«Отечественная война и Русское общество». Том III. Вторжение. План Наполеона.

есколько выше Ковно, там, где в Неман впадает маленькая речка Еся, река образует большую луку в сторону западного берега. Восточный берег принимает здесь вид полуострова, длиной около 3 верст и шириной в полторы. Левый берег весь окаймлен возвышенностями, и как раз у самого устья Еси, у вершины луки высится большой холм, командующий над всем полуостровом и над рекой. Еще выше по течению — деревня Понемунь, дальше — остров.

Это место избрал Наполеон для перехода через Неман главной части своей армии ^[1]. Накануне, 11 июня он тщательно осмотрел берега реки в окрестностях Ковно ^[2] и лучшего места найти не мог. Да и нечего было искать. Если бы даже противоположный берег был занят неприятельской армией, удобства местности были таковы, что переправа должна была совершиться без большого труда. Стоило поставить на возвышенности артиллерию, и наводка мостов была обеспечена.

Под вечер корпус Даву, который первым должен был ступить на русскую землю, подошел к реке и затих среди холмов и леса. Огней не разводили, и ничто не указывало на то, что через несколько часов десятки тысяч людей будут на той стороне реки. В эту пору темнеет поздно, и лишь с наступлением ночи подготовка переправы началась. Собрали лодок и поромов, сколько могли, и в темноте рота сапер переправилась на правый берег. Там они нашли утлую деревушку и укрепились в ней. Русские войска тщательно наблюдали Неман от Ковно до Гродно. Им было известны все передвижения неприятеля. Ближайшей от места переправы воинской частью был авангард 2-го пехотного корпуса под начальством ген. Всеволожского. Он занимал местечко Яново. Под командой Всеволожского были те казачьи разъезды, которые наблюдали за переправой (они принадлежали к л.-гв. Казачьему и Бугскому полкам)^[3]. Когда французские саперы переправились, один из этих разъездов спокойно приблизился к ним и офицер спросил, что за люди. «Французы», был ответ. «Чего вы хотите и зачем вы в России?» продолжал спрашивать офицер. «Воевать с вами, взять Вильну, освободить Польшу!» Офицер не спрашивал дальше, повернул коня, и патруль быстро скрылся в лесу. Саперы послали ему вдогонку несколько пуль (Segur, т. I, 126). То были первые французские выстрелы, прозвучавшие в России. Завязалась перестрелка. Она послужила сигналом. Три роты пехоты немедленно переправились вслед за саперами, четвертая заняла остров, на возвышенностях левого берега развернулось несколько батарей. Из леса, из-за холмов показались войска. Без шуму подходили они к берегу, без шуму занимали места, дожидаясь очереди. Была торжественная, жуткая тишина. Солдаты словно чувствовали, что они идут на Голгофу. Наполеон почти не покидал своей палатки. В каком-то странном бессилии провел он весь этот день, и был вне себя, когда до слуха его донесся звук первых выстрелов.

В 11 часов вечера три моста были готовы, и едва стал светлеть восток, как потянулись живой нескончаемой лентой, неудержимым потоком, стряхнув оцепенение, железные легионы великой армии, покрытые славой стольких битв, лаврами стольких побед: уланы с пестрыми значками, драгуны с конскими хвостами, гусары, кирасиры, карабинеры, гренадеры, вольтижеры, велиты, фланкеры, стрелки, артиллерия, обозы...

Император переправился один из первых. Ступив на неприятельский берег, он долго стоял у мостов, ободряя солдат и слушая восторженные «Vive l'Empereur!». Потом, наэлектризованный, пришпорив коня, поскакал в лес во весь опор, и долго мчался вперед, совершенно один, в каком-то опьянении. Наконец опомнился, медленно вернулся к мостам, и, присоединившись к одному из гвардейских отрядов, направился в Ковно.

Погода хмурилась. Собирались тучи. И еще много оставалось войск по ту сторону Немана, когда разразилась жесточайшая летняя гроза. В продолжение нескольких часов оглушительные раскаты грома потрясали все кругом, вселяя ужас в суеверные души. Дождь лил, как под тропиками, не переставая, и дороги превратились постепенно в непроходимое болото, в котором завязали лошади и в котором приходилось бросать повозки. Холод и сырость сменили тропическую жару (Segur, там же, 130). Русское небо посылало свое предостережение баловню судьбы ^[4].

