«Отечественная война и Русское общество». Том IV. Бегство Наполеона.

так, неприятель, хотя и с большими потерями, но ускользнул, и цель, не достигнутая при переправе через Березину, оставалась опять впереди. Поэтому Кутузов, получив известие о деле 16 ноября, двинулся к Копысу, 19 перешел Березину ^[1] и, остановившись в д. Уши, распорядился о дальнейшем преследовании французов. Чичагову было предписано идти за неприятелем по пятам, Витгенштейну преследовать его с правого фланга, идя на Плещеницу к Неманчицу, а командиру авангарда Милорадовичу идти через Логопск, на Яшуны и преследовать неприятеля с левого фланга. Задача же главной армии состояла в том, чтобы стать между отступавшим к Вильне неприятелем и его вспомогательным австро-саксонским корпусом Шварценберга и Рене, находившимся у Слонима, и предупредить соединение их с Наполеоном. Наконец Фигнер, Давыдов и Сеславин должны были, «не занимаясь более неприятелем», идти к Гродно и Ковно и овладеть ими до прихода сюда императора. На деле, впрочем, пришлось отступить от этого плана. Партизанам вместе с казаками Платова, как более подвижным частям, пришлось и более «заняться» неприятелем — выбивать его отовсюду по пути отступления и тревожить.

Перегон от Березины до Ковно был последним испытанием для французской армии и вместе с тем концом ее уже не в военном только отношении, но и в физическом.

О порядке, о дисциплине в эту минуту, конечно, не могло быть никакой серьезной речи. «Все шли, как попало, кавалерия, пехота, артиллерия, французы и немцы; не было больше ни крыла ни центра. Артиллерия и обоз двигались сквозь эту нестройную толпу, не повинуясь никаким приказам, кроме одного: двигаться, как можно быстрее». И действительно, двигались быстро, точнее бежали, сколько хватало сил, не чуя под собой земли. «Мы спешили вперед, — говорит Фезензак, — не обращая внимания ни на нашу усталость, ни на скользкую почву под нашими ногами». Сто верст пути от Вильны до Ковно они прошли в три дня. По словам Сегюра, у солдат теперь даже «не было желания бороться с неприятелем — они стремились только победить голод и холод» (203).

Между тем враг следовал за ними по пятам, неотступно, безостановочно и притом двойной враг — в виде стихии и в виде русских войск. Особенно неумолим, неотступен и беспощаден был первый враг. Как раз после переправы погода переменилась, стало быстро холодать, и морозы достигли 27^о. «Холод, по словам очевидца, проникал через кожу, мускулы, до мозга костей. Поверхность кожи становилась бела, как снег, а члены хрупки, как алебастр. Удароподобный припадок поражал нередко внезапно все тело, и труп, еще дышащий, делался неподвижным. Тогда можно было отламывать от него руки и ноги без малейшего усилия, и живой мертвец не чувствовал при этом никакой боли». Непривычные к холоду, и не зная, как от него спасаться, французы делались жертвой своей неопытности. Замерзали на ходу, засыпали навеки у костров и устилали своими трупами дорогу.

Другой враг — русские войска, тоже не давал пощады французам. Они следовали за бегущими с неменьшей быстротой и возрастающей стремительностью. «В первые дни, — по словам Чичагова, — мы были остановлены немного мостами, которые он (враг) сжег и истребил; но несколько часов достаточны нам были для исправления их» (из рапорта Чичагова главнокомандующему от 29 ноября — «Северная Почта», 1812 г.). Затем Чичагов «пошел форсированными маршами; авангард ни на минуту не терял его (неприятеля) из виду и выбивал его несколько раз, принуждая идти ночью и забирая у него пушки и пленных». Уничтожались последние остатки когда-то «великой», а теперь «умирающей и дезорганизованной армии». Преследование, по признанию самих французов, шло так энергично и быстро, что являлось опасение за целость императора.

В погоню за французами русские бросились тотчас же после переправы их.

