомства, и потому при каждом случае старался оправдаться. Так, например, в своем Духовном Завещании он говорит: «Я велел задержать и судить герцога Энгиенского, потому что это было нужно для безопасности, пользы и чести французского народа...» Но где ж на это доказательства? Их нет; и оправдание невозможно.  Предполагали, что Бонапарт, окруженный закоренелыми якобинцами, которые открывали ему дорогу к похищению престола, хотел этим убийством дать им ручательство в том, что Бурбоны никогда не возвратятся во Францию. Это предположение не имеет решительно ни малейшей вероятности. События 13 вендемьера и 18 фруктидора служили уже достаточно порукой за расположения первого консула. Были люди, например, Талейран и Фуше, которые не менее Наполеона должны были опасаться восстановления законной власти Бурбонов, и которые, однако ж, заняли впоследствии место в Государственном совете Людовика XVIII. В этом отношении бесполезность убийства герцога Энгиенского доказывается даже самим Бонапартом; он сказал в своих Записках: «Я никогда и не думал о принцах крови; да если б даже и был к ним расположен, то ничего бы не мог для них сделать... Я не иначе мог проложить себе дорогу к трону, как вследствие того, что французский народ считал себя свободным...» 
|