Великая армия была в пределах России. Куда бросит ее несокрушимую силу воля Наполеона?

Можно утверждать с довольно большой определенностью, что общий план кампании у Наполеона изменился в течение похода. Он был один в Дрездене и Вильне, другой — в Смоленске. И нужно сказать, что тот, с которым он начинал свой поход, был не только лучше, но он был единственно возможный. Наполеона погубило то, что он от него отступил.

В Дрездене, в мае 1812 г., Наполеон уже знал, что ему приходится отказаться от надежды вызвать русскую армию на атаку после перехода через Неман. Он был готов к тому, что они будут уклоняться от битвы и отступать. И все-таки решил преследовать их только до известного предела. Он говорил Меттерниху: «Мое предприятие принадлежит к числу тех, решение которых дается терпением. Торжество будет уделом более терпеливого. Я открою кампанию переходом через Неман. Закончу я ее в Смоленске и Минске. Там я остановлюсь. Я укреплю эти два города и займусь в Вильне, где будет моя главная квартира в течение ближайшей зимы, организацией Литвы, которая жаждет сбросить с себя русское иго. И мы увидим, кто из нас двух устанет первый: я от того, что буду содержать свою армию насчет России, или Александр от того, что ему придется кормить мою армию насчет своей страны. И, может быть, я сам уеду на самые суровые месяцы зимы в Париж». Меттерних спросил Наполеона, что он будет делать, если оккупация Литвы не вынудит Александра к миру. Наполеон ответил: «Тогда, перезимовав, я двинусь к центру страны, и в 1813 году буду так же терпелив, как в 1812 г. Все, как я вам сказал, является вопросом времени» (Metlernich, Mem., т. I, 122). Наполеон не хитрил с Меттернихом. Он, действительно, излагал ему тот план, который он решил осуществлять в течение лета и осени 1812 года. И он еще в Вильне держался его твердо. Он говорил там Себастьяни: «Я не перейду Двину. Хотеть идти дальше в течение этого года, значит идти навстречу собственной гибели» (Segur, Hist. de Napoleon et de la grande armee, en 1812, т. I, 264). Мало того, уже в Смоленске Даву услышал от императора следующие слова, так обрадовавшие осторожного маршала: «Теперь моя линия отлично защищена. Остановимся здесь. За этой твердыней я могу собрать свои войска, дать им отдых, дождаться подкреплений и снабжения из Данцига. Польша завоевана и хорошо защищена; это результат достаточный. В два месяца мы пожали такие плоды, которых могли ожидать разве в два года войны. Довольно! До весны нужно организовать Литву и снова создать непобедимую армию. Тогда, если мир не придет искать нас на зимних квартирах, мы пойдем и завоюем его в Москве» (Segur, там же, стр. 265).

Но он не выдержал этой тактики терпения, и захотел в первую же кампанию добиться того, что он сознательно откладывал до кампании 1813 года. Он не остановился ни в Минске, ни в Смоленске, а пошел на Москву. Что его побудило к этому?

Чтобы остановиться в Смоленске и Минске и зазимовать в Литве и Белоруссии, нужно было, чтобы кампания прошла с таким же блеском, с каким проходили кампании 1805, 1806, 1809 года. Иначе Париж и Европа могли дать знать о себе. Престиж империи требовал, раз война началась, чтобы было то, что сам Наполеон называл un grand coup. Он боялся, что раз война пойдет скучно, будет складываться из множества более или менее нерешительных дел, Франция начнет высказывать недовольство, подвластные и вассальные страны заволнуются. И кто мог предсказать, куда приведет это недовольство, во что выльется это волнение (Zurlinden, Napoleon et ses marechaux, т. I, 181).

Политика путала стратегические расчеты великого полководца ^[5].

Переправясь через Неман, Наполеон решил врезаться между расположениями двух наших армий, отрезать, окружить и уничтожить Багратиона. Это было бы одним из тех grands coups, которые ему были нужны. Но Багратион ускользнул; под Смоленском наши армии соединились, и снова двинулись к Витебску. Наполеон обошел левое крыло русской армии и собирался внезапным захватом Смоленска пробить себе дорогу через Днепр, ударить русским в тыл (Mem. ecrits par les generaux sous la dictee de Napoleon, t. IV, 242 — 243) и разгромить их. Это тоже было бы grand coup, но это тоже не удалось. Помешал Неверовский. Взятие Смоленска стоило больших потерь и в стратегическом отношении крупного значения не имело.

