О НЕОБХОДИМОСТИ ИМЕТЬ ИСТОРИЮ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ 1812 ГОДА^[1*]

Частые разговоры о войне Отечественной, о славе имени и оружия русского, о духе народа, о мужестве войск были поводом к рассуждениям о необходимости истории. О подвигах, совершенных за Днепром и Окою, рассуждали мы на берегах Эльбы и Рейна! Слава России гремела в устах чуждых народов, звуки похвал их отзывались в сердцах наших, — но долго ль существует слава дел, не запечатленных на скрижалях истории? При общем согласии в необходимости оной были, однако, разные толки, как писать ее. После рассуждений с просвещенными товарищами размышлял я и сам с собою о важном предмете сем. Много счастливых мыслей приходило мне в часы трудных переходов и при кратковременном отдыхе у полевых огней. Из многих удержал я в памяти только некоторые и, пользуясь быстро мелькавшими минутами досуга, изливал их по временам на бумагу. Вот каким образом составилось рассуждение, которое здесь помещаю.

Скоро, может быть, умолкнут громы брани, обсохнут поля от пролитой крови, истлеют тысячи трупов. Пожженные области начнут возникать из пепла, и раны страждущего человечества уврачуются благодатным целением мира. Война сия пройдет мимо, как гневная туча, метавшая молнии на мирные села. Скоро исчезнет ужас, но вслед за ним пробудится любопытство. Люди захотят узнать все подробности сей единственной брани народов. Всякий мыслящий ум пожелает иметь средства составить полную картину всех необычайных происшествий, мелькавших с блеском молний в густом мраке сего великого периода^[2*]. Современники, может быть, и будут довольствоваться одними только изустными преданиями и простыми записками, но потомки, с громким ропотом на беспечность нашу, потребуют Истории... «Дайте нам, — скажут они, — ясное понятие о том времени, когда грозные тучи ходили в небесах Европы, когда повсюду гремело оружие и звучали цепи, когда кровь и слезы обливали смятенную землю, когда тряслись престолы и трепетали цари!» Так будут говорить вообще все народы Европы. Но русские захотят особенно иметь живое изображение того времени, когда внезапный гром войны пробудил дух великого народа, когда народ сей, предпочитая всем благам в мире честь и свободу, о благородным равнодушием смотрел на разорение областей, на пожары городов своих и с беспримерным мужеством пожинал лавры на пепле и снегах своего Отечества. Ужели незабвенные подвиги государя, вождей и народа в сей священной войне умрут для потомства? Нет! Перо Истории должно во всей целости передать их бессмертию.

Одна история торжествует над тленностью и разрушением. Поникает величие держав, меркнет блеск славы, молва звучит и затихает. Роды и поколения людей проходят как тени по краткому пути жизни. Что ж остается за ними в мире? Дела! Кто хранит их для позднейших столетий? История!

О ты, могущая противница времени и случаев, вмещая деяния всех народов и бытия всех веков, История, уготовь лучшие из скрижалей твоих для изображения славы моего Отечества и подвигов народа русского! Смотри, какую пламенную душу показал народ сей, рожденный в хладных пределах Севера!

Опаленная молниями войны, утомленная трудами, покрытая ранами, Европа, видимо, колебалась над бездной гибели и рабства. Изнеженный потомок древних римлян уже не напевал более песен свободы под ясным небом своей Италии. Стоны рабства раздавались в лавровых лесах ее. Угнетенный германец уныло смотрел на расцветание полей, на красоту градов своих. Он вспоминал о счастии прежней свободы, как вспоминает сирота о ласках нежной матери, уже давно в земле почившей. Один испанец тонул в крови и бился еще на дымящихся развалинах городов под страшным заревом пожаров, опламенивших отечество его. «Что ж сделает русский?» — думали иноплеменники. А русский, послышав шум от Запада текущей бури, восстал и ополчился всею крепостию своих сил.

