И.Н. Скобелев
«Солдатская переписка 1812 года»
Письмо X.
Вот теперь перескажу я тебе чудеса, что волосы дыбом станут! Лишь пришли мы в Красную Пахру, а тут наши наездники дожидаются Главной квартиры с тремя французскими курьерами, которых перехватили на Смоленской дороге. Ну! С чем, ты думаешь, эти курьеры из Москвы посланы были за море, в бусурманскую сторону?.. С церковным серебром! У злодеев не дрогнула рука сорвать ризы со святых икон... Батюшки-све-ты! Ах они окаянные! Ведь уж это, воля твоя, из рук вон! Мы и сами благодаря Небесному Царю в чужих землях бывали, и частенько случалось проходить мимо церквей. Так хоть креститься и не станешь, а молитву все-таки сотворишь; по-моему, где народ молится, там и святой храм, так положу ли я руку на утварь Господню? Да провались я сквозь землю, если и на ум только взойдет мне экая притча! Над верой, чья бы она ни была, шутка вовсе не смешна, да и отшучиваться грустно: всякому свое мило.
После этого суди, каков французский обычай, и скажи: что у них святого? Пусть оторвут у меня руку, ногу, худо мне будет, а прошу! Но за оскорбление храмов Божьих и за ризы церковные я, брат, с ними ввек не помирюсь! А мне было еще и блажь в голову пришла: ведь по-немецки нам не сызнова учиться, бывало, в Пруссии заведешь речь, как с родными, а лишь молвишь: «Либер мудрахен, мадам, гебенцы, пожалуйста, мир эйна глазик бир!» Глядишь, ин вместо стаканчика пивца поставят целую бутылку – раздолье! Да! Пруссаки, брат, славные люди, что и говорить! Ну, вот хотел было я по-французски поучиться, ведь не век свой будем тузить друг друга, когда-нибудь, чай, и помиримся, а там неравно придется, думал я, кого-нибудь и из них, кстати, приласкать, приголубить. В семье не без урода, встретится подчас и порядочный человек, но, видно, каков поп, таков и приход: теперь плати ты мне за каждое слово по пятаку, вот те Христос, не возьму! Стало быть, и говорить с окаянными до гробовой доски не буду, а ведь разговор-то у них не больно хитер: стоит приняться, духом бы схватил! Не далее как вчерась пригнали к нам человек триста пленных, да что за люди? Посмотреть не на что; ни дать ни взять, стрекозы. Мы лишь подошли к ним, а они заговорили: «Мусье, дуй пень, дуй пень[1]». «Здесь чистое поле, пней нет, товарищи, – сказали мы, – дуйте себе в кулак, коли вас берет охота». Можно бы, кажись, понять? Ин нет! Они все-таки свое, кой черт вошел им в голову? Не выкидывают ли они штуки, думали мы, и у нас есть черемисы, что молятся пням; уж не считают ли они и нас такими же получертенятами? Долго мы толковали, да, спасибо, подошел полковой наш причетник, Вавила Пафнутьич Строчкин (он определился после тебя), человек ученый и, не греша можно сказать, всеведуюший: всю обедню наизусть так и дерет. Да и дивиться нечему: хоть в службу-то он отдан и за пьянство, однако же из семинаристов, ну сущая, брат, книга, уж не запнется: о чем хошь заговори –научит и попа другого. «Они, ребята, хлеба просят, – сказал Вавила Пафнутьич. – Хотя кормить бусурманов и не приходится – да что делать? Ведь они все-таки тварь Божья, да и Священное Писание гласит: любите и врагов ваших!» Только что отрезали мы им по кусочку, а их и погнали. «Адне[2]!» – закричали все в голос. «Нет, приятели! Без конвоя вас не пустят!» – сказали мы. «Да они прощаются», – перевел нам Строчкин. Ну, теперь ты видишь, что язык у них просто-напросто наш, только они его, злодеи, перековеркали: дуй пень, это, вишь, дай хлеба, а кушать, по-ихнему, манжеты! Ну, право, с ними, с пострелами, животики надорвешь! Да что толковать! И в Польше точнехонько то же: как начнешь, бывало, слова-то ломать и справа налево, и слева направо, и наизнанку, так и пойдут дела на лад; иное место и сам не понимаешь, что говоришь, а они уж знают: катай только навыворот!
Здесь назначен и вступил в должность дежурного генерала Петр Петрович, наш дивизионный начальник, Коновницын. Вся армия рада, что место такое важное занял храбрый, честный и благородный человек. А нам его и невесть как жаль!
Примечания:
[1] Monsieur, du pain, du pain.
