На большой дороге между Можайском и Москвой (Фабер дю-Фор).
|
VII. Русская армия в период от сдачи Москвы до Тарутина.
Подп. А. А. Кожевникова.
а военном совете в Филях вечером 1 сентября были приняты два весьма важных решения, имевших результатом сдачу Москвы без боя и отступление нашей армии по Рязанской дороге. Первое из них, по весьма понятным причинам, имело в глазах современников настолько преобладающее значение, что оставило второе совершенно в тени, как бы не имеющее сколько-нибудь важного значения. Сам по себе факт сдачи Москвы, представляя из себя политическое событие первейшей важности, имел и огромное стратегическое значение, как поворотный пункт в истории Отечественной войны. Это второе значение совершенно ускользало от внимания современников, потрясенных сдачей и пожаром Москвы, и было выяснено уже гораздо позже.
Нельзя, конечно, удивляться тому, что широкие круги тогдашнего общества, стоявшие вдали от армии, так относились к сдаче Москвы и из-за политического значения факта сдачи не замечали совершенно его стратегического значения. Но поразительно то, что почти так же относились к нему и военноначальники, собравшиеся в Филях на военный совет.
Была потрачена масса красивых слов, касающихся политического значения сдачи Москвы, и очень мало говорилось о том, что должна делать после сдачи Москвы армия, как использовать ей для своих целей эту сдачу. Следя за обменом мнений и прениями лиц, собравшихся на совет, невольно возникает мысль, что никто из них не давал себе ясного отчета о создающемся положении вещей, никто не представлял себе будущего за исключением главнокомандующего. Всем было ясно, что дать оборонительный бой на очень плохой позиции — на Поклонной горе — была бессмыслица, которая повела бы только к погибели армии и не спасла бы Москвы. На необходимости боя, впрочем, настаивал только один Беннигсен, да и то едва ли искренно, а скорее имея в виду, что его мнение, как «наиболее храброе», будет учтено где следует, что впоследствии и подтвердилось совершенно точным историческим документом — его письмом к Аракчееву. Все понимали, что для спасения армии должна была быть принесена в жертву Москва, но что дальше делать спасенной армии и какое ей занять положение по отношению враждебной армии — на этом вопросе останавливались очень мало.
О предстоящих действиях армии были высказаны мнения только двумя лицами: Барклаем и полковником Толем.
Мнение последнего о том, что все усилия русской армии должны быть направлены на то, чтобы отрезать противника от юга, было совершенно правильным. Если бы неприятель завладел Калугой, где были сосредоточены в то время провиантские запасы русской армии, Тулой и Брянском с их оружейными заводами и южными губерниями, не истощенными войной, то исход последней был бы пагубным для России. Толь правильно определил цель действий русской армии, но предложил для достижения ее план совершенно невыполнимый. Он предлагал несколько изменить позиции русских войск и затем после боя, если в том встретится надобность (а в этой надобности никто не сомневался), отступать по старой Калужской дороге, т.е. не проходя с армией через Москву.
Остается только удивляться, что такой умный и распорядительный офицер, как Толь мог предлагать этот самоубийственный для русской армии план. Но этому плану русская армия в виду наседавшего на нее авангарда Мюрата должна была менять позицию, неизвестно на какую, затем «почтить Первопрестольную боем», в исходе которого никто не мог сомневаться, так как французская армия была вдвое многочисленней русской и была одушевлена мыслью о конечном акте кампании — взятии Москвы, а затем отступать. Отступательный же марш она должна была произвести на глазах противника под прямым углом к его операционной линии с ровно ничем не прикрытым флангом и по местности, пересеченной естественными препятствиями: речкой Сетунью и оврагами.
Разумеется, этот план не мог быть принят на военном совете.
Гораздо основательней было предложение Барклая-де-Толли, и оно вытекало совершенно логично из создавшегося положения вещей и общего направления действий, которого он придерживался, будучи главнокомандующим. По его мнению, следовало возможно дольше задержать противника арьергардным боем, а главными силами проследовать через Москву и отступать по Нижегородской дороге. Оттуда русская армия могла действовать во фланг французской с одинаковым успехом при ее наступательных движениях по обоим возможным для последней направлениям, т.е. на Петербург или на юг.
По плану Барклая-де-Толли русская армия получала все соединенные с сдачей Москвы стратегические выгоды. При отступлении через самую Москву неприятель был поставлен до последнего момента в полную неизвестность о том, что делает русская армия. Наступление его должно было совершаться со всеми предосторожностями, так как сдача Москвы без всякого боя была все-таки крайне невероятна. Можно было ожидать боя даже на самых улицах столицы. Если бы арьергарду не удалось совсем задержать наступление французов, то во всяком случае занятие большого города, к которому стремились все их помыслы, должно было произвести неизбежную заминку в наступательном движении. Все эти благоприятные для русской армии обстоятельства получались при отступлении ее через самый город Москву. Действительность подтвердила правильность этих соображений, и результаты превзошли лучшие ожидания. Как известно, командующему арьергардом Милорадовичу удалось путем переговоров задержать наступление французской армии. Затем преследование велось настолько неэнергично, что русская армия выиграла так много времени, что 3 сентября Кутузов мог дать ей дневку, чтобы дать подтянуться отсталым. Обстоятельство весьма важное, так как число отсталых при прохождении через Москву должно было быть очень велико.
Что же касается до второй части предложения Барклая — об отступлении армии на Нижегородскую дорогу, то против него восстал Ермолов, который совершенно правильно указал на то, что вследствие предстоящего осеннего разлива рек, в особенности Оки, главная армия может оказаться отрезанной от юга и от южных армий Чичагова и Тормасова.
Предложение Барклая тоже не было принято военным советом. Да и вообще он не принял никакого решения, которое бы предложил для исполнения главнокомандующему. Кутузов поэтому под свою ответственность отдал приказание сдать Москву без боя и, пройдя Москву, отступать по Рязанской дороге. Командующему арьергардом Милорадовичу было приказано, боем, переговорами, чем угодно, возможно дольше задержать наступление французов. Обозам выступать с позиции среди ночи (на 2 сентября), войскам выступать вслед за обозами, не дожидаясь рассвета.
Этими самостоятельными распоряжениями, как мы впоследствии увидим, старый фельдмаршал вызвал сначала всеобщее недоумение, потом нарекания, затем они послужили главными основаниями, на которых были основаны интриги, направленные против него. Впоследствии же, когда всем стало ясно, насколько маневр русской армии сначала на Рязанскую дорогу, а потом на Калужскую, вышел удачен, стали утверждать, что мысль об этом маневре принадлежит не ему, а какому-то другому лицу.