Было на мыслях у врагов наших и то, что русский сдаст им Отечество свое без бою, но не сбылись мечты сии на деле. Сей-то обман обнаружит пред светом история. Громко посмеется она дерзким расчетам и мечтам врагов наших и достойно похвалит побуждения, двигавшие волею и сердцами россиян. Все побуждения сии благородны и священны. Русский ополчался за снега свои — под ними почивают прахи отцов его. Он защищал свои леса — он привык считать их своею колыбелью, украшением своей родины; под мрачною тению сих лесов покойно и весело прожили предки его. Русский с восхищением дышал студеным воздухом зимы и с веселым сердцем встречал лютейшие морозы, ибо морозы сии, ополчаясь вместе с ним за землю его, познобили врагов ее. Русский сражался и умирал у преддверия древних храмов, он не выдал на поругание святыни, которую почитает и хранит более самой жизни. Иноземцы с униженною покорностию отпирали богатые замки и приветствовали в роскошных палатах вооруженных грабителей Европы; русский бился до смерти на пороге дымной хижины своей. Вот чего не предчувствовали иноземцы, чего не ожидали враги наши! Вот разность в деяниях, происходящая от разности во нравах!

О, народ мужественный, народ знаменитый! Сохрани навеки сию чистоту во нравах, сие величие в духе, сию жаркую любовь ко хладной родине своей: будь вечно русским! Прейдут веки и не умалят славы твоей, и поздние цари возгордятся твоею преданностию, похвалятся твоею верностию и, при новом ополчении народов всей земли, обопрутся на твердость твою, как на стену, ничем не оборимую! Но да не утратится ни единая черта из великих подвигов твоих! Я трепещу в приятном восторге, воображая, сколь прекрасны дела твои и в какое восхищение приведены будут поздние потомки описанием оных!

Так! Нам необходима История Отечественной войны. Чем более о сем думаю, тем более утверждаюсь в мысли моей. Но сочинитель истории сей должен иметь все способности и все способы, приличные великому предприятию изобразить потомству столь беспримерную борьбу свободы с насилием, веры с безверием, добродетели с пороком. Сочинитель истории Отечественной войны не станет углубляться в сокровенность задолго предшествовавших ей обстоятельств. Деяния современные взвешиваются потомством. Современник, невольно покоренный собственным и чуждым страстям, колеблясь между страхом и надеждою, не может быть беспристрастным судиею. Одно время поднимет завесу непроницаемости, за которою таились все действия, предприятия и намерения дворов европейских. Происшествия спеют, и только в полной зрелости своей очевидны становятся. Люди поздних столетий яснее нас будут видеть наше время^[3*]. Они увидят страсти государей и министров, их мнения, надежды, сношения одного с другим и роковую связь всех вместе с тем, который железною десницею, по дерзкой воле страстей своих, управлял ими и судьбами их народов. Важнейшие из предшествовавших войне обстоятельств представит нам сочинитель в отдаленной картине. Там, например, на левом берегу Немана покажет он издали грозного вождя вооруженных народов, сего сына счастия, сие страшное орудие непостижимых судеб, гордо опершегося на целый миллион воспитанных войною. Он покажет, как сей черный дух, заслонясь темным облаком тайны, исполинские - замыслы, на пагубу Отечества нашего, в дерзком уме своем вращает. Подробнейшие описания начнутся со дня вторжения. Не распространяясь о том, какие должен иметь сочинитель способы, скажем только, кто он должен быть. Сочинитель истории 1812 года должен быть воин, самовидец и, всего более, должен быть он русский. Сии-то три предложения следует доказать. Постараемся^[4*].

Он должен быть воин, оказал я, потому что будет писать историю войны. Это очень естественно. Притом, как воин, будет он с тем же бесстрашием, с каким встречал тысячи смертей в боях, говорить истину потомству. Лесть, сия жительница позлащенных чертогов, страшится гремящих бранию полей. Воин не имеет времени свыкнуться с нею.

