МОСКВА В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ 1812 ГОДА

Великая война 1812 года, которую вела Россия в борьбе за существование и за самостоятельность, оставила в умах современников неизгладимое воспоминание. Не только русские и французы, непосредственно участвовавшие в борьбе в качестве двух главных противников, но и граждане германских государств, и Австрии, и Италии, и Швеции долго еще после окончания великого похода, в котором они принимали то или иное участие и о котором слышали от очевидцев, не переставали писать об этих вечно памятных событиях. Даже дальнейшая кровопролитная и долгая борьба восставшей в 1813 — 1814 годах Европы против «всемирного угнетателя» нисколько не заслонила от взоров потомства ту войну, в которой русский народ, отразив страшное нашествие, положил начало освобождению европейских народов.

Много славных, навеки памятных страниц вписала Москва в свою восьмисотлетнюю историю и в одиннадцативековую историю русского народа. В 1812 году Москва оказалась магнитом, неодолимо притягивавшим к себе могущественного врага на свою погибель. Москва вызвала первые начинания партизанской борьбы в деревнях. Москва сожгла себя, чтобы не отдавать в руки захватчиков ничего, кроме обгорелых развалин. Москва своей жертвой в неимоверной степени усилила грозное чувство карающего патриотического народного гнева, который сначала истребил «великую армию» вторгшегося агрессора, а затем после новой страшной борьбы покончил с его мировым владычеством.

С Москвой навеки связалось и освобождение России, не допустившей своего порабощения, и освобождение уже давно покоренной и терпеливо переносившей свое рабство континентальной Европы.

«Великодушного пожара не предузнав». Наполеон еще задолго до начала военных действий решил, что если русские не заключат мир тотчас же после того, как потерпят свое неизбежное (как ему казалось) поражение в первые же недели войны — под Вильной, или под Дриссой, или под Витебском, или под Смоленском, — то уж, во всяком случае, покорятся неизбежной участи в Москве.

Остановимся на этом факте и рассмотрим, во-первых, почему Наполеон не предвидел «великодушного пожара», истребившего уже занятую им столицу, и, во-вторых, почему он так убедил себя, что оккупация Москвы окончательно сломит русское сопротивление.

Ответ на этот вопрос дает долгая предшествующая история наполеоновских войн. Завоевание столицы неприятельского государства обыкновенно влекло за собой прекращение организованного сопротивления. Забрав в свои руки Александрию и Каир, Наполеон покончил с мамлюками; подчинив североитальянские и среднеитальянские столицы — Милан, Геную, Флоренцию, Венецию, Рим, Неаполь, — он овладел Аппенинским полуостровом. Дважды захватив Вену — в 1805 и в 1809 годах, — он оба раза победоносно закончил свои походы, причем если в 1805 году мир был заключен не тотчас же после занятия Вены, то исключительно вследствие присутствия русских войск, которое и несколько затянуло войну (до Аустерлица). Точно так же лишь присутствие русских войск на территории Пруссии с конца 1806 года затянуло на несколько месяцев полную капитуляцию прусского государства. А что эта капитуляция произошла бы, безусловно, через несколько дней после торжественного въезда Наполеона в Берлин 21 октября 1806 года, то есть через три недели после начала войны и через одну неделю после полного разгрома прусской армии под Иеной и Ауэрштедтом, против этого никогда не спорили даже неистово патриотические прусские историки, и в этом не сомневался никто из современников.

«Счастье» слишком долго служило Наполеону, слишком благоприятно, другими словами, складывались для него обстоятельства, которыми он умел при этом пользоваться с поразительным талантом, и слишком он привык к покорности побежденных народов, теряющих свою столицу. Было, правда, одно исключение: Мадридом Наполеон овладел, а испанцев не покорил. Но стоит ли приписывать этому исключению какое-либо важное значение? «Оборванцы», «нищие погонщики мулов», «грязные пастухи» — они сопротивляются только потому, что им помогают англичане! Такова была официальная французская версия об испанской народной войне, и в этом случае, как и во многих других. Наполеон, в конце концов, сам подпадал под обаяние лжи, которой одурманивал своих подданных, и обман превратился в самообман.

Итак, Испанию считать «не стоит», а вся остальная практика войн и завоеваний сулила Наполеону победоносный мир, едва только он войдет в древнюю, священную для русского народа столицу. Конечно, инстинкт говорил ему, что Александр I не поведет себя так, как повел себя прусский король Фридрих-Вильгельм III, который, убежав от Наполеона на окраину своих владений — в Кенигсберг, в Мемель, — писал оттуда завоевателю письмо, почтительнейше осведомляясь, всем ли довольно его императорское величество в Потсдаме? Все ли исправно во дворце, где изволит пребывать высокий гость?