При таких условиях остановиться на зимовку в Смоленске значило оживить все возможные недовольства и волнения во Франции и в Европе. Политика погнала Наполеона дальше и заставила его нарушить свой превосходный первоначальный план.

«Поход из Смоленска в Москву, — говорит Наполеон (там же, стр. 247), — был основан на мысли, что неприятель, для спасения столицы, даст сражение, что он будет разбит, что Москва будет взята, что Александр для ее спасения заключит мир». В случае упорства царя, Наполеон надеялся найти в Москве достаточно ресурсов для зимовки и рассчитывал еще оттуда вызвать крестьянское восстание. Предвидения оказались математически правильными, и взятие Москвы, конечно, было бы тем grand coup, в котором так нуждался Наполеон, если бы не Ростопчин и его красные петухи. Пожар Москвы привел к фиаско все стратегические планы Наполеона.

Александр около месяца уже был в Вильне. Вечером 12 июня он находился на балу у ген. Беннигсена. Тут ему шепотом доложили, что Наполеон в России. Пробыв еще некоторое время, он уехал. На утро появилась за его подписью прокламация к войскам, извещающая о начале войны, и рескрипт фельдмаршалу графу Н. И. Салтыкову, кончавшийся словами: «Оборона отечества, сохранение независимости и чести народной принудили нас препоясаться на брань. Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем». 13-го царь отправил к Наполеону ген.-адъютанта А. Д. Балашова с собственноручным письмом, а 14-го выехал сам в Свенцяны и дальше.

Великая армия быстро подвигалась вперед. Наша армия упорно защищалась, но, несмотря на целый ряд арьергардных стычек (см. указ. статью Поликарпова), не могла задержать наступления. Уже 15-го авангард Мюрата ночевал в Рыконтах, верстах в 20 от Вильны.

На следующий день, 16-го, произошло три небольших дела, завершившие Неман-Виленскую операцию: одно — самое крупное под Велилькомиром, на нашем правом фланге, где Удино опрокинул арьергард Витгенштейна ^[6], другое на левом, где Жером выбил из Гродно Платова, третье в центре, у самой Вильны, когда главные французские силы с боем вошли в город, тесня арьергард Барклая под начальством кн. Шаховского.

Барклай сначала думал было защищать Вильну. Поэтому он весь день 15-го пробыл еще в городе, подтягивая к себе войска, и только 16-го, под стремительным натиском французов, начал отступление, беспрерывно задерживая неприятеля арьергардными стычками.

Население Вильны встретило Наполеона восторженно. Но Наполеон, не останавливаясь, проехал через город на Свенцянскую дорогу, отдал необходимые приказания о преследовании русской армии, велел снабдить артиллерией командующие высоты и навести мосты на Вилии, и только потом вернулся в Вильну. Здесь 18-го он принял Балашова ^[7].

Миссия Балашова довольно подробно, но очень тенденциозно, изображена в «Войне и мире». В нашей историографии на нее обыкновенно смотрят, как на последнюю ставку на мир со стороны Александра. Это неверно. Миссия Балашова не была ставкой на мир. Она была лишь неискренней демонстрацией миролюбия. Как истый «византиец», Александр задумал ловкий ход, чтобы перед лицом Европы и России окончательно переложить ответственность за войну на французского императора. Балашов получил такие инструкции, которые делали невозможным открытие мирных переговоров. Он должен был требовать обратного перехода французов через границу. Вынудить Наполеона уйти за Неман, когда он перебросил в Россию полмиллиона вооруженных людей и занял целую русскую область, конечно, было нельзя, и Александр это, вероятно, понимал очень хорошо. Но начать переговоры теперь же, пока французы были еще в Вильне, Наполеон не отказывался. Этого не хотел Александр.

При таких условиях миссия Балашова была заранее обречена на неудачу, и положение его становилось смешным, когда он вынужден был выслушивать справедливые порой упреки Наполеона. Но связанный инструкцией, Балашов молчал и уехал мрачным вестником, как только его отпустили. Ужасы войны стали неотвратимы.