Сочинитель должен быть самовидец. Один только историк-самовидец может описать каждое воинское действие столь живыми красками, так справедливо и так обстоятельно, чтоб Читатель видел ясно, как пред собственными глазами, стройный ряд предшествовавших обстоятельств каждого сражения, видел бы самое сражение, так сказать, пылающее на бумаге, со всеми отличительными и только ему одному свойственными обстоятельствами, и видел бы потом родившиеся из оного последствия, протягивающиеся в виде неразрывной цепи от события к событию. Сочинитель постарается возвести до высшей степени любопытство читателя, приучить его участвовать во всех происшествиях, как в собственных делах, и тесно сдружить с описанием своим. Но как успеть в сем? Описывать происшествия точно в таком порядке, как их видел, соблюдая в ходе всех дел самую точную постепенность, а в объяснении простоту и истину. Историк должен быть вернейшим живописцем своего времени. Но при описании происшествий надлежит быть и жизнеописанию людей, наиболее участвовавших в оных. Само беспристрастие должно водить в сем случае пером историка-живописца. Однако, чем беспристрастнее и вернее таковые изображения, тем тщательнее сокрывают их от современников, а блюдут для потомков. Нет человека без слабостей, а слабости, обнаруженные прежде времени, возбуждают слишком громкий ропот страстей и вопли предрассудков. Одному только позднему потомству может вверить историк тайные наблюдения свои над современными ему людьми, и потомство приведет уже в истинную меру достоинства и заслуги тех, которые, окружены будучи блеском богатств и честей и шумом льстивой молвы, никогда не являются в настоящем виде толпе предубежденных... Исполненный чести и благородства историк (таков он должен быть), свято уважая спокойствие общества и каждого лица, не захочет поссорить вас с современниками. Когда ж смерть отнимет вас у Отечества, когда все современное вам поколение превратится в глыбы земли, когда уже некому будет ни краснеть, ни заступаться за вас, когда и сам неусыпный страж поступков ваших истлеет в скромной могиле своей, — тогда новые, ни лестью, ни порицанием не ослепленные люди, развернув таинственный свиток, заключающий все малейшие оттенки добродетелей и пороков ваших, узнают то, чего не ведали мы, и тогда только каждому из вас назначится приличное и никогда уже неизменное место в бытописаниях времен. Но, соблюдая многие страницы истории своей для потомства, какие ж позволит историк прочесть современникам? Те, в которых заключается общее и самое верное изображение всех важнейших событий, из которых всякий из нас какое-нибудь в особенности заметил, но которые один только он вполне и совокупно представить может. Для верности сей общей картины необходимо уменье ловить и беречь подробности, — они-то, как ртуть, скользят в ту минуту, когда их хватаешь! Догадливый историк знает, о каких подробностях я намекаю. Одна свеча, на месте поставленная, освещает целую комнату; одна черта, счастливо замеченная и удачно помещенная, проясняет целое происшествие. Накануне сражения сочинитель, обойдя стан свой, должен сводить читателя и в стан неприятельский, показать ему положение войск и расположение духа их. Оба они должны прилежно вслушиваться, что говорят простые воины у полевых огней, что шепчут генералы в шатрах своих и какие речи раздаются в темноте ночной или на утренней заре пред боем из уст главных предводителей войск. Тогда видно будет, прозорливое ль благоразумие или слепое счастие, дерзкая ль самонадеянность или кроткая вера и надежда в военных советах председят и решительною волею вождей управляют.

А более всего должен быть он русским^[5*]. Так сказал я выше и смею утверждать, что историк Отечественной войны должен быть русским по рождению, поступкам, воспитанию, делам и душе. Чужеземец со всею доброю волею - не может так хорошо знать историю русскую, так упоиться духом великих предков россиян, так дорого ценить знаменитые деяния протекших и так живо чувствовать обиды и восхищаться славою времен настоящих!