Бивуак (Фабер дю-Фор).
|
Первая весть о сдаче без боя Москвы была получена государем через случайное лицо — одного помещика, покинувшего Москву. Затем о сдаче Москвы и об отступлении армии по Рязанской дороге его уведомил Ростопчин. Письмо было послано 1 сентября, получено государем 7-го. Взволнованный полученными сведениями, государь тотчас же послал начальника главного штаба, кн. Волконского, в армию. Отправляя его, государь сказал: «Не понимаю, зачем фельдмаршал пошел на Рязанскую дорогу, ему следовало идти на Калужскую. Тотчас поезжай к нему, узнай, что побудило его взять это направление; расспроси об армии и о дальнейших его намерениях». Слова государя очень характерны и выражают собой всеобщее настроение и то недоумение, которое господствовало в обществе и в армии по поводу приказания об отступлении по Рязанской дороге. Если таково было недоумение общества, то необъяснимо, как вожди армии и Ростопчин, хорошо знавший местность вокруг Москвы, не понимали цели и разумности движения по Рязанской дороге. Ростопчин в одном из своих писем государю прямо-таки называет маневры русской армии бесцельным и нерешительным мотанием. Достаточно, между тем, взглянуть на карту Московской губернии, чтобы убедиться в полной разумности отступления по Рязанской дороге. Отступление армии по Калужской дороге было, как мы выше указали, совершенно невозможным. Движение по направлению к Подольску было соединено с тем же, если не с еще большим риском, как и по Калужской. Затем ближайшая дорога к конечной цели передвижения русских войск, т.е. все к той же Калужской дороге, была дорога Рязанская. Последняя не представляет таких опасностей, как первая. Правый фланг отступающей армии защищен течением Москвы-реки, так что нападение с фланга почти невозможно. На этой дороге подвержен опасности только тыл. Помимо этого очень важного преимущества, по Рязанской дороге, после перехода через Москву-реку у Боровской переправы по линии селений Кулакова-Мячкова, находятся прекрасные для оборонительного боя позиции. Правый берег Москвы-реки господствует над левым, который открыт для действия по нем артиллерии. Протекающая впереди холмов Москва-река и Пахра делают позиции естественной крепостью. Боровской перевоз отстоит от Москвы всего верстах в тридцати, так что достаточно одного форсированного марша от Москвы, чтобы достичь вышеуказанных прекрасных позиций.
Не подлежит ни малейшему сомнению, что еще в Филях Кутузов знал и взвесил все выгоды отступления по Рязанской дороге и вполне ведал, что творил. По окончании совета он, нисколько не колеблясь и не предлагая вопроса на обсуждение собравшимся военачальникам, приказал отступление по Рязанской дороге. Почему это приказание, как мы выше указали, вполне правильное и логичное, вызвало недоумение в главной квартире, объясняется теми взаимоотношениями, которые к тому времени в ней установились. Беннигсен, начальник штаба Кутузова, все время советовал и даже действовал вопреки воле своего непосредственного начальника и по возможности интриговал против него. Кутузов за это платил Беннигсену полным недоверием. Если Ермолов пишет в своих записках, «что он не переставал признавать главную квартиру врагом всякой тайны», то в этом отношении старый фельдмаршал шел гораздо дальше на деле. Из своих планов и соображений он делал тайну от своего начальника штаба. Не в лучшем положении в отношении осведомленности находился и другой старший начальник Барклай-де-Толли. Близкое к нему лицо, его друг Вольцоген, пишет, что в то время «никто не знал ничего». Немудрено поэтому, что распоряжения главнокомандующего толковались вкривь и вкось, и что Ростопчин, прикомандировавшийся к главной квартире после сдачи Москвы, слыша всевозможные толки, даже совершенно добросовестно пришел к тому убеждению, что Кутузов действует, сам не понимая, что творит.
Согласно приказанию фельдмаршала главные силы выступили с Поклонной горы в ночь на 2 сентября, и когда он сам в 8 часов утра, проехав через Москву, остановился у Преображенского кладбища за Покровской заставой, то уж значительная часть войск прошла через город, и к вечеру главные силы сосредоточились у деревни Панков, в 17 верстах от Москвы, где была назначена ночевка. День 2 сентября Милорадовичу удалось выиграть путем переговоров с Мюратом, и арьергард проследовал через Москву в ночь на 3-е. Вечером же 2 сентября через него же Мюрат выразил согласие на перемирие до 7 час. утра 3 сентября. Передовые отряды Мюрата под предводительством ген. Себастиани следовали за отступающим русским войском по пятам, не вступая, однако, в бой, так что 3-го утром получилось такое положение, что некоторые неприятельские кавалерийские части оказались сзади передовых русских цепей. Гвардейский, казачий и Изюмский гусарский полки оказались совсем отрезаны в Москве, так что вынуждены были выступить через Нижегородскую заставу. Они получили приказание присоединиться к отряду Винцингероде, стоявшему на Тверской дороге. Нельзя, конечно, не согласиться с ген. Себастиани, который при разговоре с Милорадовичем, происходившем среди самых передовых цепей, с улыбкой указал на любезность французов, которые могли бы в значительной степени затруднить отступление русских, если бы того захотели. Было ли это действительно любезностью со стороны Мюрата и Себастиани, или бездействие французов было результатом их убеждения, что с занятием Москвы война окончена, но только наш арьергард 3-го числа отступил без боя до деревни Вязовки в 6 верстах от Москвы, и обе армии, так сказать, распутались.
ВОЖДИ РУССКОЙ АРМИИ.
(Портреты в Зимнем дворце).
Г.-от-кав.
А. П. Никитин.
|
Г.-л.
З. Д. Олсуфьев 1-й.
|
Г.-м.
Н. Д. Олсуфьев 2-й.
|
Г.-м.
К. Ф. Ольдекоп.
|
Г.-л.
А. Е. Пейкер.
|
Г.-м.
И. Л. Поль.
|
Г.-от-инф.
Б. В. Полуэктов.
|
Г.-л.
М. И. Понсет.
|
Г.-л.
Я. А. Потемкин.
|
Г.-м.
А. А. Протасов.
|
Г.-м.
Р. Е. Репин.
|
Г.-л. барон
Ф. Ф. Розен.
|
Г.-м.
И. П. де-Росси.
|
Г.-м.