Но как поведет себя весь народ в Москве, — этого Наполеон не знал. Он видел русских солдат в бою, он помнил кровавое побоище под Прейсиш-Эйлау, где сам он едва не остался на поле сражения вместе с половиной своей армии. Но русский народ, русское гражданское население ему довелось узнать лишь в войну 1812 года. В Европе говорили, будто встречавшие Наполеона в Берлине представители берлинского городского самоуправления в порыве благодарности за приказ продолжать спокойно торговлю в магазинах, не дотянувшись до руки императора, поцеловали его кобылу. Если это и являлось преувеличением, то общий дух событий, тон отношений берлинского населения к победителю был уловлен авторами этого предания вполне правильно.

Конечно, «московские бояре» — это не берлинские лавочники, и Наполеон уже наперед готовился встретить их милостивой речью. Но почему же думать, что Москва слишком уж по-другому поведет себя, чем Вена или Берлин, или десяток других столиц, куда входили его победоносные войска? Наполеон не видел оснований сомневаться. Он даже так и заявил потом о своем неудовольствии, недоумевая, как это москвичи не учли примера его доброго и миролюбивого обращения с другими столицами.

Итак, если мира не будет до Москвы, то вперед, в Москву! Там венец всех войн, всех побед французского завоевателя, венец всей его волшебной карьеры.

Теперь другой вопрос: помимо этого опыта с другими столицами, были ли у Наполеона еще какие-либо мотивы, заставлявшие его возлагать совсем особые упования именно на занятие Москвы? Бесспорно, были. В Европе тогда мало и плохо знали Россию и русскую историю, еще меньше и хуже, чем в настоящее время. Но о том, что представляет собою Москва в русской истории, об этом среднеобразованный человек в Европе все-таки имел понятие. А Наполеон был по своему образовательному уровню выше среднего европейца.

Не забудем, что слово «Россия» долгие века совсем не употреблялось в Европе, а заменялось термином «Московское царство» или короче — словом «Москва». О том, что именно Москва организовала освобождение от татар, что Москва спасла Россию от распада и расхищения иноземцами в начале XVII столетия, — это знали и учитывали правильно авторы даже самых фантастических и курьезных сборников всевозможных россказней о России, бывших в ходу в течение XVIII века. И еще при Петре, когда столица была уже перенесена в Петербург, в Европе еще продолжали некоторое время вместо «Россия» говорить «Москва», и даже в Швеции писали часто о войне с «москвичами» или, даже на польский манер, — с «москалями». Этот термин был в ходу в Швеции и в войну 1808 — 1809 годов из-за Финляндии.

Термин «святой город Москва» — «la sainte ville de Moskou» — держался крепко. Тут действовали и воспоминания о Сергии, о Куликовской битве и победе над татарами, и о Троице-Сергиевской лавре и Кремле, осажденных врагом и выдержавших страшное лихолетье, о пребывании патриархов и о «сорока сороков» церквей. Кстати, Наполеон принял эти «сорок сороков» за точную математическую истину, произвел соответствующее умножение (40 х 40) и написал жене, императрице Марии-Луизе, из Москвы: «Здесь тысяча шестьсот церквей».

Итак все, что Наполеон знал о Москве, сводилось (с единственно интересовавшей его точки зрения) к тому, что религиозное, «суеверное» (он всегда применял этот термин) население России покорится, так как сочтет потерю Москвы за веление свыше и за указание перста Божьего.

Словом, и стратегическо-политические соображения, и психологические мотивы, и трезвые (как ему казалось) расчеты на использование «суеверных» чувств русского народа, связанных, по убеждению Наполеона, именно со старой столицей, — все это предопределило путь завоевателя. В Витебске уже приходили к концу все колебания. Еще в Смоленске, когда Мюрат, король неаполитанский, бросился на колени перед императором, умоляя его не идти дальше и повторяя, что Москва — это гибель. Наполеон сделал попытку заключить мир до Москвы и предложил взятому в плен Тучкову-третьему дать знать об этом Александру I. Ответа не было, и император двинулся дальше, к желанному миру, который его ждет в Кремле.

14 сентября Наполеон уже стоял на Поклонной горе и глядел на залитую солнцем великолепную, с ее причудливыми, непривычными глазу императора очертаниями панораму, любуясь восточной красавицей, как тогда часто называли Москву побывавшие в ней иностранцы. Воображение Байрона увековечило эту минуту.

«Вот башни полудикие
Москвы Перед тобой в венцах из злата
Горят на солнце...
Но увы! То солнце твоего заката», —

говорил впоследствии английский поэт, обращаясь к тени завоевателя.