Чужеземец невольно будет уклоняться к тому, с чем знакомился с самых ранних лет: к истории римлян, греков и своего отечества. Он невольно не отдаст должной справедливости победителям Мамая, завоевателям Казани, воеводам и боярам русской земли, которые жили и умерли на бессменной страже своего Отечества. Говоря о величии России, иноземец, родившийся в каком-либо из тесных царств Европы, невольно будет прилагать ко всему свой уменьшенный размер. Невольно не вспомнит он, на сколь великом пространстве шара земного опочивает могущественная Россия. Вся угрюмость Севера и все прелести Юга заключены в пределах ее. Обширные моря на ее великой протяжении кажутся озерами. Ее столицы суть области, ее области — царства!.. Русский историк, описав, как должно, войну 1812 года, преисполнит чуждые народы благоговейным почтением к великому Отечеству нашему, показав, как оно, заслонясь сынами своими, удержало место свое на лице земном в те дни ужаса и разрушений, когда все бури брани и все оружие Европы стремилось столкнуть его в небытие. Тогда исчезнут, конечно, все полубаснословные рассказы, впрочем, во многих отношениях достойного уважения Лабома, ниспровергнутся кривые толки Саразеня и сами собою уничтожатся некоторые несправедливые о нас понятия Вентурини^[6]. Сей последний, писавши, равно как и два первых, о войне 1812 года, хотя и отдает полную справедливость мужеству русских, но по какому-то странному предубеждению довольно ясно намекает, что они не имели должного понятия ни о славе и свободе Отечества, ни о святости прав народных, а сражались по слепому порыву, как дикие за свои юрты!

Подобным заключениям и толкам иноземцев, конечно, не будет конца, доколе русский не покажет свету величия и славы своего Отечества в верной и блистательной картине исторической, «Всякий писатель российской истории (говорит Великая Екатерина в письме к его превосходительству Н. С. Мордвинову) должен иметь одну цель, одно намерение, один общий подвиг, чтоб представить величие и славу России». Кто ж лучше русского историка изобразит нам, как Россия, посыпанная пеплом истлевших городов, среди разбитых стен и дымящихся развалин восстала в чудесной необоримости своих сил? Кто лучше изобразит пробуждение народного духа, дремавшего под покровом двух мирных столетий, и представит, как русский народ облекался во крепость свою, пламенея усердием к царю и Отечеству? Каких пожертвований не сделано было? Курились города, исчезали села, пустели чертоги, посохи превращались в копья, серпы и косы — в мечи. И наконец, кто лучше русского, испытавшего столько превратностей в столь короткое время, признает священный промысл существа, все движущего и всем управляющего во вселенной своей? Русский историк не опустит ни одной черты касательно свойств народа и духа времени. Он не просмотрит ни предвещаний, ни признаков, ни самых догадок о случившихся несчастиях. И тогда-то в описании его увидим мы, как наяву и будто в сию самую минуту, как постепенно унывает Отечество наше, как слышатся отдаленные стоны громов находящей тучи, как дивные знамения в небесах являются^[7], как растекается тайный шепот предчувствия о будущем великом горе и цепенеют сердца людей среди мнимого спокойствия.

То же перо, которое опишет начало наших народных бедствий, изобразит и счастливейшее заключение кровавого позорища, когда бог наш вступился за обиды земли своей, за разоренные храмы, за опозоренные алтари. Тогда увидим мы ясно в сей новой и необычайной картине неслыханное бегство тьмочисленных врагов по оледенелым пустыням, увидим, как гневное небо дышит на них бурями и всеми видимая десница всевышнего ужасным мечом своим пожинает тысячи буйных глав. Мы увидим, наконец, победоносные воинства наши сквозь чашу дремучих лесов, сквозь тесноту диких ущелий, среди истлевших селений и Догорающих городов, по снегам и трупам враждебных тысяч достигающие берегов Немана...