В. Д. Рыков.
|
Г.-л.
М. Н. Рылеев 1-й.
|
Г.-м.
А. Н. Рылеев.
|
Г.-от-арт. барон
К. Ф. Левенштерн.
|
Г.-м.
Ф. Ф. Левиз.
|
Г.-л.
Г. И. Лисаневич.
|
Г.-м.
П. Г. Лихачев.
|
Г.-м.
Г. А. Луковкин.
|
Г.-м.
Д. В. Лялин.
|
Г.-л. кн.
В. Г. Мадатов.
|
Г.-м.
А. Т. Маслов.
|
Г.-м.
Ф. И. Маслов.
|
Г.-м.
М. Н. Манцев.
|
Г.-м.
В. П. Мезенцов.
|
Г.-л.
А. П. Мелисино.
|
Г.-м.
П. И. Мерлин.
|
Тайн. сов.
Д. М. Мордвинов.
|
Г.-м.
М. Ф. Наумов.
|
Д. т. с.
П. И. Нейдгарт.
|
Так как 3-го числа неприятель не предпринимал никаких наступательных действий, то Кутузов дал своим войскам дневку. Последняя была полезна для армии, помимо того, что дала возможность подтянуться отсталым, еще тем, что за этот день дороги значительно очистились от повозок, бежавших в последний момент жителей Москвы, которые страшно затрудняли движение войск.
Казак (Орловского).
|
4 сентября главные силы переправились по Боровскому мосту за Москву-реку. На левом берегу остался только арьергард под начальством Раевского, корпус которого сменил войска Милорадовича. В этот день французы не предпринимали также сколько-нибудь энергичного нaступления. Из села Жилина главнокомандующий, в то время, как уже началась переправа войск через Москву-реку, отправил с донесением государю полковника Мишо. На следующий день главные силы, ночевавшие на холмах против села Мягкова, двинулись по правому берегу р. Пахры по направлению к Подольску и ночевали на Каширской дороге. Арьергарду Раевского пришлось в этот день переправиться через Москву-реку под сильным натиском неприятеля. Кавалерия его отряда под начальством ген. Васильчикова до позднего вечера своими атаками вынуждена была прикрывать переправу. Когда же последняя совершилась и пехота и артиллерия заняли позиции на правом берегу реки у Кулакова, то кавалерия также переправилась, причем ей удалось разрушить за собой мост. К вечеру 5 числа все русские войска таким образом были за Москвой рекой, т.е. в относительно безопасном положении. С этого числа начался и знаменитый фланговый марш русской армии на Калужскую дорогу.
Это движение имело настолько серьезные результаты, что сначала его надо считать моментом поворота всей компании в пользу русских. Барклай-де-Толли в одной из своих позднейших записок, в то время, когда уже страхи улеглись, пишет государю: «Сие движение есть важнейшее и приличнейшее по обстоятельствам из совершенного со времени прибытия князя (Кутузова). Сие действие доставило нам возможность довершить войну совершенным истреблением неприятеля». Ничего нет удивительного, что многие хотели присвоить себе честь быть автором плана этого движения. Все, кто имели почему бы то ни было повод быть недовольными Кутузовым, старались доказать, что мысль о марше сначала на Рязань, а потом на Калужскую дорогу принадлежала не ему. Ермолов в своих записках пишет, что многие присваивали себе мысль о фланговом марше, но что ему известно, что она принадлежит Беннигсену.
Что положение вещей было совсем не таково, каким представляет его себе Ермолов, видно из донесения Кутузова государю, посланного через полковника Мишо[1].
Этим донесением совершенно определенно устанавливается, во-первых, то, что в действиях фельдмаршала не было нерешительности и мотания, а он поступал вполне планомерно, во-вторых, что автором плана флангового марша был сам главнокомандующий. Не опровергает последнего обстоятельства и то маловероятное сведение, что будто бы Кутузов сам указывал, что мысль о передвижении на Калужскую дорогу принадлежит Толю. Это сведение на наш взгляд указывает только на то, что не все в главной квартире ничего не знали. Ничего не знали в штабе Барклая-де-Толли, не знали Беннигсен и Ростопчин. Но нельзя, конечно, допустить, чтобы маститый фельдмаршал сам один не только придумал, но и выработал все детали плана. Несомненно, в этом участвовали и офицеры квартирмейстерской части, которым он доверял, и, конечно, в первую голову Толь, любимец, как его называли, князя.
Во всяком случае Беннигсен в выработке этого плана не играл никакой роли.
Роль же в этом деле Беннигсена, как и во все время его пребывания в армии, сводилась, главным образом, к интригам против Кутузова и Барклая-де-Толли.
Отъездом в Петербург полковника Мишо Беннигсен воспользовался для своих целей и в свойственном ему духе. Он написал письмо Аракчееву, которое он и просил Мишо передать по назначению. В этом письме Беннигсен, прекрасно понимая, какое удручающее впечатление должна была произвести на государя весть о сдаче Москвы и как он должен был быть этим недоволен, писал, что он, Беннигсен употребил все усилия, чтобы Москва не была сдана без боя, о чем просил довести до сведения государя. Что фельдмаршал сделал непростительную ошибку, сдав город, так как была полная возможность обороняться; но что теперь его настроение таково, что он понял свою ошибку и более склонен принимать его, Беннигсена, советы. Кроме того, он писал, что Барклай-де-Толли на военном совете в Филях тоже очень настаивал на сдаче Москвы без боя и заявил даже, что государь одобрит это действие.
Как мы видим из этого письма, Беннигсен не остановился перед ложью, клеветами на Барклая, так как последний не говорил и не мог говорить о том, что государь «одобрит сдачу Москвы без боя», желал воспользоваться моментом немилости к фельдмаршалу и командующему 1 армией и выставить свою личность в удачный момент.
Момент же для того, чтобы пустить в ход интригу, Беннигсен выбрал очень удачный: было весьма вероятным, что сдача Москвы настолько повлияет на государя, что фельдмаршал не останется у власти. Что настроение в то время в Петербурге было очень не в пользу Кутузова, видно из постановления Комитета Министров. Мишо приехал в Петербург 9 сентября, а уже 10-го заседал Комитет Министров, который, как бы идя на встречу желанию государя, постановлением своим осудил действия рекомендованного им Кутузова и указал, что донесения его находит не точными и неполными. Как известно, государь согласился с мнением Кутузова о том, что сдача столицы не есть еще окончание компании и ожидания лиц, ждавших отставки фельдмаршала оказались преждевременны. Весьма вероятно, что отсрочка в то время участи фельдмаршала находилась в связи с поездкой в армию Волконского, которому государь поручил расспросить и узнать точно о положении дел и ему донести.