Не успел французский арьергард оставить Зембин, как налетели казаки с тыла и флангов и выхватили из строя несколько человек, а следом за ними появился Чаплиц и взял 7 пушек и 400 пленных. Тот же Чаплиц, который, по свидетельству Чичагова, «особенно отличался и по стремительности и по неутомимости» преследования, на другой день вместе с Платовым оттеснили Виктора из Плещеницы и гнали его до Хотович, отбив при этом еще 6 орудий и 400 пленных. В следующие дни — новые нападения и новые потери французов — 2.000 пленных, 10 орудий и 2 штандарта. В Молодечне Чаплиц и Платов опять настигли Виктора и заставили его отступить за р. Ушу, потеряв 500 пленных и 8 орудий. В это время подоспел отряд Ермолова и вся дунайская армия, и в трех верстах за Молодечной Виктор был разбит окончательно. Его солдаты сами бросали ружья и сдавались. Он потерял всю артиллерию в числе 20 орудий и 2.500 пленными, т.е. арьергард перестал существовать. В Бенницах и Ошмянах повторилось то же с возобновленным арьергардом, от которого при Медниках уже ничего не осталось. «Со времени переправы через Березину до Вильны нам досталось 150 орудий, более 700 зарядных ящиков, фургонов и такое большое количество обозов, что дорога во многих местах ими завалена, два штандарта, несколько генералов и несколько тысяч пленных» (из того же рапорта Чичагова). Потерю в людях французами за то же время Чичагов исчислял в 30.000 человек, «не менее».

Сам Наполеон быстро шел впереди своей армии. Но мысли его были заняты не армией, а другим. Он видел ясно неминуемую гибель армии и, не желая рисковать, ради обреченных насмерть этих жалких остатков, собой и своим престолом, решил бросить войска и ехать в Париж, чтобы там напомнить о себе, о своей власти и набрать новые войска для новой кампании. Отныне он уже не генерал «умирающей армии», а император, спешащий в свою столицу; 23 ноября в Сморгони Наполеон, пригласив к себе Мюрата, вице-короля, Бертье и всех маршалов, объявил им о своем решении. «Оставляю вас, — сказал он им, — чтобы привести триста тысяч солдат. Необходимо стать в такое положение, чтобы мы могли вести вторую кампанию, потому что первая война не кончилась одной кампанией». Причину своих поражений император видел в стихийных бедствиях и ошибках своих полководцев. В том же смысле был составлен и последний 29 бюллетень, отосланный 21 ноября в Париж, только в более приподнятом тоне и со смягчением красок. Командование армией перешло к Мюрату, который в ожидании возвращения императора с новыми войсками должен был, в свою очередь, собирать войска в Вильне, а Шварценбергу было предписано прикрывать в случае отступления Мюрата за Неман Варшаву и Гродно. Дипломатический корпус и казна переместились в польскую столицу.

Из Сморгони Наполеон ехал в карете на полозьях в сопровождении Коленкура и небольшого конвоя. Быстро миновал он Ошмяны, повидался с военным министром в Медниках и утром 24 ноября был уже в Вильне. Неотступное преследование русских не дало ему возможности остаться некоторое время здесь. И он, не въезжая в город, переменил только лошадей и отбыл в Ковно. 26 прибыл в Варшаву, откуда, ободрив поляков новой кампанией, через Дрезден и Майнц добрался, наконец, в ночь с 6 по 7 декабря до Парижа — «в самом мрачном и печальном настроении».

Между тем оставленная своим вождем армия продолжала двигаться и гибнуть. Отъезд императора произвел здесь взрыв негодования. Когда узнали, что он передал начальство над армией Мюрату и уехал в Париж, то поднялся общий крик негодования. «Самые спокойные и умеренные люди выходили из себя; если бы кто-нибудь нашел в себе достаточно мужества, чтобы провозгласить низложение императора, то все признали бы этот факт».

Ближайшим же последствием оставления Наполеоном своей армии было еще большее разложение ее и быстрая гибель. Присутствие императора при всей дезорганизации и деморализации войск все же поддерживало хотя бы тень организации, спаивало их в «армию Наполеона». Одни испытывали страх перед императором, у других осталось обаяние личности его, в других теплилась надежда на гений великого полководца и таким образом они теснились около него и шли за ним. Когда же Наполеон бросил армию, объединяющий центр исчез, а вместе с ним исчез и последний нравственный ресурс. Никто из маршалов не мог заменить императора и не могущая теперь быть остановленной нравственным авторитетом деморализация и дезорганизация достигли быстро таких чудовищных размеров, до которых, кажется, не доходила ни одна армия.