Таким образом, определили мы, кажется, главные черты, которыми должны ограничиваться обязанности сочинителя и расположение его сочинения. Сего требовал ум. Но теперь сердце подает голос свой, «Ты русский! — говорит оно историку. — Ты должен сделать, чтобы писания твои услаждали и приводили в восторг все сердца твоих соотчичей»^[8*]. Как же успеть в сем? Русское сердце знает о том. Русский историк! Ты видел великое торжество любви к Отечеству, видел ты древних старцев, стонавших под бременем лет и недугов, вдруг оживотворенных и подъявших меч защиты! Не видал ли ты нежных матерей, отторгавших от сердца своего ни опытом еще, ни силами не зрелых единородных сынов своих и посылавших оных, как обреченные жертвы, Отечеству, в пламенеющие бури браней, на тяжкую истому и неслыханные труды? Не сих ли самых юношей видел ты летевшими в кровавую сечу с неустрашимостию мужей и увядавшими на прекрасной заре дней своих в гремящих бурях войны? Кому утешать сетующих отцов, неутешных матерей, рыдающих жен и невест? Тебе, русский историк, предложит священный подвиг сей: ты должен оживотворить для потомства тех, которые пострадали смертью за Отечество! Твоя история должна вмещать в себе подвиги великих и малых, как ясное зерцало вод величественные древа и скромные кустарники, на брегах его растущие, равно в себе изображает. Да будет книга твоя памятною книгою усопших на полях битв. Возьми в пример летописателей прежних веков. Не все ли деяния отечественных героев передавали они, как святыню, позднейшему потомству? Так! Вы не умерли, мужи, падшие на полях задонских; не исчезла память ваша, витязи, окропившие кровию своею пустыни аркские^[9]! Великие тени ваши не сетуют о забвении: вы живете в сердцах истинных россиян!..

Но скажут: как поместить все мелкие черты, все частные подвиги в истории, имеющей в виду столько великих происшествий, касающихся судьбы царств и народов? Поучитесь сему у Иоанна Миллера^[10]. Описывая важнейшие события в истории своего народа, чудесные превратности в судьбах его и рисуя величественные картины швейцарской природы, он не забывает упомянуть, кто именно был первый житель какой долины, кто провел первую борозду на скатах холмов ее и кто развел в ней виноградные лозы. Самый пламенный юноша не может описывать с таким страстным жаром прелестей невесты своей, как Миллер описывал свое Отечество. И вот как должно писать отечественную Историю! Так напишется история единственной 1812 года войны. В сем уверяюсь и с удовольствием смотрю в будущее.

Уже я вижу, как проясняется сердце скорбной матери, вижу, как за слезами горести светится в очах ее удовольствие. Она раскрывает книгу и находит имя и подвиг своего сына, до смерти пострадавшего за Отечество. Какое услаждение для благородной души! Ей кажется, что смерть отреклась от прав своих, что раскрывается могила храброго, и утешенная тень друга и любимца ее приветствует из блеска нового бытия. Вот награда сердечных потерь отцов, супруг и матерей! А награда историка — благодарные слезы их! Утешьтесь, тени падших на полях Бородинских, в битвах под стенами Смоленска, на берегах Двины, при Тарутине, Малом Ярославце, Вязьме и Красном! Вы, погребенные в дремучих лесах польских, и вы, опочившие под чуждыми снегами в пределах дальних стран! Скоро, скоро пробудит вас глас повествователя, и вы оживете в истории Отечественной войны. Но будь справедлив, историк! Справедливость есть лучшее украшение повествований. Будь справедлив, не забудь еще и о тех страдальцах, которые, принеся все на алтарь Отечества, бежали от мест своего рождения, от гробов отцов своих! Ты видел, как грустно было им расставаться с пределами родины своей; ты видел, как они, прощаясь с домами, где восприяли жизнь, лобызали, как друзей, и самые бездушные вещи, освященные прикосновением их предков. Ты видел, с каким бескорыстием, оставя богатые села, все недвижимые имущества и древние заведения, взяв только домашние иконы и грудных младенцев, с сердцем, исполненным грусти, среди шума военных бурь и воплей народа, скитались они из края в край смятенной России. Многие сожигали собственные жилища, чтобы не дать в них гнездиться злодеям. И всякий лучше хотел быть изгнанником, нежели остаться заложником^[11*]. Кто исчислит пользы от сей великодушной решимости дворян? Не забудь их, Историк! И утешь претерпевших великие потери, но предпочитающих всем сокровищам в мире спасенную ими честь! Не забудь и тех добродушных сынов России, которые в скромной простоте своей, менее всех казавшись опасными врагам, нанесли им, однако ж, незабвенный вред. Сии мирные сыны природы от тишины родных полей, от пения птиц домашних лесов внезапно переступили в шум битв и свист смертей. Оратаи и пастыри сделались воинами. Оросив слезами жен и детей, оградя грудь свою крестом, беспечно и бодро шли они распивать смертную чашу с врагами небывалыми на русской земле. Они бились за веру и царя и устояли в вере и верности. Видели они потом страны иноземные, странствовали по цветущим полям Германии и пировали победы в пределах Франции. Но среди роскошной природы, в благоухающих долинах и зеленеющих садах, не утешались они сиянием чужого солнца и грустно воздыхали о снежной родине своей. Не забудь их, Историк!