Донской атаман
Д. Е. Кутейников.
(Музей 1812 г.).
|
Как мы выше упомянули, 5-го числа все русские войска были уже за Москвой-рекой. 5-го же вечером главные силы дошли до Каширской дороги, 6-го до Подольска. Вслед за главными силами двинулся и арьергард. Командующий кавалерией отряда Раевского Васильчиков оставил на Рязанской дороге 2 казачьих полка под начальством полковника Ефремова, которому было приказано по возможности привлечь на себя внимание неприятеля и отступать не вслед за главными силами, а по направлению к Рязани. Действия Ефремова и его казаков были настолько удачны, что преследовавший их французский авангард был в течение нескольких дней в полной уверенности, что перед ними весь русский арьергард, что главные силы отступают на Рязань. Только в ночь на 10 сентября командовавший передовыми силами французского авангарда генерал Себастиани, преследовавший казаков до Бронниц, донес, что он пошел по ложным следам и что русская армия исчезла. При следовании через Каширскую и Серпуховскую дорогу Васильчиков оставил на них также по два казачьих полка с тем же приказанием отступать не к главным силам, а на юг по тем дорогам, по которым они стояли. Этим отрядам, хотя и не удалось ввести в заблуждение противника, но они были полезны тем, что отвлекли впоследствии от войск Мюрата сильные наблюдательные отряды.
7 сентября русская армия имела дневку в Подольске, а 8-го достигла селения Горок на старой Калужской дороге. Из Подольска был выслан отряд Милорадовича, состоявший из 8 пехотного и 1 кавалерийского корпусов, в авангард по направлению к Москве до Десны. В окрестностях селения Горок и Красной Пахры русская армия остановилась на несколько дней. Так как она почти выполнила свое назначение и была на старой Калужской дороге, то заняла выжидательное положение. Из Красной Пахры был отряжен генерал Дорохов с 2.000 легкой кавалерии на Смоленскую дорогу. Отряд этот действовал очень удачно, в партизанском духе и уничтожил несколько транспортов и отдельных небольших отрядов.
Наполеон, получив в ночь на 10 сентября донесение генерала Себастиани о том, что русская армия куда-то рассеялась, и что перед авангардом только казачьи части и о нападении русских на Смоленской дороге, приказал бывшему тогда в Москве Мюрату самым энергичным образом преследовать русских. Корпусу Понятовского выступить по направлению к Подольску, а Бесьеру — по Тульской дороге. Мюрат, убедившись в том, что Себастиани введен в обман, 12 сентября со своей кавалерией направился по той дороге, по которой отступили русские, т.е. к Подольску, и приказал Понятовскому ускорить движение к этому городу. Движение кавалерии Мюрата и корпуса Понятовского не осталось незамеченным ни в русском авангарде, ни в главной квартире, и в последней было принято за общее наступление французской армии. Для воспрепятствования обходу русской позиции с фланга и тыла, Милорадович от авангарда отделил отряд, силою приблизительно в 2 пехотных дивизии под начальством генерала Остермана к деревне Немчиново. В этом же направлении была послана дивизия Паскевича от войск Раевского. Оба эти отряда, соединившись и заняв позиции, были вполне достаточны для воспрепятствования обходу. Встретив на пути отряд Остермана, Мюрат донес Наполеону, что русская армия наступает и, очевидно, намерена вступить в бой. Согласно этому донесению император отдал распоряжение об общем наступлении всей своей армии. Это распоряжение было отменено, когда вслед за тем от Мюрата было получено донесение, что русская армия отступает. Мюрат в последнем случае был введен в заблуждение передвижением Остермана на другую позицию. Как мы видим, оба донесения Мюрата Наполеону были неправильны. Вообще в этот период войны заметно сильное ухудшение разведочной службы в французской армии, которое объясняется тем, что французская кавалерия, терпя сильный недостаток в фураже, пришла уже в плохое состояние.
В виду наступления Понятовского и Мюрата Кутузов 14 сентября собрал военный совет. На этом совете Беннигсен предлагал идти навстречу до Подольска наступающей французской армии (как в то время считали), встретиться с ней и вступить в бой. Почему русские должны были возвращаться назад по тому пути, по которому прошли, и оставлять без прикрытия столь важную стратегическую линию, как Калужская дорога, на которой они уже находились, представляется совершенно непонятным. Вполне естественно поэтому, что этот план никто на совете не поддерживал. Относительно же того — выжидать ли неприятеля при Красной Пахре, позиции, при которой не представлялось особых выгод, или же отступать южней от Москвы и там искать удобной позиции — мнения разделились. Вообще настроение армии было повышенное и против каких бы то ни было отступательных движений. Старшие начальники армии, среди которых был на этот раз и Барклай-де-Толли, резко высказались против дальнейшего отступления и предлагали, укрепив позиции, выжидать неприятеля на месте. С другой стороны, мнение, которое поддерживал Кутузов, об отступлении южней от Москвы имело в свою пользу очень важное соображение, помимо того, что позиция под Красной Пахрой была неудовлетворительна.
Донской атаман А. А. Карпов.
(Музей 1812 г.).
|
От Москвы вели на Калугу собственно три дороги: старая Калужская, через Красную Пахру и Тарутино, новая Владимирская, через Боровск и Малый Ярославец, и Тульская, через Серпухово и Тарусу. Старая Калужская дорога средняя из этих дорог. Все эти три дороги на линии Красной Пахры расходятся друг от друга на весьма значительное расстояние, которое отсюда по мере движения на юг все уменьшается. Поэтому, чем южней русские войска заняли бы позиции, тем легче было бы наблюдение за всеми тремя дорогами, по какой бы из них неприятель ни предпринял наступление. Мнение фельдмаршала восторжествовало, и было решено отступать на юг, пока не представится выгодная позиция. 16 сентября войска перешли в деревню Бабенково, а арьергард занял позиции при Красной Пахре. 17 сентября Мюрат энергично атаковал позицию Милорадовича у Красной Пахры, но был отбит. У Бабенкова русская армия простояла несколько дней. Сюда, по приказанию Кутузова, стягивались отделившиеся от армии отряды, в том числе и отряд Дорохова. Отозвание последнего отряда к главным силам было, конечно, ошибкой, так как он очень успешно действовал на Смоленской дороге — коммуникационной линии французов. Сам же по себе он не мог считаться сколько-нибудь серьезным подкреплением главных сил.