«С тех пор, — рассказывает Сегюр, — не стало братства по оружию, не стало товарищества, все связи были порваны! Невыносимые страдания лишили всех разума. Голод, мучительный голод довел этих несчастных до такого состояния, что они знали только животный инстинкт самосохранения, единственное чувство самых свирепых животных; этому инстинкту они все готовы были принести в жертву. Казалось, что во всех проявилась яростная, дикая и варварская природа какого-то неведомого существа. Подобно дикарям более сильные грабили более слабых; они сбегались толпой к умирающему и часто не ждали даже его последнего вздоха. Когда падала лошадь, то казалось, что около нее собралась голодная стая волков; они окружали ее, разрывали ее на части и дрались из-за нее, как хищные звери».

Ели друг друга. Сегюр был свидетелем сцены людоедства у костра. Он видел, как солдаты «подтащили к себе обезображенные, обугленные пламенем трупы (своих погибших в огне товарищей) и... осмелились поднести к своему рту эту отвратительную пищу».

Сараи и лачуги брались с боя закоченевшими людьми, и из-за ночлега в них разыгрывались ужасные по своей дикости сцены. «Там, как звери, они лезли один на другого, стараясь пробиться к огню; живые, не имея возможности удалить мертвых от очага, садились на них и погибали в свою очередь, чтобы послужить смертным одром для новых жертв! Скоро появлялись новые толпы отставших, и, не имея возможности проникнуть в это убежище скорби, они начинали его осаждать».

Суровей стала с отъездом Наполеона и погода. Усилились морозы. «Сам воздух, казалось, замерзал: птицы падали на лету замерзшими. Атмосфера была неподвижной и немой; казалось, все, что двигалось и жило в природе, даже ветер, было подавлено и скомкано, как льдом, среди этой мировой смерти. Не слышалось больше слов, не слышалось ропота, всюду царило угрюмое молчание».

«Все двигались в этом царстве смерти подобно жалким призракам. Глухой и монотонный гул наших шагов, треск снега и слабые стоны умирающих, — одни прерывали это глубокое, гробовое безмолвие».

Люди шли и тут же на ходу умирали, смерть их была ужасна. «От сильного мороза, — по словам Сегюра, — кровь замерзала, как вода, деятельность сердца слабела, люди начинали шататься, как пьяные, делая неимоверные усилия, чтобы удержаться на ногах».

«Из их глаз, красных и воспаленных, благодаря отсутствию солнечного света и влиянию бивачного дыма, вытекали настоящие кровавые слезы; глубокие вздохи вырывались из их груди; они смотрели на небо, на нас и на землю взором ужасным, неподвижным и свирепым; это было их последним прощанием с этой варварской природой, которая их подвергала таким пыткам и, быть может, — их упреком! Скоро они начинали ползти на коленях, потом становились на четвереньки; их голова покачивалась еще несколько минут направо и налево, и из их раскрытого рта вырывались еще какие-то предсмертные звуки; потом, в свою очередь, они падали на снег, который тотчас же окрашивался их жидкой кровью, и их страдания кончались».

До такого состояния дошла армия Наполеона в последние дни своего существования.

Конец похода, прекращение преследования и отдых составлял их самое главное желание. Ноги отказывались двигаться, бегство делалось невозможным, переставало быть спасением, и, когда показалась Вильна, у всех из груди вырвался вздох облегчения. Французы думали, что здесь русские остановят свое преследование и мучения их прекратятся. В Вильне много запасов — они отдохнут и подкрепятся перед тем, как вернуться домой.

Действительность, однако, жестоко разбила мечты этих несчастных, обессилевших людей. Конец преследования и их испытаний был дальше, чем они предполагали, и в Вильне им не удалось ни подкрепиться, ни отдохнуть.