Всего девяносто километров отделяют Москву от Бородинского поля — целая неделя прошла между кровавым днем 7 сентября 1812 года и тем моментом, когда 14 сентября кавалерия Мюрата вступила на окраину Арбата. Однако уже в Бородинском сражении невидимо, но могущественно участвовал великий город. Москва участвовала теми чувствами тайного гнева, патриотической обиды, жажды справедливого отмщения, которые переполняли сердца бойцов и которые дали в эти грозные часы русскому народу полную нравственную победу над Наполеоном. Близкая угроза Москве воодушевляла этими чувствами русских героев, погибавших на Багратионовых флешах, на батарее Раевского, у Колоцкого монастыря. Не «суеверие», о котором твердили Наполеону придворные льстецы, повторявшие этот пренебрежительный отзыв своего повелителя, но могучее народное чувство любви к родине, олицетворяемой в эти часы Москвой, — вот что сделало Бородино самым страшным из всех бесчисленных битв кровавой наполеоновской эпопеи, по отзывам старого императора. Ведь Пушкин и дает объяснение, почему Наполеон «не предузнал» «великодушного пожара»: «Как сердца русских не постигнул ты с высоты отважных дум?» — вопрошал наш поэт Наполеона. Только когда уже бушевал зажженный со всех четырех концов великий город, Наполеон, судя по вырвавшимся у него замечаниям о «решимости» людей, сжигающих свою столицу, понял, что эти «скифы», эти «варвары» одушевлены кое-какими другими чувствами, посильнее всякого «суеверия».

От начала до конца своего пребывания в Москве, от Дорогомиловской заставы, где он ждал 14 сентября каких-то несуществующих «бояр» с ключами от Кремля, и до той минуты 19 октября, когда он воскликнул: «В Калугу! И горе тому, кто станет на моем пути!» — Наполеон переходил от нетерпеливого и тщетного ожидания ответа Александра на его мирные предложения к поискам выхода из катастрофического положения, в которое поставил его пожар Москвы. Этот пожар имел для агрессора и его армии роковые последствия не только в смысле уничтожения запасов, но и в моральном отношении. Случилось именно то, чего так желал избежать Наполеон, усиленно и многократно настаивая (уже в дни похода), что он, мол, ведет войну вовсе не затем, чтобы покуситься на территорию и достоинство России, а только затем, чтобы разрешить некоторые разногласия и дипломатические недоразумения.

Пожар Москвы, подмосковная партизанщина, абсолютное отсутствие даже со стороны кучки нищего, оборванного люда, оставшегося в Москве, каких-либо признаков желания сблизиться с неприятелем — все это ясно говорило завоевателю, что эта война становится для России войной народной в самом полном, в самом беспощадном значении этого слова. Так оно и оказалось, и в несравненно больших размерах, чем это представлялось Наполеону.

Истинный представитель русского народа в 1812 году, Кутузов и умом своим и своим безошибочным национальным инстинктом понял, что Москва погубит, а не спасет Наполеона. Царь и придворные не понимали этого и всячески порочили старого вождя. И поразительна также ни на минуту не пошатнувшаяся уверенность народной массы в тылу и солдат в армии, что пожертвование Москвой, как оно ни болезненно, совершенно необходимо. Всенародная популярность Кутузова не только не пострадала, но возросла. Подготовляя в Тарутине контрнаступление, старый герой был не менее любим и почитаем русскими людьми, чем тогда, когда в Вильне, в декабре 1812 года, на верху славы, выслушивал фальшивые любезности и принимал высшие знаки отличия от ненавидевшего его (и явно презираемого им самим) царя и когда изумленная Европа с восхищением повторяла имя «победителя непобедимого Наполеона».

В исторической традиции России и Европы Бородино, пожар Москвы и Березинская переправа, закончившая разгром французской армии, навсегда остались тремя вехами, с непреодолимой силой приковавшими к себе воображение народов. Пожар Москвы стоит в центре этих событий. Он явился как бы прямым продолжением и дополнением результатов Бородинского сражения: добыча, из-за которой агрессор потерял половину своей армии, ускользнула, превратилась в дым и пепел именно тогда, когда он был уверен в том, что она в его руках. А Березинская трагедия в свою очередь была, как и все катастрофическое отступление от Москвы, обусловлена невозможностью оставаться на зиму в сгоревших развалинах и необходимостью бежать без оглядки по наихудшей, но кратчайшей дороге. В московском пожаре расплавилась золотая корона вселенского завоевателя, говорили поэты и прозаики последующих поколений. Окончательная гибель Наполеона пришла лишь 18 июня 1815 года под Ватерлоо, то есть через два года и девять месяцев после московского пожара, но эти годы были лишь долгой, кровавой агонией. В Москве завоеватель получил смертельный, непоправимый удар в сердце.

Нашему поколению, только что пережившему варварское нашествие гнусных фашистских полчищ на Советский Союз и познавшему счастье великой победы, сокрушившей подлого врага, нам, современникам и свидетелям бесчисленных подвигов Советской Армии... особенно отрадно вспоминать о былой славе и незабвенных чудесах массового народного героизма, спасших Россию в 1812 году.