Главная квартира в это время была занята приисканием позиции на старой Калужской дороге. На этой почве между главнокомандующим и Беннигсеном разыгралось довольно крупное столкновение. Беннигсен настаивал на том, чтобы укрепиться на позиции у Бабенкова, утверждая, что она вполне пригодна для действия всей армии. Кутузов, имея сведения от офицеров квартирмейстерской части, что под Тарутиным очень удовлетворительная позиция, настаивал на отступлении южней. Выведенный из себя возражениями Беннигсена, Кутузов, наконец, заявил: «Я слагаю с себя командование армией; я только волонтер, вы, как старший, вступаете в отправление обязанностей главнокомандующего, в вашем распоряжении мой штаб. Будьте любезны осмотреть позиции и затем действуйте под свою ответственность». По осмотре позиции Беннигсен в виду того, что ответственность могла пасть на него, должен был признать, что позиция никуда не годится. После этого Кутузов объявил, что он опять вступает в командование армией, приказал отступать к Тарутину. Во время передвижения русской армии к Тарутину, Мюрат, под начальством которого из корпусов Бесьера и Понятовского и его собственного сосредоточилосъ до 26 тысяч человек, предпринял обходное движение к с. Богоявленскому. Это движение было фланговым по отношению к главным силам и в тыл по отношению к арьергарду. Благодаря удачным действиям Милорадовича и в особенности русской артиллерии полковника Захаржевского, которая выехала на позицию на глазах неприятельской кавалерии и открыла по ней огонь, наступление Мюрата было неудачным и русский арьергард не потерял связи с главными силами. 21 сентября он отступил почти без потерь к Спас Купле, а на следующий день перешел за реку Чернишну.
Этими немногими боями и стычками исчерпывается описание внешних действий французской и русской армий друг против друга за период времени от сдачи Москвы до боя при Тарутине. С 22 сентября по 6 октября русская армия и армия Мюрата стояли друг против друга и одна в виду другой, причем аванпосты были только разделены речкой Нарой, и не предпринимали никаких военных действий.
Со стороны русских такая затяжная остановка была вполне объяснимой. Кутузов ясно понимал, что каждый день замедления военных действий дорог. С каждым днем русская армия усиливалась. С Калугой установилось регулярное сообщение, следствием чего было и правильное продовольствие войска. С каждым днем армия увеличивалась численно, принимая в свои ряды рекрутов и ратников. К концу 2-ой недели стоянки у Тарутина в распоряжении Кутузова было уже слишком 80.000 правильно сорганизованного войска, не считая тех войск, которые были в отдельных отрядах, и казаков. Для французов же каждый день причинял огромный вред. Все больше развивающиеся партизанские действия делали сообщение с Западом все затруднительней. Отсутствие фуража вокруг Москвы ослабляло кавалерию, необходимую для борьбы с партизанами. Стоянка в сожженной Москве ослабляла французское войско. Бездействие Мюрата поэтому может быть объяснено только тем, что он, как привычный кавалерийский начальник, не чувствовал почвы под ногами, не имея хорошей кавалерии, или же тем, что французы продолжали надеяться, что взятием Москвы война окончена. На то, что Наполеон считал момент выгодным и возможным для заключения мира, указывает приезд в главную квартиру 23 сентября его флигель-адъютанта Лористона с предложением перемирия. Кутузов, хотя и принял Лористона, за что впоследствии получил от государя замечание, но от переговоров о перемирии отказался, сославшись на то, что не имеет на это полномочий.
В отношении высшего управления армией за этот период произошло несколько важных перемен.
Во время стоянки армии под Красной Пахрой из Петербурга прибыл флигель-адъютант полковник Чернышев, который привез главнокомандующему выработанный в Петербурге общий план военных действий[2]. В том же рескрипте было указано, что Тормасов отказывается от командования запасной армией и переводится в главную, причем на усмотрение главнокомандующего предоставлялось назначить его начальником 2-ой армии на место раненого Багратиона или, если обе армии будут соединены в одну, дать ему какое-нибудь другое назначение.
Г.-л. И. Е. Ефремов.
(Донск. музей).
|
После страшной убыли в войсках под Бородином и во время арьергардных боев до Москвы русская армия настолько растаяла, что разделение ее на две армии являлось совершенно излишним, тем более, что обе армии давно уже действовали совокупно. Существование двух отдельных штабов армий и, сверх того, штаба главнокомандующего только затрудняло, замедляло и путало управление. В виду этого Кутузов никого не назначил заменяющим Багратиона, а Сен-При, начальник штаба 2-ой армии, получил другое назначение, вследствие чего 2-ая армия была в непосредственном ведении главнокомандующего и его штаба. 7 сентября в Подольске Кутузов назначил одного общего для всех армий, или, лучше сказать, штабов, дежурного генерала Коновницына. На последнего он, довольно демонстративно избегая Беннигсена, очень часто возлагал те обязанности и поручения, которые входили в сферу деятельности начальника штаба. Скромный и считавший себя недостаточно опытным Коновницын в этих случаях прибегал к помощи Ермолова, начальника штаба 1-ой армии. Такой порядок или, лучше сказать, беспорядок, конечно, не мог не отзываться дурно на общем течении дел.
Вышеупомянутым рескриптом, присланным с полковником Чернышевым с полномочием о возможности соединения армий, Кутузову развязывались руки. 16 сентября он издал приказ, по которому 5 пехотных и 3 кавалерийских корпуса, входивших в состав 2-ой армии, должны были войти в состав 1-ой армии, под начальством Барклая-де-Толли, остальные же ее части — в состав отряда Милорадовича. Штаб армии составлялся из следующих лиц: начальник штаба — Ермолов, дежурный генерал Коновницын, генерал-квартирмейстер Толь, генерал-интендант сенатор Ланской, начальник артиллерии — ген.-майор Левинцер, начальник интерной части ген.-майор Ферстер.
Приказ по армии от 16 сентября, которым узаконялось уже давно установившееся фактически положение вещей, но которым еще раз подчеркивалась ненужность двух главнокомандующих, был новым уколом самолюбию Барклая-де-Толли, побудившим его под предлогом болезни просит об увольнении его из армии. Получив согласие на увольнение от Кутузова, Барклай-де-Толли через два-три дня после приказа по армии уехал из нее. На его место Кутузов не назначил никого, объявив, что впредь до распоряжения Его Величества он вступает лично в командование 1-ой армией, т.е. в сущности единственной, которая тогда была под Москвой.
