Вскоре после 14 июля первый консул подписал прелиминарные статьи мира между Францией и Австрией и доказал то миролюбивое расположение, которое обнаружил в речи своей к депутатам от армий. Месяцем позже Бонапарт занялся учреждением Государственного совета и назначением его членов. Третьего сентября заключил он торговый и дружественный договор между Францией и Соединенными Штатами: а 20-го сентября, получив отказ австрийского императора подписать прелиминарные статьи, назначил новый конгресс в Люневиле, на который представителем Французской республики отправил генерала Кларка. Праздник, данный 1 вендемьера, был торжественным, как и праздник, бывший 14 июля. На нем присутствовали депутаты от властей всех департаментов. В этот день было назначено начать сооружение на площади Побед национального памятника в честь Дезе и Клебера, которые пали в один и тот же день, первый при Маренго, от неприятельской пули, а другой в Каире, под кинжалом убийцы. Перенесение праха Тюренна в храм Марса, исполненное по приказанию консулов, еще более придало торжественности празднику 1 вендемьера. Военный министр Карно произнес по этому случаю речь, достойную знаменитого воина, в честь которого говорил ее, и достойную себя, потому что та речь была похвала воинскому искусству, скромности, гению, общественной и частной жизни великого Тюренна, произнесенная человеком, который подобно ему оказал большие услуги отечеству и военными своими дарованиями, и высокой своей нравственностью. В этом похвальном слове Карно сумел связать имена Клебера и Дезе с именем храброго и ученого Латур д'Овернья, только что павшего на поле битвы в Германии и который приходился в родстве Тюренну.  Восьмой год основания республики был также ознаменован и открытием в Сен-Сире Пританея. Однако же, несмотря на торжественность народных пиршеств и на усилия первого консула не слишком возбуждать в так называемых патриотах сомнения насчет своих тайных намерений, средства, употребленные им для присвоения власти, и расположение, которое он с тех пор обнаруживал к уничтожению республиканских постановлений, не могли не возбудить фанатизма некоторых агентов республики, способных замыслить и исполнить убийство человека, на которого они смотрели не иначе, как на похитителя и тирана. В числе таких фанатиков были бывший депутат Арена, скульптор Чераки, Топино-Лебрен, ученик Давида, и Дамервилль. Бездельник, по прозванью Гаррель, употребил в свою пользу их ненависть к Бонапарту, втянул в заговор и все открыл полиции; так что первый консул до того почел себя в безопасности от этого заговора, что в тот же вечер поехал в театр, где заговорщики предположили было напасть на него. Со своей стороны и те, которые ожидали найти в Бонапарте нового Монка, не видя исполнения своих ожиданий, составили тоже против него заговор и устроили известную «адскую машину». Это было 3 нивоза; первый консул ехал в оперу на первое представление Гайденовой оратории Сотворение мира. С ним были Ланн, Бертье и Лористон. В то время как они проезжали улицей Сен-Никэз, вдруг взорвался бочонок пороху на тележке, нарочно там поставленной. Опоздай экипаж первого консула только десятью секундами, — Бонапарт и все, бывшие с ним, взлетели бы на воздух. К счастью, кучер был пьян и гнал лошадей скорее обыкновенного, и эта-та поспешность избавила от трагической гибели человека, преждевременная смерть которого изменила бы судьбы Европы и Франции. «Под нас подвели подкоп!» — вскричал первый консул. Ланн и Бертье настаивали на том, чтоб возвратиться в Тюльери. «Нет, нет, — сказал Бонапарт, — едем в оперу!» И он сел в своей ложе так же равнодушно, как будто и не видел никакой опасности, как будто душа его была совершенна спокойна. Однако ж он недолго предавался этому наружному спокойствию. Показав перед публикой в течение нескольких минут, что не смутился опасностью, Наполеон, уступая силе впечатления, поспешил в Тюильри, где уже собрались все значительные лица той эпохи, чтобы узнать, что случилось и чем все это кончится. Едва войдя в комнату, где находились собравшиеся, Бонапарт предался всей горячности своего характера и громким голосом вскричал: «Вот дела якобинцев; якобинцы хотели убить меня!.. В этом заговоре нет ни дворян, ни шуанов, ни духовенства!.. Я старый воробей, и меня не обмануть. Заговорщики просто бездельники, люди в грязи и лохмотьях, которые постоянно бунтуют против всякого правительства. Это версальские убийцы, разбойники 31 мая, прериальские заговорщики, виновники всех преступлений, замышленных против властей. Если уж их нельзя усмирить, то надобно раздавить; надобно очистить Францию от этой негодной дряни. Нет пощады таким бездельникам!..»  Почти то же самое повторил Бонапарт и в ответе своем депутатам департамента Сены; но печальнее всего было то, что за этим последовала казнь несчастных, увлеченных и преданных Гаррелем, и изгнание из отечества ста тридцати граждан, подозреваемых в слишком явном неблагорасположении к консулу. Министр полиции Фуше, которому надо же было оправдаться в том, что он не успел открыть и предупредить заговора, всех более настаивал на наказании мнимых преступников; и меры, им предложенные, были легко одобрены первым консулом, в котором он уже давно возбуждал подозрения на республиканцев. Но через месяц после этого происшествия узнали, что адская машина была устроена Карбоном и Сен-Режаном: их осудили на смерть и казнили. Однако же казнь настоящих виновных ничуть не изменила участи невинно изгнанных, которые, во время проезда своего через Нант, едва не сделались жертвой ярости черни. Со всем тем, такая диктаторская управа встретила немногих порицателей: до того тогдашнее общественное мнение было в пользу Наполеона. Однако же адмирал Трюге позволил себе некоторые замечания, в которых жаловался на то, что в некоторых брошюрах проповедуют возвращение к монархии и наследственной власти. Это был намек на брошюру под названием Параллель между Цезарем, Кромвелем и Бонапартом, которая была издана под покровительством Министерства внутренних дел и, очевидно, казалась назначенной к тому, чтобы посмотреть, как примет народ новое изменение формы правления, замышляемое Наполеоном. 
|