Напрасно клевета легкомысленных иноплеменников силится уверить свет, будто русские управляются одним страхом или корыстию, будто слава не есть их единственная цель. Истина, водившая пером древних летописателей наших, явно опровергает клеветы сии. Народ русский, потомок славян, привык жить славою и для славы. Нужны ль примеры? Им нет числа! Там, в отдаленной древности, слышим воевод царя Иоанна Васильевича, говорящих друг другу задушевную речь: «Не бессмертными созданы мы от бога. Рано или поздно умрем. Но не стократно ли предпочтительнее славная смерть безвестной жизни? Пойдем, постраждем смертию за Отечество! Отдадим временное бытие за право жить вечно в памятных книгах^[12*]. И во дни наши, в чудесном походе величайшего из полководцев чрез горы Альпийские, когда воинство наше среди всех ужасов природы, под вечным шумом падающих рек, под гремящим разрушением снежных громад, среди зияющих бездн, терпя истому, голод и нужду, сражалось с препятствиями и врагами, слышим мы последние слова борющегося с смертию юноши к будущему историку его времени: «Не забудь меня в реляции!»^[13*][14] Он сказал и чрез две минуты умер. Сколько подобных сему завещаний сделано усердными россиянами, падшими в 1812 году!.. Историк, ты их душеприказчик: исполни последнюю волю героев бывших, и тогда история твоя родит героев времен будущих.

В заключение, кажется, должно сказать что-нибудь в о слоге. Слог в описании событий 1812 года должен быть исполнен важности, силы и ясности. Более всего дорожить надобно собственноручными писаниями и изречениями действовавших лиц в сей войне. Позднему потомку приятно будет видеть всех их вместе, так сказать — в общей беседе, и слышать их, разговаривающих между собою языком, обстоятельствам и времени их приличным. Слог грека Фукидида, римлянина Тацита и нового Тацита — Иоанна Миллера, без сомнения, послужит образцом. Но отнюдь не должно упускать из вида и древнего славянина Нестора, которого рукою водила сама истина: должно напоить перо и сердце свое умом и духом драгоценнейших остатков древних рукописей наших. Я уверен, что никто из благомыслящих читателей не подумает, чтоб рассуждение мое об истории выдавал я за образец слога, каким писать ее должно. Ясно видно, что слог повествовательный весьма отличен от того, каким написано Рассуждение, имеющее более вид речи, как бы в присутствии некоего собрания слушателей от избытка сердечных чувств произнесенной.