Болезнь, конечно, была предлогом для отъезда Барклая, так как за две недели перед тем при прохождении армии через Москву он не слезал с лошади в течение 18 часов, под Красной Пахрой его все видели здоровым и ободрявшим войска при раздаче наград обещанием скорого наступления и истребления французов. Истинные мотивы его отъезда, объяснены в письме, которое он представил Кутузову вместе с просьбой об отставке. Письмо, если откинуть в сторону те пессимистические ноты, вызванные оскорбленным личным самолюбием, является очень ценным историческим документом, характеризующим положение вещей в главной квартире и в армии в период Отечественной войны от Москвы до Тарутина, поэтому мы приводим его полностью.
ВОЖДИ РУССКОЙ АРМИИ.
(Портреты в Зимнем дворце).
Г.-от-кав.
Ф. П. Уваров.
|
Г.-м.
И. Ф. Удом 1-й.
|
Г.-л.
Е. Е. Удом 2-й.
|
Г.-л.
А. С. Уманец.
|
Г.-от-инф.
П. Н. Ушаков.
|
Г.-м.
П. А. Филисов.
|
Г.-л.
А. Б. Фок.
|
Г.-л. князь
С. А. Хилков.
|
Г.-от-инф. князь
Н. И. Хованский.
|
Г.-от-инф.
М. Е. Храповицкий.
|
Г.-л.
А. И. Цвиленев.
|
Г.-л.
П. Н. Чокглоков.
|
Г.-м.
Г. К. Шеле.
|
Г.-м.
П. П. Шрейдер.
|
Г.-м.
Д. М. Юзефович.
|
Г.-от-инф.
Ф. Ф. Эртель.
|
Г.-от-инф.
А. Я. Рудзевич.
|
Г.-от-инф.
И. В. Сабанеев.
|
Г.-от-инф.
Е. Я. Савоини.
|
Г.-л.
И. Т. Сазонов.
|
Г.-м.
Ф. В. Сазонов.
|
Г.-л.
Ф. И. Сандерс.
|
Г.-л.
Н. М. Свечин.
|
Г.-л.
Н. И. Селявин.
|
Г.-л.
Н. М. Сипягин.
|
Г.-м.
А. А. Скалон.
|
Г.-м.
М. Ф. Ставицкий.
|
Г.-м.
С. Х. Ставраков.
|
Г.-л.
Н. С. Сулима.
|
Г.-л. гр.
П. П. Сухтелен 2-й.
|
Г.-от-кав. князь
В. С. Трубецкой.
|
Г.-л.
П. П. Турчанинов 1-й.
|
Барклай-де-Толли пишет:
«С сердцем, исполненным горести, я был принужден, как по причине расстроенного здоровья, так и по обстоятельствам, которые буду иметь честь объяснить, усердно просить вашу светлость избавить меня от командования армиею. Решимость оставить армию, с которой я желал жить и умереть, мне стоит многих сожалений. Но я считал это своею обязанностью для пользы службы моему Государю и для личного успокоения просить, как милости, позволения удалиться. Но время решительное, когда грозная опасность отечества вынуждает отстранить всякие личности, вы позволите мне, князь, говорить вам со всею искренностью и обратить ваше внимание на все дурное, которое незаметно вкралось в армию или без вашего соизволения или не могло быть вами замечено.
«Управление армиею, так хорошо установленное, в настоящее время не существует. Ваша светлость начальствуете и даете приказания, но генерал Беннигсен и все те, которые вас окружают, также дают приказания и отделяют по своему произволу отряды войск, так что тот, кто носит название главнокомандующего, и его штаб не имеют об этом никаких сведений до такой степени, что в последнее время я должен был за получением сведений о различных войсках, которые были отделены от первой армии, обратиться к вашему дежурному генералу, но и он сам ничего не знал. Чтобы узнать, где находятся казаки этой армии, отнеслись к генералу Платову, но и он ничего не знал. На этих днях мне был прислан приказ: отделить часть кавалерии для подкрепления арьергарда, и при этом забыли, что вся кавалерия, не исключая кирасир, уже была отделена, о чем меня даже и не уведомили.
«Квартирмейстерская часть совершенно расстроена, потому что нет генерал-квартирмейстера; сегодня это Толь, завтра Нейтгарт, на другой день Хоментовский и пр. исправляют эту должность, и все офицеры этой части, которые были распределены между главною квартирой и различными корпусами, и каждый из них имел свое назначение, составляют теперь свиту ген. Беннигсена, который употребляет их так, что недавно никто не знал, по какой идти дороге и где остановиться.
Н. А. Дурова.
(Пис. А. Брюллов).
|
«Обе армии, зная только, что надо следовать большою дорогой, шли без порядка. Экипажи, артиллерия, кавалерия, пехота, часто изломанные мосты останавливали движение, о починке которых не прилагалось никаких стараний. Приходя после утомительного перехода на назначенное место, войска бродили остаток дня то влево, то вправо, не зная, где остановиться, и, наконец, останавливались по сторонам большой дороги в колоннах, без биваков и продовольствия. Я сам за несколько дней не имел при себе никого из квартирмейстерского корпуса, который мог бы дать мне сведения о переходах и стоянках.
«Корпус путей сообщения, образованный при армии для наблюдения за дорогами и мостами и который под начальством полковника Монфреда прекрасно исполнял свои обязанности, отделен от армии. Ген. Беннигсен отдал его под начальство Ивашева, присоединив к нему и всех пионеров обеих армий — 800 ч. конных и 2.000 пеших ополченцев и, несмотря на то, что по пути нет ни мостов, ни приготовленных дорог, а старые офицеры этого корпуса или уволены или разосланы, так что я ничего об этом не знаю, хотя они и принадлежат к армии.
«Две трети армии со всею кавалериею, хотя она так расстроена, что не может более служить, находятся в арьергарде и исключены из всякой зависимости от главнокомандующего армиею, потому что они получают приказания только от ген. Беннигсена и ему представляют донесения, и я должен иногда выпрашивать, так сказать, как милости, сведений, что делается в арьергарде.
«Три раза в один день отдаются приказания атаковать неприятельские аванпосты и три раза отменяются. Наконец приводятся бесполезно в исполнение около вечера без цели и основания, потому что ночь заставляет прекратить действия. Подобные поступки заставляют опасаться, что армия потеряет всякое доверие к своим начальникам и даже храбрость.