«Десять часов были мы в пути, — рассказывает один из участников похода, — и ощущали невероятную усталость. Холод был невыносим. Я узнал после, что мороз доходил до 20 градусов. Мы спешили войти в город, но каково же было наше удивление, когда вооруженные люди останавливают нас у ворот и объявляют нам, что вход разрешается только стройным отрядам. Толпа останавливалась и росла с минуты на минуту. Тот, кто попадал в нее, не в состоянии был уже выбраться. Солнце начинало садиться; становилось все холоднее и холоднее. То и дело прибывали новые массы. Умирающие и мертвецы мешались с живыми. Мы решились, наконец, пробраться в город окольными путями».

Но и проникновение в город не принесло ничего утешительного. Прием, оказанный жителями Вильны воинам «великой армии», далеко не соответствовал их ожиданиям. Здесь не знали об участи наполеоновской армии, и, когда увидали оборванцев с отмороженными руками и ногами и исступленным взором, запрудивших улицы, то с ужасом отвернулись от них. Из опасения грабежа и насилия виленцы спешно запирали магазины и укрывались в домах. «Было грустно видеть тогда, как эти несчастные солдаты бродили по улицам, одни полные ярости; другие отчаяния, угрожая, умоляя, стараясь войти в двери домов, или магазинов, или медленно направляясь в больницы, и отовсюду их гнали!»

При своих огромных запасах, Вильна могла бы всех одеть и накормить. Но вместо этого пришедшие сюда нашли себе здесь смерть от холода и голода. А те, которых еще пощадила смерть, должны были, собрав последние силы, продолжать бегство.

Неприятель был близко. Французы едва только вступили в Вильну (26 ноября), как раздались пушечные выстрелы. Оставаться в городе было немыслимо, сопротивляться тем более. И Мюрат отступил со штабом из Вильны в ковенское предместье. Нею же приказал все-таки держаться. Ней, действительно, продержался несколько часов, но потом так быстро отступил, что не успел уничтожить припасов и бросил на произвол судьбы всех больных и раненых. По подсчету, сделанному Кутузовым после вступления в Вильну, здесь в разных магазинах оказалось ржи 14.000 четвертей, сухарей и муки 50.000 четвертей и «весьма значущие запасы мундиров, ружей, сум, седел, шинелей, киверов и прочих комиссариатских вещей»^[2]. Пленниками же достались по подсчету Кутузова же — 7 генералов, 18 штаб-офицеров, 224 обер-офицера, 9.517 нижних чинов и 5.139 больных в госпиталях. По подсчету других, полон простирался до 20.000 одних больных и раненых.

Крики «казаки» моментально подняли на ноги всех, и следом за быстро отступившими французами появился Платов со своим отрядом. Французы устремились на ковенскую дорогу, чтобы укрыться от преследования в этом городе. Но в 6 верстах от Вильны их задержала Понарская гора, и здесь был уничтожен совершенно арьергард Нея — четвертый уже после Вязьмы.

Гора сама по себе была невелика, но она обледенела, а обойти ее в первый момент обезумевшие от страха французы не догадались. И, прежде чем гору, наконец, обошли, здесь образовалось страшное скопление и давка, напоминавшая очевидцам Березинскую переправу. Гора была вся «покрыта разбитыми и опрокинувшимися повозками и пушками, упавшими лошадьми и людьми, умиравшими одни на других». Пятнадцать часов бились около этой горы, чтобы перейти ее, и, только убедившись на опыте в тщетности усилий, решили обойти ее. Но идти со всем обозом, со всем имуществом, когда неприятель шел по пятам, было немыслимо. Ради спасения пришлось пожертвовать всем, что еще уцелело из вывезенного из Москвы.

И здесь была брошена последняя артиллерия, почти все обозы, императорские экипажи, армейская казна, знамена и все драгоценности, захваченные в Москве.

Бросили с тем, чтобы поскорей уйти от неприятеля. Но вместо этого произошла задержка, и неприятель настиг французов у Понарской горы. Вид брошенных на произвол судьбы драгоценностей пробудил в самих же французах-солдатах и безоружных корыстные чувства, они бросились на вещи, и, перед лицом смерти, начался грабеж. «Раскрывшийся денежный ящик послужил сигналом; все бросились к повозкам; их разбили, вытащили оттуда самые дорогие предметы. Солдаты арьергарда, проходившие около этой сутолоки, бросили свое оружие, чтобы завладеть добычей; они дрались из-за нее с таким ожесточением, что не слыхали свиста пуль и криков казаков, которые их преследовали».