Одно прилежное чтение великих писателей научает слогу, одно искусное подражание древним придает совершенство сочинениям новейших времен. Тацит описывает войны германские, мы читаем его спустя несколько веков и забываем о месте и времени. Мы видим мрачные области древней Германии и преселяемся на дикие брега Визургиса и Рейна. Читая о подвигах римлян, невольно сами становимся римлянами. С великим трудом вместе с ними идем по длинным мостам, продираясь сквозь чашу дремучих лесов. Нас застигает бурная ночь, окружают неприятели. Брега вод и холмы унизаны множеством пылающих костров, мы слышим шум и бряцанье оружия, дикие крики и песни варваров, — боимся, надеемся и верим гаданиям, снам и предчувствиям. В глазах наших начинается бой. Длинные копья торчат из болот; сила стремит, проворство отражает их — первою обладают варвары, второе принадлежит римлянам. Болота зыблются, мосты гремят, копи и всадники падают с шумом, и треск оружия растекается далеко по необъятному пространству пустынных лесов. В пылу самого боя является Арминий, велик, могущ и дикообразен. Мы слышим громкий и сиповатый голос его я видим чудесные усилия храбрости. Но сражение проиграно, варвары рассеяны» и непоколебимейший из вождей их, намазав лицо кровью, чтоб не быть узнанным, бежит лечить раны и острить оружие во мраке неприступных вертепов для нового боя. Напротив того, благородный Германик^[15], привлекая победу к знаменам своим, скидает шлем, чтоб воины лучше видели бодрость и мужество на челе его! Прочитав Тита Ливия, кто не подумает, что он сам был очевидцем того несчастного случая, когда Понтий, полководец Самнитский, завлек и замкнул войско римское в ущелия Кавдийских утесов? А прочитав Фукидида, я точно могу быть уверен и других уверить, что находился лично в морском сражении афинян с сиракузцами при брегах Сицилии. Я могу рассказать все подробности, описать все обстоятельства. Я знаю, что затмение луны, устрашив суеверного Никию^[16], заставило его простоять трижды девять дней^[17*] на месте и опоздать отступлением, которое могло спасти флот и войско. Я могу пересказать от слова до слова все речи Никии и других военачальников; могу описать, как началось и продолжалось сражение, как, когда и какие именно расходились и сцеплялись корабли и что между тем происходило на берегу: какие чувства изображались на лицах и какие таились в сердцах зрителей, и ко всему оному могу исчислить ошибки вождей и описать последствия оных. Вот что можно узнать из нескольких страниц Фукидида, и вот как писали и как умели сохранять и малейшие подробности великие историки!

Русский историк, подражай им! Но чтоб не затмить мыслей и чувств прямо русских выражениями чужеземными! Историк наш постарается изгнать из писаний своих все слова и даже обороты речей, заимствованные из чуждых наречий. Он не потерпит, чтобы слог его испещрен был полурусскими или вовсе для русских непонятными словами, как то обыкновенно бывает в слоге ведомостей и военных известий. Но спрашивают: где набрать довольно слов, наименований и выражений, объясняющих все разделения строев, все обороты построения и движения войск и проч. и проч. Отвечаем: разве предки наши, славяне и русские, не воевали, разве и прежде не было строев и движений? Нет! — говорит история: были войны кровавые, были походы дальние; и прежде умели русские сражаться и побеждать; для новейших построений и оборотов воинских можно и должно сочинить новые наименования^[18*]. Степенные книги, синопсисы^[19], некоторые книги славянские, разные предания и летописи суть источники, из которых писатель, знающий основательно язык свой, почерпнет речения для составления русского военного словаря. Таковая книга была бы подарком для отечественной словесности. Так! Слог истории, о которой мы говорим, должен быть чист, ясен и понятен не для одних ученых, не для одних военных, но для людей всякого состояния, ибо все состояния участвовали в славе войны и в свободе Отечества.

Война 1812 года неоспоримо назваться может священною. В ней заключаются примеры всех гражданских и воинских добродетелей. Итак, да будет история сей войны чистейшим приношением небесам, лучшим похвальным словом героям, наставницею полководцев, училищем народов и царей. Да узрит в ней любопытный взор отдаленного потомства, как в ясном зеркале, весь ряд чудесных событий, все величие России...