«Вот, князь, верная картина армии и положения того, кто после заслуг, оказанных отечеству, находится в несчастном состоянии подпасть ответственности и страдать за все дурные последствия, которые он предвидел и не имел никакой власти предупредить их.
«При этих обстоятельствах, которые еще усиливает враждебная партия своим смертельным ядом, когда величайшее несчастие может последовать для армии, пользы службы требуют, по крайней мере, с моей стороны не ронять достоинства главнокомандующего. Моя честь, мое имя вынуждают меня, как честного человека, на этот решительный шаг. Армия, которая находится не под начальством одного, но многих, не может не приблизиться к совершенному разложению.
«Все эти обстоятельства в совокупности расстроили мое здоровье и сделали меня неспособным продолжать службу».
Письмо к государю, в котором он просил об увольнении из армии, содержит в себе только указания на факты, но заключает в себе и довольно резкие обвинения против Кутузова и Беннигсена. (См. статью «Барклай-де-Толли», III т.).
Был ли прав Барклай-де-Толли, описывая в столь мрачных красках положение дел в русской армии? Если мы обратимся к запискам и письмам некоторых других современников и очевидцев, то встретимся еще с более мрачной картиной.
Беннигсен, напр., всюду и везде, даже и в письмах к государю, выставлял Кутузова, как дряхлого старика, лентяя, сибарита и человека вполне непригодного для такого великого дела, к которому он был призван. Вследствие только неспособности Кутузова происходили неудачи русского оружия. О непорядках в отношении управления, продовольствия и пр. армии Беннигсен благоразумно умалчивает, так как эти непорядки должны были быть отнесены столько же на счет Кутузова, как и его, Беннигсена, как начальника штаба.
Но описания Барклая-де-Толли и Беннигсена далеко уступают в мрачности тому описанию, которое делает в своих письмах на имя государя Ростопчин, прикомандировавшийся к армии, пока та была в пределах Московской губернии. По его мнению и убеждению, в армии был какой-то хаос, из которого она выбралась уже неизвестно каким Промыслом Божьим. В его письмах достается почти поголовно всем[3].
Конечно, нельзя отрицать того, чтобы постоянное отступление и сдача Москвы хорошо повлияли на дух, а следовательно, и на армию. Всякое отступление влечет за собой эти последствия. При отступлении же через собственную страну, где солдаты самым тесным образом соприкасаются с мирными жителями, слушают их соболезнования и упреки, наконец, где им добровольно предлагают всевозможное имущество, чтобы оно не досталось неприятелю, эти дурные последствия усугубляются.
За время движения армии от Бородина к Москве было заметно значительное учащение случаев дезертирства и мародерства. Кутузов нисколько не скрывал и не замалчивал этого печального явления, напротив того, не считая напоминаний в приказах по армии, он совершенно официально предложил начальнику Московского ополчения принять самые энергичные и строгие меры против солдат мародеров. Наконец сдача Москвы, которая, по выражению Милорадовича, «не предусмотрена никаким регламентом», должна была деморализирующим образом действовать на русские войска. Это было неизбежным последствием прохождения через большой город и сдачи Москвы. До Петербурга весть о дезертирах и мародерах русской армии дошла, очевидно, в очень преувеличенном виде — весьма вероятно, что письма Ростопчина сыграли свою роль. Обеспокоенный этой вестью, государь приказал выработать особую форму присяги, по которой солдаты действующей армии должны были поклясться не покидать своих команд, не обижать мирных жителей, не предаваться грабежу и т. п. Лист с присягой был переслан Кутузову, но государь предоставил на его усмотрение привести войска к присяге или нет. Старый фельдмаршал, который, как мы выше упомянули, не замалчивал темных явлений в своей армии, когда это было необходимо[4], однако, не счел нужным унижать вверенные ему войска вторичной поголовной присягой, так как в этом не видел на этот раз никакой надобности.
«Твердость русского крестьянина.
— Где крестьяне, куды давали свои пожитки?
— Ась, не слышу; говори громче»
(И. Теребенев).
|
Относительно продовольствия войск и голодовки частей целыми днями, сведения Ростопчина нужно признать тоже преувеличенными. Правда, от Москвы до самого Тарутина войска продовольствовались путем закупки и реквизиции самими частями, а не от интендантства. При большом скоплении войск в одном месте этот способ продовольствия представляет мало гарантий к полному удовлетворению нужд отдельных частей. Поэтому весьма вероятно, что некоторым частям иногда и приходилось голодать. Но чтобы последнее явление было повальным в русской армии, — на это нет никаких указаний. Барклай-де-Толли, упоминая в своем письме о многих неудобствах и затруднениях, которые пришлось претерпевать армии вследствие плохого управления, не упоминает о том, что ей приходилось голодать. Вильсон, находившийся в армии во время ее стоянки у Красной Пахры, т.е. в то время, когда она еще довольствовалась путем реквизиции, не скрывая от государя раздоров и неурядиц, происходивших в главной квартире, доносил ему, что в армии он застал полный порядок, хороший дух войск, полные артельные котлы[5].
Указание Барклая-де-Толли на полную дезорганизацию, или лучше сказать, на отсутствие военно-инженерной части надо признать совершенно правильным. Вильсон также обратил внимание государя на то, что войска при переправах через реки и топкие места подвергаются не только крайним неудобствам, но очень часто и опасностям.
По поводу беспорядков в армии нельзя также не упомянуть о рескрипте государя на имя главнокомандующего от 2 октября. Рескрипт этот для Кутузова весьма не лестный, и в нем государь упрекает его в медленности и предлагает приступить к наступательным действиям[6].
Примечание составителя статьи. В январском 1912 года номере журнала «Министерства Народного Просвещения» впервые опубликованы некоторые письма фельдмаршала Кутузова к его дочерям, которые были неизвестны составителю статьи. Из этих писем одно имеет непосредственное отношение к настоящей статье и им подтверждается та мысль, что еще задолго до совета в Филях и сдачи Москвы в голове фельдмаршала созрел совершенно определенный план о переносе театра военных действий на Калужскую дорогу, который он не скрывал от приближенных к нему офицеров главной квартиры. Письмо это писано под диктовку Кутузова Кудашевым, помечено 19 августа «pres de Гжатск» и адресовано дочери фельдмаршала Анне Михайловне Хитрово, проживавшей в то время в своем имении под Тарусой. В письме Кутузов, между прочим, пишет: «Но нужно сказать откровенно, что мне не нравится ваше пребывание около Тарусы, вам могут наделать 6еды, так как, что такое представляет собой одна бедная женщина с детьми; поэтому я хочу, чтобы вы уехали подальше от театра войны. Уезжайте же, дорогой друг, но я требую, чтобы сказанное мною было хранимо вами в глубочайшей тайне».