Преследователи при этом присоединились к преследуемым и приняли участие в грабеже. «Видели русских и французов, забывших о войне и грабивших вместе один и тот же ящик. Пропало на 10.000.000 золота и серебра!»

Платов,чтобы отрезать французам отступление, занял ковенскую дорогу и открыл убийственный артиллерийский огонь. Совершенно этим он не преградил пути отступавшим, — французы все-таки добрались до Ковно. Но казаки, согласно донесению Кутузова, захватили 1 генерала, до 30 офицеров и более тысячи нижних чинов, 28 пушек и очень много обозов. Командир же арьергарда Ней явился в Ковно только с небольшой горстью солдат.

«Несколько тысяч солдат было на площади и на прилегавших улицах, но они лежали замерзшими перед винными магазинами, которые они разгромили; они нашли смерть там, где они искали жизни! Это было единственное подкрепление, которое было ему доставлено Мюратом».

Сам Мюрат оставил Ковно 1 декабря и того же числа подошел сюда Платов.

Новая паника, бегство и скопление на неманском мосту солдат было следствием вступления казаков в Ковно. Нею, которому Мюрат опять поручил, как и в Вильне, держаться, предстояла неразрешимая задача — отстоять город в виду превосходного неприятеля с обессилевшими и опьяневшими солдатами. Он, однако, не остановился перед этой задачей и обнаружил необыкновенное мужество и твердость.

Поставив на Алексотенских высотах орудия, он с остатком арьергарда стал отстаивать свою позицию. Солдаты плохо слушали своего командира, не проникались его героизмом и одушевлением. Часть солдат даже бросилась бежать при первых пушечных выстрелах неприятеля.

Тогда Ней, выхватив ружье у одного из бежавших солдат, повел сам их в наступление, и казаки даже отступили.

Но Платов послал два отряда казаков в обход французской позиции. И когда Ней, оставив Алексотен, стал по льду переходить Неман на другую сторону, то солдаты передовой колонны, уже взобравшиеся на подъем, вдруг повернули и с криком бросились бежать назад. Они наткнулись там на казаков. Таким образом путь отступления оказался неожиданно отрезанным, и панический страх охватил солдат, считавших себя уже в безопасности.

Только сам Ней не потерялся, сохранил твердость и бился, пока была возможность, до ночи. С наступлением же ночи он, пользуясь темнотой, с оставшимися солдатами пробрался вдоль берега Немана и укрылся в лесу. Бегство для них было единственным спасением. И они бежали «так поспешно в течение целого дня и ночи, что многие солдаты, выбившись из сил, падали в пути».

В Вильковишки, где находился Мюрат, Ней явился почти в единственном числе.

3 декабря Ковно было в руках русских, и Платов отслужил благодарственный молебен на городской площади.

Теперь французы, бежавшие из Ковно частью к Тильзиту, частью к Вильковишкам, были за пределами русского государства, и цель кампании — изгнание врага из России, была достигнута.

Через границу перешло из 600.000 человек «великой армии» от 400 до 450 старой гвардии, 600 гвардейской кавалерии и 9 орудий артиллерии, т.е. ничтожная горсть.

Русская армия тоже понесла значительные потери. Из ста тысяч человек и 622 орудий главной армии в момент выступления из Тарутина через два месяца к приходу в Вильну, осталось 27.464 человека и 200 орудий (не считая войск непоказанных в ведомостях), всего же около 42.000. Из дунайской армии, прибывшей к Березине в числе 32.000, к Вильне подошло 17.454 чел. с 156 орудиями. Из корпуса Витгенштейна к тому же времени вместо 40 — 42 тысяч было 34.483 чел. и 177 орудий.

30 ноября прибыл в Вильну главнокомандующий. Чичагов встретил его рапортом и поднес городские ключи. А 11 декабря сюда же приехал Александр I и в тот же день наградил Кутузова Георгием 1-й степени. 12 декабря победа над французами была отпразднована обедом, за которым палили из французских пушек, и балом, на котором Кутузов поверг к ногам императора два отбитых Платовым французских знамени.