А. Кожевников.
Лагерь при Тарутине (с рис. И. Иванова)[7].
|
[1] Оно приведено в примечании к статье проф. Н. П. Михневича «Фили».
Ред.
[2] Он излагается в ст. «Березинская операция».
[3] Письма Ростопчина к императору Александру и к своей жене («Р. Арх.», 1901, VIII), где он характеризует состояние армии, столь интересны, что нельзя не привести хотя бы некоторый из них в выдержках. Ростопчин, бывший первоначально сторонником Кутузова, который один владеет искусством «повелевать массами» (и всесостояния, — писал Ростопчин Балашову 13 августа — обрадованы поручением к Кутузову главного начальства), теперь не останавливается перед самыми черными красками. Забывая, что прежде он обвинял «мартинистов» в распускании злых слухов «с целью попугать, встревожить» (письмо 13 августа), сам сгущает факты. «Солдаты уже не составляют армии. Это орда разбойников и они грабят на глазах своего начальства. В эту минуту, на 50 верст отсюда, страна разорена совершенно, и гвардейцы действуют заодно с остальными. Расстреливать невозможно: нельзя же казнить смертью по несколько тысяч человек в день? Князя Кутузова больше нет — никто его не видит; он все лежит и много спит. Солдаты презирают его и ненавидят его. Он ни на что не решается; молоденькая девочка, одетая казаком, много занимает его... необходимо, для предотвращения мятежа, отозвать и наказать этого старого болвана и царедворца; иначе произойдут неисчислимые бедствия... Кутузов, старая баба, сплетница, потерял голову (8 сентября)». В письме 19 сентября за обвинениями в «трусости», «преступной незаботливости» идут опасения, что крестьяне будут доведены «до отчаяния грабительством наших войск, которые все себе присваивают всевозможными способами... Если наши крестьяне начнут драться с нашими солдатами (а я этого жду), тогда мы накануне мятежа, который непременно распространится по соседним губерниям, где раненые беглые и новобранные полки производят такую же неурядицу». Аналогичное пишет Ростопчин Аракчееву 15 сентября. «Беспорядок дошел до такой степени, — сообщает он жене 9 сентября, — что на виду у генералов солдаты начинают грабить дома бедных мужиков и на 50 верст в окружности страна опустошена». «Все готово к мятежу»... «Солдаты мрут, как мухи, от голода и холода», пишет он 16 сентября («Число больных достигает 400 человек в день», по словам Ростопчина в письме к Александру 21 сентября). «Я не понимаю, как несчастные крестьяне не возмутятся против наших солдат и не перейдут на сторону неприятеля»...
Бесспорно, в словах Ростопчина много преувеличений, но есть и большая доля правды. Мы можем найти много подтверждений. Достаточно привести хотя бы два донесения приказчиков кн. Голицына. «Когда пришли французы в Влахернское, — сообщает один из них 1 октября, — им поживитца было уже нечем»... «Еще наша армия все переломала и всю мебель ободрала». «Казаки много делают грабежей, — сообщают владетелю из ростовской вотчины 5 октября, — а потому надеяться на них и нельзя» (Бум. От. В. Щукин, I, 15). С другой стороны, тамбовский губернатор Павлов предупреждает жителей остерегаться беглых солдат и казаков, которые, под видом нападения французов, грабят народ. («Р. Ст.», 1880, VIII, 779).
Ред.
[4] Так об усиливавшемся мародерстве он доносил императору 29 сентября («1812 г. в письмах», 209).
Ред.
[5] «По комиссариату порядок чрезвычайной, — пишет Вильсон 13 сентября, — и пища солдатская, как нельзя лучше». Аналогичное свидетельство о состоянии войска при Тарутине мы найдем и в воспоминаниях ген. Левенштерна: «Ни одна армия никогда еще не имела всего в таком изобилии» («Р. Ст.», 1901, I, 114). Так, очевидно, было в главной квартире. Как мы указывали уже (см. статью С. П. Мельгунова в III т.), в действительности в армии далеко не все было благополучно: на комиссариатскую часть идут систематические жалобы. Сам Вильсон говорит, что в Коломне он нашел 3000 раненых без комиссариатского и медицинского провианта. «Интендантская часть очень плохо организована», жалуется государю Шувалов еще 31 июля («1812 г. в письмах»). То же сообщает Кутузов Салтыкову 15 ноября: «сильные» транспорты с провиантом нас не достигают и мы в хлебе иногда нуждаемся... «До невозможности воруют в госпиталях», пишет Ростопчин 7 октября. Здесь было много горькой правды. Яркое подтверждение можно найти и в записках полк. Карпова: «В нашей армии во время преследования французов было больных, как сказывали, половина армии, что справедливо потому, что в нашей роте не было здоровых и третьей части того, сколько стояло по списку".
Ред.
[6] Впоследствии Вильсон сообщает, что будто бы император Александр 12 декабря в Вильне дал ему такую общую оценку деятельности Кутузова: «Теперь вы получите мою полную исповедь: я знаю, что фельдмаршал ничего не сделал того, что бы был должен сделать, ничего не предпринимал против неприятеля, что был обязан» (Revue de deux Mondes, 1861, кн. 2. Цитируем по «Р. Арх.», 1866, 462).
[7] К рисунку, изображающему Тарутинский лагерь, можно привести любопытное описание лагеря, данное 30 сентября Ф. Н. Глинкой: «На сих последних (рынках) изобилие русских краев выставляет все дары свои. Здесь, сверх необходимых жизненных припасов, можно покупать арбузы, виноград и даже ананасы!.. Солдаты продают отнятые у французов вещи: серебро, платье, часы, перстни и проч. Казаки водят лошадей. Маркитанты торгуют вином и водкою. Здесь в шумной толпе; отдохнувших от трудов воинов, среди их песен и музыки, забываешь на минуту и военное время» («Письма русского офицера», 39). Так было в Тарутинском лагере. А когда сам Глинка под Красным 7 ноября записывает: «Трофеев у нас много; лавров давать негде; а хлеба — ни куска... Ты не поверишь, как мы голодны!.. Там, где меряют мешками деньги, нет ни крохи хлеба" (53).
Ред.
